К морю (ч. 1) (плотогонские истории)

1. Дома
— Жандармы приезжали Мансура искать, всю избу вверх дном перевернули, — тараторила сестра. — Целый день здесь пробыли, ругались, мол, вся семья наша разбойничья. То каторжников прячем, а, то с лиходеями дружбу водим и, по всему получается, что надобно Картузовых в кандалы заковать, да в острог свести. Так отец с матерью ждать не стали, а посадили деда на телегу и ночью к родне укатили.
— А ты отчего осталась? — спросил Прохор.
— На кого ж дом и кур бросить? И ещё отец наказывал тебя дождаться и предупредить, чтоб не мешкал, а вниз по реке подальше ушёл. Пусть, говорит, Проша до самого моря сплавится. А по осени все вновь дома соберёмся.
— Значит, вот оно как выходит, — задумался Прохор. — А от Мансура вестей давно не было?
— Вчера заезжал, — хихикнула сестра. — Гостинцев привёз, и полный подол конфект городских насыпал. Тоже обещался осенью вернуться. Сказал, что всё само собою образуется.
— Что ж, значит так тому и быть.
Прохор обнял сестру и, не заходя в дом, направился к реке.

2. Рассушин
Пока Прохор добирался до Рассушина, он успел: поставить шалаш из душистых можжевеловых веток; сложить небольшой очаг; поймать и повесить сушиться с десяток налимов; очисть брёвна плота от коры, чтобы можно было ходить босиком. Оставалось наведаться в плотогонские ряды за табаком. И хотя Прохор никогда не забирался дальше Рассушина, дорога его не пугала.
Волга всегда прокормит, а люди, если беда приключится, помогут.
Направляя плот в сторону пристани, Прохор издалека заметил Ермолая. Тот сидел на мостках и, свесив босые ноги в воду, удил рыбу.
— Эй, Прошенька! — радостно замахал рукой кольщик.
— Ты чего тут, дядька?
— Пескариков решил наловить.
— Опять, поди, не поладил с кем?
— Какой там! В ряды сегодня целый полк жандармов прибыл, чтоб Мансура найти. А мне с ними лишний раз встречаться не резон.
— Успел насолить государевым людям?
— Да ну их. Начальник жандармский — чистый зверь. Пришёл намедни и говорит, мол, наколи мне на плече слова «За веру и царя». Такая вот фантазия на служивого человека нашла. Я и исполнил. Смотрю, получилось неплохо, но как-то без души. Не хватает некой малости. Дай, думаю, виньеточкой буковки обрамлю. И как только надпись в веночек поместил, так сам залюбовался.
— А в чём оплошал?
— Рамочку-то я, горемыка, согласно жандармскому ремеслу сочинил. Переплёл цепи с кандалами и колодкой замкнул. Начальник же, чёрт такой, как присмотрелся, сразу в крик. В Сибирь навеки упечь грозился.
— Утёк? — спросил Прохор, багровея от едва сдерживаемого смеха.
— Пришлось, — вздохнул Ермолай. — Морока одна с этими жандармами.
— Пожалуй, не стану с ними встречаться, — нахмурился Прохор. — Двину по реке вниз.
— И я с тобой, — внезапно решился Ермолай. — Чувствую, засиделся здесь. Да и народ тут, не приведи Господь. Одни бурлаки чего стоят. Давай, родной, вместе поплывём.
— Эк тебя, дядька, — удивился Прохор. — Что же, иди, собирайся.
— Так я в путь-дорогу уже готов, — расплылся в улыбке Ермолай. — Котомочка с вещами теперь всегда при мне.
Кольщик легко встал, повернулся лицом к берегу, трижды широко перекрестился на купола храмов.
— Теперь всё, — довольно сообщил Ермолай и спрыгнул с мостков на плот. — Отчаливаем!
Прохор упёрся багром в пристань и, навалившись на него, с силой оттолкнулся. Путешествие начиналось.

3. День первый
Ермолай неожиданно оказался на удивление бесстыдным мужиком. Как только Рассушин исчез за поворотом, он скинул одежду, выстирал и развесил сушиться, оставшись совершенно нагим. Стоя, широко расставив ноги и раскинув руки, Ермолай блаженно улыбался, подставляя солнечным лучам бледное татуированное тело.
— Ты бы, дядька, — крикнул Прохор, — срам чем-нибудь прикрыл.
— Человек, Прошенька, — не оборачиваясь, отвечал тот, — по Божьему образу и подобию создан. Стало быть, нет у него постыдных мест и быть не должно.
Надо отметить, что пассажиры, проплывающих мимо пароходов так не считали. Дамы, прогуливающиеся по палубе, переходили к другому борту или отгораживались зонтиками. Мужчины же свистели и швырялись пустыми бутылками. Ермолай продолжал стоять неподвижно, отвечая хулителям лучезарной улыбкой, лишь изредка чуть уклоняясь от пролетающей совсем уж близко бутылки или огрызка.
— Ничто так русскую душу не согреет, не приласкает, как ясно солнышко, — ни к кому не обращаясь, рассуждал он.
Оказавшись на плоту, и прежде словоохотливый Ермолай теперь говорил без устали. 
— Надо, Прошенька, нам плоту имя дать. Как считаешь?
— Мне без разницы, — устало отмахнулся Прохор, утомлённый нескончаемой болтовнёй Ермолая.
— Не скажи. Ниже Рассушина, даже самой паршивой лодчонке положено имя носить. Потому, если она безымянная, то, стало быть, ничейная. Забирай, кто хочет.
— Это кто же вздумает у нас плот отобрать? — нахмурился Прохор.
— Водяной, — указал пальцем куда-то вниз кольщик. — От него любой пакости жди. Давай-ка назовём плот «Добрым молодцем». Нравится тебе?
— Нравится. Только как Водяной узнает, что у плота теперь имя есть?
— Так мы его прямо сейчас и оповестим. — Ермолай наклонился к воде и взревел во всю глотку, — Как по Волге по реке «Добрый молодец» идёт!
— «Добрый молодец» идёт, — продолжил кольщик через мгновение. — Девкам радость он несёт!
Словно в ответ, где-то на берегу завыла собака.
— Нравится! — захохотал Ермолай. — Слышь, подпевает? Знавал я одного сторожа, так у него собака тоже большая мастерица повыть была. Выпьет он вечером чарочку, затянет песню, а псина тут как тут. Сядет напротив, морду вверх задерёт и, давай подвывать. Сторож по первости злился, лупил её чем ни попадя, а потом пообвык. И так они на пару спелись, что народ издаля их слушать приходил.
— Видно намаялся дядька за этот год, — думал про себя Прохор. — Вот его на просторе и прорвало. Нелегко, поди, день изо дня иглой колоть, да точку к точечке приставлять. Дай срок, наговорится, натешится всласть.
И он с сочувствием посмотрел на голого кольщика.