НАРЯДИЛАСЬ ВАСЯКИНА ЧЕХОВЫМ

(О. Васякина «Степь»; М., «Новое литературное обозрение», 2022)

#новые_критики #новая_критика #васякина #степь #кузьменков

Кочевала, говорят, во времена оны по южным российским губерниям антреприза. Массовку нанимали на месте. Благо роль у статистов была проще некуда – бродить туда-сюда по сцене и бормотать под нос: «Что говорить, когда нечего сказать?» Так продолжалось, пока антрепренер не обратился за помощью в пожарную часть уездного города N. Брандмейстер понял сверхзадачу сообразно должности и провел с личным составом отменную репетицию. Пожарные на сцене вытянулись во фрунт и браво рявкнули хором: «Что! Говорить! Когда нечего! Сказать!»

Ничего не напоминает?

Вот они, наши литературные юниоры – стоят по стойке «смирно» и рапортуют: не был, не состоял, не участвовал, не привлекался. Но всяк на колчаковских фронтах ра… простите, психотравмирован. У кого двоюродная бабушка преставилась, у кого хомячок подох.

Васякина в шеренге великомучеников и страстотерпцев – правофланговая. У пишбарышни, кроме роты покойных родственников, в активе шок-контент: радфем и подобающая ориентация. Полный набор актуальных трендов. То, что доктор прописал. Вернее, кандидат в доктора филологических наук Ирина Дмитриевна Прохорова.

Однако рецензенты встретили «Степь» железобетонным безмолвием. Один лишь Лукоянов по старой дружбе робко промямлил нечто комплиментообразное. А помните, что года полтора назал творилось вокруг «Раны»? Расцветали лопухи, пели птицы петухи, и критикессы обоего пола в воздух лифчики бросали и равняли с китайскою державою: «Один из важнейших современных текстов, написанных на русском языке»; «Васякина – настоящая, а вы все нет».

Где же вы теперь, друзья-однополчане? Где Мильчин, где Шульц? Где Писарева, где Симакова, где Агишева? Молчат, молчат властители читательского бездумья как воды в рот набрали. Некому рассказать публике про эмерджентную вагинальность, сингулярную менструальность, трансцендентную мастурбацию и прочие зияющие высоты мысли.

При некотором напряжении ума легко уразуметь причину. У благодетельницы Ирины свет Дмитриевны нынче свои расходы в приоритете – ну, вы поняли. А без прохоровских гонораров Васякина рецензентам не интересна: бесплатно лишь птички поют.

О.В., трагически лишенная PR-сопровождения, решила: не фиг ждать милостей от природы. И занялась мифотворчеством сама: «”Степь” я писала с опорой на великих русских классиков. “Степь” – это оммаж Чехову» (интервью Forbes Woman).

Что ж вы так неосторожно, Оксана Юрьевна? Ведь не дай Бог кто-нибудь сравнит.

Начнем с мелочей. Антон Павлович, сколько знаю, обходился без посторонней помощи. Но над условно васякинской «Степью» работали как минимум два человека.

Мне ли не знать, на что Васякина способна: «писцовая шапка», «слепленные между друг другом». А тут откуда ни возьмись – скоропостижная грамотность, в которую не слишком верится. И столь же внезапный рост литературного мастерства. Прежде у авторессы в арсенале был единственный прием – редупликация: «красивая красивая красивая женщина», «тяжелый тяжелый тяжелый тяжелый / бессмысленный труд». Ее сменили сносного качества тропы: «проколотое светом белых звезд небо». И бесследно исчез хипстерский пиджин-рашен: «источники перекрестной объективации», «существа, обладающие собственной агентностью». Право слово, тут не без водолаза.

Уж не знаю, кто у О.В. был в соавторах – безвестный литнегр преклонных годов или редактор «НЛО» Денис Ларионов. Но он оказался не всесилен. Время от времени на глаза попадаются уцелевшие клочья исходного текста: «боевое сражение», «вязанка мандаринов», «полы штанин». Вылитый Чехов, ага.

Оксана Юрьевна, у вас ус отклеился. И пенсне свалилось.

На очереди – более серьезные разночтения.

На чеховское единство действия можете не рассчитывать. Васякина уже во второй раз показывает публике лоскутное одеяло. Формально «Степь» – рассказ об отце, экс-уголовнике и дальнобойщике, умершем от СПИДа. Но лишь формально. А на самом деле имеем тот же фабульный хаос, что и в «Ране». Текст мотает туда-сюда, как пьяного дальнобоя по трассе: папа Юра – любовница Лиза – мама Анжелла – раздутая дохлая жаба – тетя Миннигель-апа – краденая шапка – усть-илимские бандюки – любовница Вероника – бабушка Валентина – мачеха Илона – шорты с гавайским принтом… Все промелькнуло перед нами, все побывали тут. Одно не ясно: зачем?

Впрочем, ясно: собранье пестрых… нет, не глав даже, а эпизодов – повод для очередного душевного разговора о себе, любимой. О собственном кругозоре: Гомер, Гесиод, Витткоп, Зонтаг. Об однополых, и не только, шалостях: «Я пугалась глубокой древности космогонистов, рука сама оказывалась в трусах, и я судорожно начинала мастурбировать. На четвертом подходе тело становилось пустым, как истертая отцовская канистра». И о собственном отвращении к миру дольнему и его обитателям.

Тут впору разобраться с титульной метафорой опуса. Для клаустрофоба Чехова цветущая степь – оптимальная среда обитания, антоним замкнутому пространству палаты № 6. Васякина в первой же строке помещает слово «степь» в резко отрицательный контекст: «Степь похожа на жилистый кусок пожелтевшего мяса». На тухлятину, проще говоря. Степное пространство – долина смертной тени, которая уничтожает все живое и неживое: «Ветер принесет обрывок пластикового стаканчика, поднимешь его, и он рассыпается»; «Степь врывалась в меня, как неизбежная боль. Белел маленький череп степного грызуна». И безнадежное резюме: «В степи все рассыпается и тлеет».

Впрочем, не только в степи. Мир жесток и груб, и вообще не достоин духовно богатой девы. Нестерпимая вонь тления преследует героиню все 232 страницы текста – и в Усть-Илимске, и в Москве, и в Астрахани: «В алкомаркете пахло протухшим мясом, а на улице – иссохшей на солнце мочой»; «пахло прелой переработанной целлюлозой»; «пахло теплой грязью и забродившими яблоками». Понимать надо иносказательно. Какая-то в державе датской гниль, заметил бы Вильям наш Шекспир.

Известно какая.

«В восьмидесятых годах зревшая в советских лагерях система понятий и иерархий выплеснулась за ее пределы и стала выполнять роль ослабевшей власти. Нет границы между “советским человеком” и “криминальным образом жизни”». Лет сорок назад это числилось открытием, а после довлатовской «Зоны» перешло в разряд общих мест.

Но авторесса вещает с апломбом первооткрывателя, будто Чехов о сахалинской каторге:

 «В Братске, Усть‑Куте, Тайшете и Ангарске стоят по три тюрьмы. Зайди на сайт Главного управления Федеральной службы исполнения наказаний по Иркутской области, посмотри».

Век живи, век учись: я двадцать лет в Братске прожил, а не знал, что там три тюрьмы. Ну, СИЗО-2 на улице Прибрежной. Ну, ИВС на улице Хабарова – не тюрьма, но с известной натяжкой сойдет. Оксана Юрьевна, а третья-то где? Пришлось и впрямь на fsin.ru заглянуть: вдруг что-то упустил? Хм. Так тут вообще лишь следственный изолятор упомянут…

Но кого это вообще волнует? Васякину – так уж точно нет. Ей важно выстроить ассоциативную цепочку: мужчина – армия – тюрьма – отец – степь – смерть. Опустив промежуточные звенья, получим искомое: мужчина – смерть. В лучшем случае – насилие:

«Отец, когда мать ему изменила, бил ее о батарею так долго, что ее лицо превратилось в синюю мешанину, а потом несколько часов насиловал. Когда он закончил, он принес ей ведро с тряпкой и велел вымыть линолеум на кухне».

Стоп, где-то я это уже читал. А-а, в «Ветре ярости». О.В. уже выложила читателю весь свой невеликий жизненный опыт, так что готовьтесь к стойкому дежавю.

«На кочках арбуз трескается и течет. Потом киснет, воняет. После таких грузов надо брать метлу и тщательно выметать мокрый дощатый пол, потом водой под сильным напором выгнать въевшиеся соки», – тоже знакомо: «Эти люди не знали моего отца».

«Отец затосковал. Зимой он приходил с работы или из гаража и ложился лицом к стене. Он говорил, что не хочет видеть этот смертный ссыльный край», – а это «Когда мы жили в Сибири».

Что говорить, когда нечего сказать? – спросите О.В., она мастер-класс проведет. Но читать все это во второй-третий раз – тяжелый, тяжелый, бессмысленный труд.

Справедливости ради: оммаж Чехову все же удался. Хоть и не тот, что был заявлен. Ситуация напомнила мне рассказ «Драма» – как самодельная драматургиня потчевала критика своим опусом, и что из этого вышло:

 «Дико осматриваясь, Павел Васильевич приподнялся, вскрикнул грудным, неестественным голосом, схватил со стола тяжелое пресс-папье и, не помня себя, со всего размаха ударил им по голове Мурашкиной…

Присяжные оправдали его».