Тамарка и тишина

— Как там твой дядя Андрей, Тамара?

— Да как обычно, что ему сделается, — сердито буркнула Тамара, проходя мимо лавочки с бабульками у подъезда, — ни лучше, ни хуже. Уколы, таблетки, витамины. Всё, как обычно.

— А ещё продукты, стирка, уборка, — продолжила Елена Сергеевна, когда Тамара скрылась в подъезде, — не всяка дочь родная так смотреть будет. И характер у Андрюши-то, не дай Бог.

— Ничё, пусть терпит, — отозвалась худая, костлявая Нина, — она ж не за так с ним возжается, небось квартиру его на себя давно переписала!

— А даже если и переписала, нам-то что? Она за ту квартиру, почитай, уж года три с ним нянькается, лучше родной ходит, утром и вечером является, без выходных, терпит и вонь, и крики, жрать готовит, моет-убирает. Ивановна, вон, померла в грязи да нищете, все думали, что никого нет, никогда к ней не приезжал никто, а тут и дети, и внуки заявились, чуть не передрались за жилплощадь!

Тамара этого диалога не слышала. Устало поднималась на третий этаж, волоча пакеты с провизией. Сегодня она пришла позже обычного, и теперь придётся выслушивать брюзжание старика за опоздание...

Конечно, она угадала верно. Дед завёлся не на шутку. В тысячный раз объяснил, что стало бы с «вашим паршивым центром соцпомощи» и с ней лично, будь жив товарищ Сталин, раздолбал врагов народа, разваливших страну, вывалял в дерьме современную молодёжь (куда, как подозревала Тамара, относил и её).

***

Тяжёлая ссора, из-за которой она так задержалась, разразилась с раннего с утра. Муж дочери Маргариты, Виктор, опрометчиво оставивший на кухне свой новенький смартфон, позавчера купленный вместо старого и весьма потрёпанного, пошёл в душ. А когда вышел, обнаружил, что гаджет не включается, и имеет такие же явные следы купания, как и его хозяин.

Разумеется, сделать это мог только двенадцатилетний Славка, и, разумеется же, он громче всех возмущался и открещивался от всех подозрений. Опять-таки — доказательств никаких не имелось, но и сомнений в его причастности к этому делу также не осталось ни у кого: ни у Тамары, ни у Маргариты, ни у самого Виктора.

Славка ненавидел мужа сестры лютой ненавистью с того дня, как два года назад на семейном совете было объявлено о том, что после свадьбы сестра с мужем будет жить в своей комнате, а Славка так и останется с матерью. Прежний план, по которому Виктор снимет квартиру, сестра переедет к нему, а Славка получит в своё распоряжение её комнату, был отложен и забыт.

Как выяснилось, аренда стоит немеряных денег, доходы молодой семьи не позволят снять что-то приличное, а все небольшие накопления с обеих сторон ушли на нешикарную, но всё же свадьбу. Поэтому комната, которую он уже полагал своей и считал дни до въезда в неё, осталась за сестрой с мужем, а он по-прежнему, как маленький, обретался с матерью на её территории.

Виктор, хлопнув дверью, ушёл со старым телефоном, а брат-шестиклассник и взрослая беременная сестра стали орать друг на друга, брызжа слюной; потом она схватила его за волосы, а он пинал её колени ногами.

Тамара с трудом растащила их по разным углам, попыталась урезонить. Надавала Славке подзатыльников и отправила в школу. Попыталась успокоить плачущую навзрыд Марго. Но та кричала сквозь слёзы, обещала придушить малолетнего говнюка, рыдала на грани истерики.

В конце концов, нервы не выдержали и у самой Тамары, сказался многолетний пресс житья на грани выживания, потом долговымученное замужество некрасивой, не первой свежести дочери, переезд бесквартирного провинциального зятя к ним, небольшое улучшение в материальном плане, но тяжелейшее состояние постоянной вражды и ссор.

— Мама, я не выдержу больше! Сделай что-нибудь, я же потеряю мужа!

— Что я сделаю, что? В детдом сына отдам? К бабке в глухую деревню отправлю, что?

— Что хочешь, но не могу я больше! Витя так мечтал о новом телефоне, мы деньги копили, чтоб в кредит не влезать... Он уже на работе стыдился свой старый доставать, разбитый и хрипящий... Вчера весь вечер с ним возился, настраивал, заряжал!

— Ну потерпи ты немного, вот помрёт дядя Андрей, я туда перееду, и Славку заберу, вы тут сами жить будете!

— Я уже столько лет про это слышу, «Когда помрёт, когда помрёт»! Он не помрёт никогда, так и будет жить вечно! Так чего ждать? Переезжайте с этим бандитом прямо сейчас, заодно и угробите деда побыстрее!

— Как мы переедем? Ведь старый хрыч не знает, что я там у него прописалась, он же меня за медсестру из центра соцпомощи принимает, думает, что я за нищую зарплату с ним вожусь, кормлю, подмываю, гадости выслушиваю! Он же честный, блин, советский человек, всё мечтает, как после смерти его квартира государству вернётся, а я отрез на платье получу, в шкафу в закрытой комнате пылящийся, купленный жене своей, которую он в гроб вогнал ещё в семидесятых! Хорошо хоть детей с ней не нажил, а то бы и их угробил! Уж как я прописалась, сколько мне это стоило, тебе и знать не надо! А когда он помрёт, я одна прописанная останусь, тогда и приватизирую!

— Не верю я, что он сам по себе помрёт! А ты ж ему уколы каждый день ставишь, что, не можешь вколоть что-нибудь, чтоб у него давление подскочило, или ещё чего?

— Нет, дочка, не могу я так, грех это...

— Ой, держите меня, грех! С каких это пор ты поповские байки стала повторять?

— Никакие это не байки, за грехи отвечать надо будет, меня ещё бабка так учила. Да и врачиха сразу поймёт, что я не то лекарство вколола, и тогда хрен с маслом вы получите вместо своей площади — так и останетесь тут со Славкой, а я в тюрьму поеду!

— А отвечать за то, что я могу мужа потерять и ребёнка, кто будет, ты? Плевать я хотела на все эти грехи-шмехи, я жить хочу нормально! Вот сейчас же пойду в церковь, и свечку за упокой твоего Андрея поставлю. Или как там это называется, панихиду закажу! Я беременная, семью сохраняю, мне все грехи простятся!

— Маргоша, — Тамара в ужасе замахала руками, — ты чего? Ты даже не думай, нельзя этого! Это страшный грех, преступление это! Да и не поверит тебе священник, ты же вся в злобе, на нервах! Не делай этого, доченька!

— А что мне делать? Ждать, когда Витя этого придурка малолетнего прибьёт и в ту же тюрьму сядет? Зачем мне тогда эта квартира? Нет-нет, это я здорово придумала, сейчас умоюсь, себя в порядок приведу, в консультацию схожу, успокоюсь, а потом пойду и сделаю, и не смей мне перечить! Грех, видите ли!

***

Конечно, после такого скандала настроение у Тамары было аховое. Она едва сдерживалась, чтобы не высказать старому самодуру всё, что она о нём думает. И если обычно его ядовитый бубнёж проходил по краю рассудка, не попадая в мозг, то сегодня каждое слово капало раскалённым металлом, разъедало сознание.

Она сделала ежедневную привычную работу: поменяла памперс, протёрла раствором дряблую жёлтую кожу. Постель пока можно не менять, только поправить надо.

Поставила укол, открыла форточку, вытерла пыль, вымыла пол. Покосилась на давно запертую вторую комнату, зло скривилась. Дед, когда ещё мог вставать с кровати, запер туда дверь, и выбросил ключ: «Это Машина комната, так всё там должно и остаться; когда помру, тогда из ЖЭКа пусть приходят, ломают, мне всё равно уже будет!»

Во время уборки старик выдохся и замолчал. Тамара надеялась, что он заснёт, тогда можно быстро приготовить поесть, оставить еду на столике возле кровати, и уйти до вечера, чтобы попасть побыстрее домой, отговорить Маргошу, да и не оставлять Славку с сестрой наедине.

Она быстро прошла на кухню, взялась за готовку. Тишина, которая впервые за весь день милостиво накрыла Тамару своим покрывалом, вдруг выпустила из неё силы — горькими слезами, дрожью в руках и коленях, отчаянным желанием дико закричать, упасть на пол, и биться головой о старый, вытертый до тканевой основы, линолеум.

Безысходность и безнадежность, эти два слова, как две костлявые руки, сжимали её горло, не давали дышать. Сколько она вытерпела в свои сорок семь, которые нужно засчитывать хотя бы год за полтора. Сколько ещё предстоит влачить жалкое существование, посвящённое тяжкому труду, бедности, тесноте и атмосфере ненависти домочадцев.

И вот, в момент наивысшего напряжения, когда тишина из милосердной и ласковой стала физически ощутимой, липкой и душной, из комнаты послышался слабый стон, и тихий, как шелест, зов:

— Тамарка...

И ещё раз, со стоном:

— Тамарка...

Такие приступы случались и раньше, изношенное сердце давало сбои. Ненадолго, на несколько часов, помогали таблетки, потом надо опять делать укол. А сегодня таблетки кончились, и она почему-то забыла выложить на прикроватный столик новую упаковку. Так, чтоб старик смог достать её самостоятельно.

Значит, надо колоть. Тамара привычно достала ампулу с лекарством, шприц, хотела уже отломить стеклянный наконечник, но вдруг остановилась. Может, не было никакого крика, ей послышалось, и никто никого не звал? Тишина тоже прислушалась, вопросительно выгнула спину, а потом успокаивающе замурлыкала: «Ну конечно, ничего не было, я здесь, никто меня не тревожил!»

А это что? Кажется, донёсся слабый стон, но её уже не звали, видно, сил не хватало. Вот ещё — «А-а-а...», еле слышный хрип, и... всё. Было или не было? Тишина стала громкой, насторожённой, вопросительной. Тамара подкралась к открытой двери кухни, прижалась к стене, чтоб не видно было из комнаты, и замерла в ожидании. Сколько оно длилось? Сотню лет, или полминуты, кто его разберёт... Подождала ещё немного, и крадучись, медленно заглянула в комнату.

Там, на старой тахте, свесив худую руку, запрокинув голову и скривив рот, лежал бывший хозяин этой квартиры, ещё по-живому тёплый, но уже окончательно неподвижный. И теперь они с тишиной остались вдвоём во всей квартире.

Тамара села прямо на пол, где стояла, обхватила руками голову, стала что-то бессвязно бормотать, плача и смеясь одновременно. Сейчас, пусть все немного подождут, через пять минут она начнёт звонить врачихе, в полицию, ещё в какие-то важные и нужные инстанции, а пока у неё есть несколько минут, чтобы еле слышно выкрикивать в спину уходящей тишине бессвязные, малопонятные слова:

— Всё, всё, отмучились... все отмучились, и ты, и мы... и не будет греха на Маргоше, и мы так славно заживём, и на мне греха нет, я же просто не успела подойти, на кухне замоталась, и теперь всё плохое позади...

Она продолжала бормотать успокаивающие слова, будто пытаясь отогнать от себя что-то тоскливое, страшное, сжимающее сердце болью и жгучим стыдом. Наверное, предчувствие долгих бессонных ночей, с приходящим в рассветной мути еле слышным предсмертным шёпотом: «Тамарка...»

Сентябрь 2020