Напополам

Первое письмо я получил по обычной почте, в свой прожженный подростками ящик. Оно прилипло к задней стенке, видимо, пролежало недели две, не замеченное мной. Кто мог? Я разорвал конверт и достал оттуда листок от офисного кубарика:

Пустое сердце бьется ровно.

Похоже на проказы Ани. Всегда лохматая, бешеная Аня обожала доводить меня до зверского состояния, дразнила, кусала, загоняла на деревья, как белку, потом бросила. С тех пор от нее не было вестей. Я искренне сочувствовал своему преемнику: со временем Аня обещала стать еще изобретательнее.

Я дошел до мусоропровода и хотел равнодушно спустить конверт в тараканью клоаку, но тут вспомнил, что люк запаяли. Пришлось нести домой, будто какую-то ценность. На балконе я присел на пластиковый стул, вспоминая, как голая Аня курила на нем, вальяжно отвалясь на спинку и положив ножки на балконное ребро. Должно быть, вид снизу был лучше, чем тот, что открывался мне. Солнце выплетало на коже медовый восточный узор — он ядовитым плющом доползал до моего горла и принимался душить. Вообще расставание меня спасло. Я бы не выжил.

Прихожая завалена — четырнадцать мешков хлама. Столько осталось от дяди Вали. Он перебрался ко мне, когда стал сдавать и путаться в элементарном. Даже здесь, хотя я следил, пару раз он организовывал мощные кухонные пожары. Я привык к залитому туалету, разряженной трубке городского телефона, незакрытой входной двери, тухлятине в холодильнике. В спальне завелся сверчок, по ночам он пел, но счастья не прибавилось.

Теперь надо заново привыкать к безопасности.

Дядя Валя носил с помоек разные вещи, порой занятные. Набил ими все шкафы, снял дверцы, чтобы больше влезло. На мой день рождения выкопал откуда-то новенькую курительную трубку красного дерева и оставил на кухне, на салфетке. Я хранил ее в верхнем ящике стола. Письмо от анонима положил туда же.

Когда мы ехали в карете скорой помощи, все, в сущности, было уже ясно. Вспыхивал синими огнями сырой асфальт.

— Вы держитесь! — строго сказала медсестра.

Я подумал: как трогательно. Кому-то есть дело до моих чувств.

— За поручень, — добавила медсестра. — Сбоку от вас.

Я послушался. От голода, а мы с дядей к тому моменту не ели сутки, по раздолбайству в основном, организм ушел на автопилот. Голова закружилась, я завалился на бок. Медсестра кинулась ко мне, стала бить по щекам.

Пустое сердце бьется ровно.

Мешки следовало раздать. Я позвонил в фонд помощи жертвам террора. В фонд помощи сиротам. В благотворительный фонд имени Пржевальского. В национальный фронт. В детскую библиотеку «Репка». В ООН. Никому не было нужно.

— На свалку несите.

Они предлагали мне отнести дядю на свалку, будто он значил не больше, чем собранное им барахло. Пытаясь понять Аню с ее оголтелым феминизмом я как-то раз прочитал статью, что заботы становится всё меньше. Наступает новый ледниковый период — только не в физическом мире, а в духовном. Всем на всё наплевать. Четырнадцать мешков. Пятьдесят три дня без дяди. Двести двадцать один день без Ани. Неизвестно сколько дней (но много) со времени вымирания мамонтов. Если подумать, числа сильнее пистолета.

Я сел на автобус номер тридцать семь, до садов. Удалось унести всего четыре мешка. Небольшой тремор после вчерашнего — пришлось компенсировать одиночество. Я давно не судил себя за это. Поглощая жидкость, мы сами становимся жидкостью — течем с севера на юг, и ортогонально, и потому перестаем ощущать потери. По большому счету, люди, приходившие ко мне, неизбежно исчезали — ведь существовала такая вещь как дверь. Если есть дверь, кто угодно — уйдет. Вопросов нет. Я вода. Я чистая сорокоградусная вода.

В саду мы с дядей установили бетонное кольцо для сжигания мусора. Нашли его на местной свалке и катили. Дядя рассказал старый анекдот про гномиков и таблетку, я чуть не сдох от хохота. Меня почти намотало на кольцо.

«Это знала Ева, это знал Адам, колеса любви едут прямо по нам», — пел дядя козлетоном и тряс жидкими остатками шевелюры. Когда-то он жестко тусил, считал себя панком. Пробовал пару раз героин — не понравился вообще, потому не подсел. Кольцо заваливалось то на один бок, то на другой, и наконец намертво застряло в канаве. Пришлось повозиться. Выбившись из сил, дядя присел на сухую кочку и закурил, глядя вверх, на облако. Помесь Христа в пустыне и полоумного зайца из страдающего средневековья, таким он запомнился мне. С сигаретой в уголке желтого рта, с морщинами вдоль пегих усов, с прозрачными, очень светлыми глазами, поймавшими облако.

Пустое сердце бьется ровно.

Да нет, не ровно. Оно частило. Я скинул вещи в кольцо, залил сверху бензином, поджег. Загорелось.

— Дядя Валя...

— Ты что здесь делаешь?

Я обернулся в страшной, чудовищной надежде.

Сзади стоял сосед с вилами.

— А, это ты. Думал, подростки балуются. Что жжешь?

Я пожал плечами. Меня душили не успевшие вывалиться слова. Огонь горел жадно и ровно, быстро сожрал два мешка. Я скормил ему третий. Сосед отстал и заскрипел на своем участке тачкой, возил накошенное для кроликов сено.

Я залил пепел — он шипел и плевался. Начинало накрапывать, и уже порядком стемнело. Подняв ворот куртки, я рысью кинулся из садов. Дыхание быстро сбилось, в подреберье растянулась резь. Когда-то я ходил в секцию легкой атлетики, имел разряд. Из таких «когда-то» теперь можно было составить хронику альтернативного будущего.

— Выше нос, Лёшка.

Это призрак дяди говорит со мной. От скуки я завел дурную привычку беседовать с ним. Мы проводили вечера вдвоем, но теперь его любимый хлеб с подсолнечным маслом и солью я съедал сам. Мне казалось, я Гамлет наоборот. Беседуя с дядей, готовился убить отца — все то, что во мне от него осталось. В не пригодившемся образовании были серьезные плюсы: я умел обожествить и наполнить высшим смыслом любой проёб.

На выходе из садов меня сцапал Димон. Его дача — в первой линии, у ворот. В детстве мы с Димоном дружили — строили плотину на ручье, взрывали корсары. Один неудачный взрыв лишил Димона безымянного пальца, но не отбил тяги к пороху. Пару лет назад он купил ружье и теперь охотился.

— Я уток привез, — сказал Димон. — Возьми одну.

Видимо, я выглядел голодным.

Мы прошли к нему на веранду, где кучей были свалены утки. Легкий ветерок ворошил нежные перья на грудках. Желтые затвердевшие лапы, гладкие, словно восковые, торчали вверх.

— Любую бери.

Я расхотел.

Я сразу расхотел утку, когда увидел это.

Димон делал поощрительные жесты. Он так и не вырос высоким, хотя мечтал, часами висел на турнике. Едва доставал мне до плеча. В сумерках его глаза поблескивали, как у ласки — такие же подвижные, полные мелкой хищной энергии. Он сам взял из кучи жирного селезня и протянул мне. Я завернул птицу в мешок. Каменный труп тяготил меня. Я думал, не выбросить ли утку в контейнер у выхода, но тогда она умерла бы совсем зря.

Дома сразу сунул сверток в морозилку.

Было около девяти, и во дворе, как всегда, курили и перебрасывались репликами собачники. Я спустился к почтовому ящику — ничего. Не то чтобы досада, но какое-то неприятное чувство отравило мне возвращение домой. Бессмертный сверчок в спальне тихо и плаксиво выводил вечернюю мелодию из двух долгих нот. К зиме он освоит блатные аккорды, и мы грянем рок в этой дыре.

Пустое сердце… пустое сердце…

Компьютер воскрес и сообщил, что надо установить обновления. Я отказался. С обоев мне улыбалась Аня — она стояла в пол-оборота и тянула вверх тонкие, почти прозрачные руки. Выцветала, уходила в фон. Я порылся в папках и поставил вместо нее машину. Угловатую, серую, неизвестной мне марки. Тебе, Аня, легко найти замену, но чем наполнить пустое сердце?

Какой-то звук на кухне отвлек меня. Не похоже на сверчка, да он и не перелетал никогда в другие комнаты — однолюб. Я открыл морозилку. Убитая Димоном утка ожила! Она раскуталась, стащила с себя мешок и теперь крякала, чуть механически разевая клюв. Зеленая голова была наполовину залита кровью.

Опешив, я стоял и смотрел на утку. Утка смотрела на меня.

В руке не дрогнул пистолет.

Дрогнул.

Я схватил утку, сунул под свитер и выскочил в подъезд. Хотел звать на помощь, ведь она умирала, а я должен был ее спасти. Метался по улице, пока не сообразил, где в районе круглосуточная ветеринарка.

Дверь была закрыта, я колотил в нее, отбил кулак. Помятый врач открыл и раздраженно показал на звонок:

— Вот, между прочим!

— Пожалуйста, — сказал я. — Умирает.

Врач пожал плечами. Смерть была для него обычным делом. Нет ничего хуже этой привычки к смерти — она гасит жизнь быстрее, чем пуля.

Мы положили утку на операционный стол. От усталости, а может, от воды, от горячей воды, я плохо соображал. Вспоминал зачем-то, как мы с матерью усыпили старенького кота Тишку, который писал под себя и облысел. Жалкая безусая морда. Перед уколом он бросил на меня последний взгляд, и в нем не было осуждения. Он смирился с решением, которое было очевидно.

— Прошу вас выйти! — сказал врач. — Мешаете.

Я вышел. Утка еще раз крякнула и затихла. Наверное, он вколол ей наркоз. Потом он вытащит дробь. Потом стянет края раны ниткой. Как военный хирург в полевом госпитале, хозяин тщедушной смерти.

Черт, ну я и дебил.

Принес лечить утку, которую собирался завтра изжарить.

Есть ли у меня вообще деньги?

Я охлопал карманы и нашел кошелек. Кое-что в нем имелось, но я не знал, хватит ли этого, чтобы покрыть лечение утки. Может, ей понадобятся капельницы или что-то вроде этого. Антибиотики. Перевязки. Левомеколь на рану. Салфетка, бинт, спирт... огурчик. Я дурак, дурак, дурак.

Вот сейчас выйдет усталый врач. Скажет:

— Спасти не удалось.

И тогда я ее съем.

Или он выйдет и скажет:

— Будет жить.

И тогда что?

Я выпущу ее в озеро. До холодов она будет плавать, как Серая шейка. Точнее, он. Это селезень. Назову его Чингачгук Большой Клюв. Или лучше — Димон, в честь убийцы. А можно Гамлетом, почему нет, достойное имя для утки.

Дядя Валя, ты бы съел Чингачгука? А ножку, а крылышко? А с соусом барбекю?

Врач выглянул и подозвал меня.

— Оставлю на ночь, завтра заберете. Но это дикая утка. Что вы с ней собираетесь делать?

— Понятия не имею. Может, возьмете себе?

Врач отрицательно покачал головой.

— У зоопарка на Параше — незамерзающий участок, там зимует небольшая колония. Мой совет — долечите и выпустите туда.

Я кивнул.

Было темно, совсем темно, глаз выколи. Фонари не горели. Я брел по обочине дороги и думал, что в темноте меня легко собьет такси, везущее в аэропорт пассажира. Или фура. Лучше фура.

Дома я сел за компьютер, вкладка с почтой была открыта, и во «входящих» — три новых письма. Спам от порносайта, рассылка от «Пятерочки» с новой акцией на тушенку и еще одно.

Я открыл.

Я не дышал.

Я даже не крякал, потому что мгновенно замерз.

 

Я прочитал.