Карликовая проза

 

Бар

Ночь в этом баре подсаживалась за столик молча. Тёплым боком теснила меня к стене. За стеной, совсем близко, гудел чернеющими водами Днепр. Пляж, наполненный ракушками и высохшими водорослями, слабо отсвечивал болезненной бледностью. Вскрикивали редкие птицы. Июль пах юностью и надеждой. А в баре тягуче, расплавленным парафином звучали густые гитарные рифы. Молодой длинноволосый парень, сидя на высоком табурете, играл что-то блюзовое, горьковатое на вкус.

Пачка «Mild Seven» и бутылка ямайского рома перекочевали с подноса официантки на столешницу. Я кивнул опрятной толстушке и закурил.

К столику с высокого потолка на витом проводе спускалась тусклая лампа в простом плафоне-конусе. Её свет бликовал на отполированном стаканами и руками дереве. В сгустке темноты напротив сидел Лёша.

 — Итак, какая она? — спросила темнота.

 У Лёши мягкий и усталый голос, будто у детского врача после суточного дежурства. Но Лёша не врач. Лёша — военный.

  — Себя она считает совершенно обыкновенной.

 Застенчивый огонёк окурка медленно таял в хрустальном холоде пепельницы. Протяжно и брутально взвыла гитара. Очередная мелодия умирала, отражаясь в мыслях всплесками памяти, проступая на лицах немногочисленных посетителей невнятной грустью. Музыкант прошёл к стойке и пригубил недопитый кем-то «Лонг-Айленд».

 — А на самом деле?

 — А на самом деле если луну, шторм и звезды считать обыкновенными, то и она самая заурядная.

 — Время теперь стало плотнее, спрессованные мгновения проносятся железнодорожными столбами, словно за окнами скоростной «Ласточки». Раньше оно было прозрачнее и легче. Она себя недооценивает, а ты всего лишь влюблён. Так всегда бывает. Это пройдёт.

 — Я не хочу чтобы проходило. Я ещё к этому не готов.

 —  Ты думаешь я был готов к тому, что случилось? — Лёша рассмеялся. Очень просто.

Новый солдатик из пачки задымился. Его душа заклубилась, густой серой тенью преодолела желтый ламповый свет и скрылась во мраке, влекомая неизбежным.

Рюмка рома провалилась в меня мягким огненным лепестком, оставив на губах несколько горячих капель. Её поцелуй должен быть именно таким. Сначала сжигающим, а потом прохладным, как осенний предгрозовой ветер. Как сон на палубе речного теплохода. Как выстрел.

Гитарист наступил на педаль примочки и музыка захрипела надтрестнуто, на нерве. Было в ней что-то стихийное. Хаотичное, но естественное.

Я попытался разглядеть Лёшино лицо. Сквозь тьму даже его мерный голос пробивался с трудом.

— Когда ты её увидишь?

— Осенью. Осенью она оживает.

— Ты только гони печаль прочь, когда всё закончится. Живи дальше.

 Голос затих и мой друг ушёл. Я развернулся к миниатюрной сцене и стал смотреть на парня. На его лёгкое прозрачное время.

Паром

— Неужели ты такой наивный? С чего взял, что там есть паром?

 — Сто раз отвечал уже. Люди говорят. О-че-вид-цы.

Я любил Таю, но иногда она отлично умела действовать на нервы. Всё ей расскажи, да всё ей объясни. Хотя женские переживания понятны. После Мора-Двадцать развалилось всё, что только могло. Я и сам не поверил Худосочному, когда тот, напившись «болтушки», вывалил мне своё откровение. В голове не укладывалось. На севере, на побережье Печёрского моря, через Поморский пролив на остров ходил паром. Там были выжившие, там была еда, там не было вируса. Но самое важное – на острове не было кроксов — огромных, размером с алабая, крысоподобных тварей.  Худосочный —  то ещё трепло, особенно после ягельного пойла. Забыл бы я его сказки, да вот только спустя месяц  через нашу коммуну проходил караван. Погонщики оленей ребята серьёзные — попусту болтать не станут. Они всё и подтвердили. До словечка. Выходит, и худой язык раз в жизни сочно сказывает.

Наши не поверили. Идти отказались. Но одному — я это точно знал — мне было не сдюжить. Уговорил я Таю и Игоря. Чем тут угробиться в пасти крокса, лучше рискнуть, да попытать счастья на севере. Тая согласилась в койке. Игорь дал добро на охоте.

— Ешь вот лучше. На.

Я достал из котелка смачный кусман мяса на косточке. Протушилось оно знатно. Так и сползало жирными волокнами, так и просилось на зуб. Тая сглотнула голодную слюну и с воодушевлением вгрызлась в лакомство. Запах в каменном распадке, приютившем нас на ночь, стоял шикарный. Вспоминалось деревенское детство: картошка с укропом, поросёнок молочный, мёд сотовый.

Пока Тая, уютно причмокивая, очищала кость, я вновь попытался поймать сигнал. Здоровенную танковую радиостанцию сняли с разбитого Т-80, километрах в двухстах к югу. Тащили её на закорках по очереди с Игорем. На привалах прикручивали четырёхметровую антенну и пытались услышать человеческие голоса. Эфир забивали невнятные шумы, изредка чудилось чьё-то недовольное бормотание. Когда я сказал Тае, что в войсках этот железный ящик называют «Магнолией», она вдруг заревела. Успокоив дурёху, сквозь всхлипы, разобрал причину истерики. Она, дескать, ни разу в жизни и не видела настоящей магнолии. Даже по телевизору. «Теперь и подавно не увидишь» — подумал я и, как умел нежно, поцеловал.

Тая меня спасла. Всё сейчас было в ней. И надежды, и стремление жить, и силы на дорогу. И обычная человеческая любовь. Значит дойдём.

— Зря ты! Людям и раньше-то нельзя было верить, а уж после Мора-Двадцать…

— Посмотрим, любимая, посмотрим. Доедай Игоря и спать. Завтра тяжелый переход.

 

Лукошко

— Вернись ко мне! Вернись ко мне, сука!

Я провожал недоумевающим взглядом, упавшее из рук в реку, лукошко с черничной начинкой. Последняя нямка уплывала вниз по течению. Мягкое тесто превратится в мякиш, божественная начинка растает в грязной воде городского канала. Я останусь один. Уже остался. Но руки ещё помнили тихую свежую нежность любимого лакомства. Надо же было так лохануться?! Опростоволосился перед скандальными чайками. Пустил на корм рыбам единственное достойное обожания кондитерское изделие. Неудачник, чмошник, аутсайдер хлебобулочный.

А ведь со всех сторон, изо всех закоулков искусств жизнь неустанно твердила одну и ту же истину — «Не вздумай строить планы, щенок!». А я строил. Какие у меня были планы на это лукошко! О горе мне, горе!

Оно, как и она. Как та, что зубилом вырезала на моем сердце инициалы. Сучье черничье племя.

Я шагал в магазин. Марк Шагал рисовал. Нас роднило осознание спасительной правды — с сигаретами можно пережить многое, с сигаретами и водкой можно пережить всё. Запахом мшистого таёжного болота благоухал подмышечный пот, обволакивая морскими канатами мой выдающийся кадык. Я специально мучил себя несвежей рубашкой, наказывал мясокостную полуфабрикатную душу за малосмелость и нерешительность. Короткие внутреноздревые волоски отчаянно, на пределе фильтрующих возможностей, пытались справиться с запылённым сухостойким городским воздухом. Кислородосодержащая газовая смесь втягивалась в легкие и знойно жгла альвеолы выхлопами экологичных приусов. А я что? Я приус починяю. Сука такая. Магазинная витрина неиллюзорно плавилась кварцевой пылью, совершая регрессивную эволюцию к компонентам производственно-технологического процесса.

Ранимая продавщица буравила меня буркальными органами. Я отвечал на вызов, истошно воя от внутренней боли. Покинутое лукошком сердце кровило. Наложить бы жгут. Задавить пульсирующую гниду в зародыше. Но поздно, поздно что-то менять в этой жизни. Наш поединок закончился моей иррациональной победой. Бутылка водки, пачка сигарет, метафизическая зажигалка. Достойные покупки нытика-брошенки. Стереотипные, штампованные. Сорок два раза я влюблялся. А планировал сделать это лишь единожды. Сорок два! С такой температурой не живут. Белок сворачивается. Желток крошится на мимозу. Рыба задыхается под майонезным слоем.

Салат растёт до небес. Салатовое чудо прохудилось водяными трассирующими очередями. Тучи стреляли в людей. Целились в темечки. Семечки не погрызть под дождём. Под дождём не испить водки. Ашдвуошная жидкость, попадая в стакан, крадёт градус цэдваашпятьоашного нектара. И никотинные мечты промокнут червячковой гнильцой. Тогда все потери были зря. Сорок две суки и одно лукошко. Целое лукошко чернично-червивых сук. А был ли мальчик? Вот какой вопрос нам всем стоит иногда задавать себе. Себе, им, ей — всем. Не было его.

Сорок два раза. Вошёл. Очень многоразовая река. Очень многообразные гадости творятся в нехороших квартирах нехороших душ. Уж если и жить жизнь, то однократно. Без перерождений и рая.

С меня хватит!

— Вернись ко мне, сука! Вернись.

Встреча

Сделав на дорожку внушение уставшему столяру и пропахшим растворителем  бутафорам, я вышел из театра и закурил.  Густая октябрьская темнота придавила фланелевым одеялом звуки и огни кованых фонарей, накрыла  ворох кленовых листьев и остатки пожухлой травы. Фланель пахла кострами и ларёчной шаурмой. Быстрым шагом я направился к остановке. Десятичасовой трамвай уже дребезжал где-то неподалёку. Светящаяся продолговатая коробочка дергано, с явными признаками паркинсона, выплыла из-за поворота. В кабине, похожей на морду престарелого кота, виднелась женщина. Строгая и вагоноважная. Ещё молодая, но уже по-старушечьи мудрая.

Холостяцкая жизнь освобождала все вечера. Время размывалось и становилось незначительным. Как пролитая на школьную парту спиртовка. Пятно высыхало и ничего не менялось. Оставался лишь укоризненный взгляд учительницы. Сейчас на меня никто не смотрел. Разве что я сам. Без интереса и эмоций. Поверхностно, почти равнодушно.

Отсыпав сонному кондуктору положенную мелочь, я разглядывал город. Под флегматичный перестук колёс в окнах рисовались урбанистические пейзажи. Центральный проспект сменила набережная. На площади игольчатым лингамом протыкал чернильное небо обелиск в честь какого-то десятилетия Победы. Все оставалось на своих местах.

Застарелым шрамом разошлись трамвайные двери. Я ступил на игравший импрессионистскими бликами асфальт. Неоновые зайчики прыгали по влажным тротуарам, прятались в уснувших витринах, заваливались за шиворот редким прохожим. Под следующим шагом хрустнула тонкая корка молодого ледка мелкой лужи. Приятно хрустнула, детски наивно. Ломкий лёд-однодневка.

Я шёл домой. Впереди маячила высокая мужская фигура. Пьяно шатаясь, фигура медленно переставляла длинные худые ноги. Постепенно я нагнал её обладателя. Видимо, заслышав чужие шаги, обладатель резко развернулся и громко крикнул куда-то поверх моей головы:

— Ну сколько же можно? Хватит, хватит, хватит!

Затем он поднял взгляд в проплывавший над деревьями вечер и ещё громче закончил:

— Я сказал — хватит!

Не знаю, о чем я подумал в тот миг, но уже через десять минут мы с высоким крикуном сидели в маленьком суши-баре и смотрели выпуск «Орла и Решки». Я угостил парня роллами «Острый лосось» (огурец, лосось, нори, рис, кунжут, восхитительный соус и никакого творожного сыра) и двумя кружками светлого пива.

Он молча жевал, ловко орудуя палочками, и внимательно смотрел передачу. На экране ведущая посетила берег из фильма «Пляж» с молодым Ди Каприо. Вместо белоснежного песка, пальм и первозданной безлюдности она застала десятки лодок и сотни толстых потных туристов. Полное разочарование.

На прощание крикун пожал мне руку и грустно произнёс:

— Смеятся и трахаться, друг. Смеяться и трахаться.

Весной следующего года из-под окон этого же суши-бара у меня украли велосипед. Новенький испанский «Orbea».

 

Побег

Старший зигзагоблюдатель Иохим фон Румпельмяу грыз фисташки и запивал их чаем с барбарисом. Зал наполнялся рядовыми зигзагоблюдателями. Они тихо занимали места с опаской косясь на начальника.

Когда все собрались Иохим встал и, колупая ногтями нераскрывшуюся фисташку, предложил начать доклады.

Большую часть станции занимала ферма-тюрьма, разделённая на несколько десятков корпусов. Заключённые каждого из них относились к представителям определённого религиозного пласта.

Каждый зэбэшник отвечал за свой корпус.

Первым для доклада поднялся зигзагоблюдатель полинезийских культов.

— Товарищ старший зигзагоблюдатель, у моих заключённых серьёзная проблема. Запор. У всех. На кухне что-то перепутали с их диетой. Акушер-космолог уверяет, что в ближайшую неделю от них не дождаться ни одной вселенной.

Иохим отправил в рот сдавшуюся фисташку.

— Они у тебя высерают?

— Так точно. Высерают, а теперь запор.

— Понятно. У нас около трёх с половиной тысяч божеств. Чтобы не сорвать план, переложим работу полинезийцев на индуистов. Ребята плодовитые. Тем более, что они вселенные не высерают, а выблёвывают. Один Индра чего стоит. Следующий.

— Товарищ Иохим, — едва сдерживая слезы, начала говорить Эверлупа Борштейн — юная зэбэшница скандинавского корпуса, — Я не могу с ними работать. Одноглазый постоянно хамит и врёт. Требует новый барак и больше пойла. Говорит, чтобы отхаркивать вселенные, нужно больше пойла. У меня нервы не выдерживают.

— Присаживайтесь. Я побеседую с Одином. Хотя насчёт пойла он, возможно, прав.

Больше ни у кого проблем не возникло. Доклады сводились к лаконичному «Без происшествий». Выслушав всех, Иохим снова взял слово:

— Напоминаю о необходимости постоянного совершенствования качества зигзагов. Именно от вас зависит надёжно ли новая вселенная будет подвешена на зигзаге в Необъятности Эа. И если зигзаг хорош, то это зигзаг удачи. Если нет, то вселенной крышка. Энтропия станет неприемлемой и...

Неожиданно включился пронзительно-визгливый сигнал тревоги, а через секунду в зал ворвался взмыленный начальник службы безопасности.

— Побег в авраамическом корпусе.

— Кто? — уточнил Иохим.

— Христос.

— Как удалось?

— Мы предполагаем, что он вступил в сговор со Святым Духом. Тот снизошёл на Иисуса. Иисус заточкой вскрыл себе вены и вознёсся. Из-за совершенного самоубийства он формально перестал считаться богом и фильтры системы его пропустили.

— Ясно. Дежурные группы принуждения в погоню. Всем зэбэшникам усилить охрану корпусов и выполнить точную настройку фильтров системы. Вперёд!

Зигзагоблюдатели сорвались с мест и в конференц-зале остались только фон Румпельмяу и его заместитель. 

— Может шут с ним — с Христом? От него больше проблем, он же рецидивист. Да и вселенные у него так себе.

— Нет, — отрезал Иохим, — Бог должен сидеть в тюрьме.

Он посмотрел на заместителя долгим пристальным взглядом и жестом руки отправил за дверь.

Старший зигзагоблюдатель сделал глоток чая и положил на стол очередную фисташку в нераскрывшейся скорлупе.

— Бог должен сидеть в тюрьме.