ПОЭЗИЯ (на конкурс)

ПОЭЗИЯ

Необходимое предуведомление

Прежде, чем вы, золотые мои, начнёте все это читать, расскажу, что перед вами.

Во-первых, текст является результатом эксперимента. Во-вторых, на бумаге он не издавался, но частично экранизирован.

Объясняю, как так получилось. В 2015 году я начал писать большой рассказ «Поэзия». Потом, разросшись, он мне надоел. Дальше я что сделал? Прикрутил к этой самой «Поэзии» концовку другого (вообще старого) рассказа «Провинция». Получился сценарий художественного фильма «Москвы не бывает», который каким-то чудом обрел воплощение на экране.

Какое-то время спустя я зачем-то рылся в старье, и нашёл начало той самой «Поэзии», и понял, что это какой-то позор. Вот так взять и оборвать повествование, да ещё на самом интересном месте! Не, подумал я, в вечность с таким багажом не то, что не пустят, а пинком выпнут. И что же делать? Прикручивать концовку из другого рассказа, как в фильме – тоже не вариант.

Подумав, я решил сделать этому рассказу другую концовку. Совсем не такую, как в фильме. Но не менее мозгоразрушающую. В какой-то момент плечо раззуделось, рука размахалась. Получился даже не рассказ, а большая повесть. Или, может, даже маленький роман.

В общем, первые несколько глав вполне можно увидеть, что называется, в аочую, на экране монитора, посредством несложных манипуляций с видеохостингами. Но с какого-то момента (не очень далёкого от начала) события идут уже совсем по другому сценарию.


1. Таинственные дрыщи

Первый шаг в мир поэзии Лёха совершил туманным апрельским днём.
Лёха вместе с Митютей ставили окно на втором этаже центровой хрущёвки на Тельмана. В руках у Лёхи бесновался перфоратор.

Квартира была убитая. Выцветшие бумажные обои в бурый цветочек, исписанные номерами телефонов, названиями лекарств, еще какой-то стариковской дребеденью. В центре комнаты, где работали Лёха с Митютей, мешал ходить вонючий матрас, в который явно не единожды мочился вовсе не младенец. На полу валялись книги. Старые, советские, неинтересные. Бумажки какие-то, тетрадки. Альбомы с фотографиями.

В хату въезжал Толяныч – известный в городе человек. Один из его строительных королей. Дела Толяныча были грязны, как эти стариковские обои. У Лёхи было одно желание – держаться от всего этого подальше. Он не хотел знать ни то, как досталась Толянычу эта квартира, ни от чего умер хозяин (тут, что хочешь, могло быть). Лёху пригласили, Лёха окна поставил. Точка. Остальное не его ума дело. Заказ от Толяныча был ко времени. Наёбывать заказчик вроде бы не горел желанием.

- Не наебёт! – лучился оптимизмом Митютя. – Что ему наши копейки?

Ну, хотелось бы верить.
Лёха не знал, что добавляли в раствор советские строители хрущёвок, но пылевая крошка от того бетона всегда была особенно злоебучая. Работать приходилось зажмурившись, в который раз пеняя себе за отсутствие очков.

Лёха выключил перфоратор, снял рукавицу и принялся тереть глаз.

- И чо замер? – включил матюгальник Толяныч. Он, понятно, был здесь. Контролировал.
- Да в глаз хуйня всякая летит, - Лёха ловил себя на том, что оправдывается.
- Это бывает, - Толяныч не стал усугублять конфликт. Значит, заплатит.

Толяныч сидел, потел на стариковском облезлом диване. «Глубокие котлованы хозяйственных морщин складывались в иероглиф брезгливости», - скажет позднее Лёха.
Но, впрочем, насколько Лёха Толяныча знал, сейчас тот должен сказать какую-нибудь гадость. Не может не сказать.

И точно:
- Да ты что с глазами, что без – одинаковый долбоёб. Вот это вот куда ты нахуярил? Вот это так, по-твоему, крепление встанет?

Когда Толяныч баллотировался в депутаты местного совета, слоган ему придумали: «До всего есть дело!» Тут не соврали, конечно. Если б ещё соображал при этом…

- Так пеной его, Толяныч! – жизнерадостничал Митютя. Он был совсем на мели, и не бухал уже четыре дня. Рожей порозовел, окреп, страдал от этого. Сегодня – предвкушал угар.
- Вы мне наворочаете тут, блядь, деятели, - говоря это, Толяныч, впрочем, был добродушен.
- Перекур, - сказал Лёха. – Пошли, Митютя.
В глазу зудело серьёзно. Надо было проморгаться, что ли.
- Здесь курите, - разрешил Толяныч. – И так тут смердит, блядь, пролежнями.
Закурили. Стали во двор смотреть.
- Так-то и не скажешь, что центряковый двор, - делился впечатлениями Митютя.

Двор как двор. Вон помойка, рядом собаки. Гаражи, как надо – с переходом в площадку детскую. Бабки, алкаши, молодняк под грибочком детским.
Громыхая, во двор вползал мусоровоз.

- Вон, Толяныч, чучмеки твои приехали, - Митютя ловок был подсуетиться.
- Да слышу, - Толяныч тоже был красава. Даже не почесался, чтобы встать. – Они же тупые. Сами не найдут. Слышь, Лёхан, метнись, приведи их.

Может быть, это было неправильно, но Лёхе сейчас вовсе не хотелось «метаться». Тоже, блин, нашёл метальщика.

- Ты давай быстрее, - понукал Толяныч.
- А ты мне сколько заплатишь за то, чтобы метаться? – Чтоб такое говорить Толянычу, надо было собраться с духом. Но сейчас с первого раза получилось.
- Чего ты там булькаешь?
- Того, - Нарываться так нарываться. – Мое дело пакеты ставить, а не чучмеками твоими командовать.
- Лёхан цену себе знает, даже пукать даром не станет, - поспешил с шуточкой Митютя.
- Пиздите много, курите, - резюмировал Толяныч. – Не работаете ни хуя. Крутые, блять. Ладно, сам приведу. От вас, аристократии, разве дождёшься.

Толяныч встал в облаке пыли, погромыхал по коридору, распинывая бумажки.

***

- Ты ебанулся - так с Толянычем разговаривать? – Митютя набросился на Лёху, стоило заказчику выйти.
- Я из-за него пострадал может, - Весь кураж как сквозняком сдуло, Лёха опять оправдывался.
- Это ты из-за ебанизма своего пострадал, что без очков работаешь.
- Ну, сходи, пошустри ему.
- Не меня же просили.
- А то б побежал?
- Попизди тут.

Кажется, наконец-то, удалось проморгаться. Слёзная завеса в глазу исчезла. Проявился Толяныч, который уже спустился во двор и матюгал теперь чучмеков.

Жизнь казалась Лёхе раз и навсегда определенной. Молодой установщик стеклопакетов знал дальнейшее её течение. Сюрпризов не предвиделось. Зато много труда и скромные семейные радости – это к гадалке не ходи. Хотя у всех такая жизнь, чего там.

Лёха еще не знал, что прямо сейчас произойдет событие, которое взорвёт предопределенность его судьбы и, по большому счету, направит её в другое, совершенно невообразимое, русло.

Событие начало происходить, когда к Толянычу и чучмекам приблизилась очень странная компания. Правильнее даже сказать – невозможная в данном городе компашка.

Во главе этой группы людей шла тётя лет пятидесяти, немолодая, в общем. Она была бы похожа на учителку, если бы не зелёные волосы.

- Жаба, гля! – комментировал Митютя.

«Жабу» сопровождали два дрыща с очень решительными лицами. Один был в плаще и длинноволосый. Второй казался неимоверно тощим, на костлявой голове колыхалась беретка. Словно на череп из кабинета биологии натянули беретку эту.

- Скелет, я ебу, - комментировал Митютя. – Чо они к Толянычу привязались-то?
- Мама родная за Толяныча так не переживает, как ты, - съязвил Леха.

Во дворе определённо происходило что-то сверхъестественное. Зеленоволосая наседала на Толяныча и, казалось, хотела толкнуть его своими сисяндрами, размер которых уже вовсю комментировал Митютя.

- Вы не имеете права! – выговаривала зелёная Толянычу. – Это мемориальный объект. Мы ставим вопрос о создании музея!
- Эта помойка – музей? – удивился Митютя.

Лёха тоже удивился, хотя и не вслух.

Толяныч отодвинул тетку – он умел это делать. Зеленоволосая покачнулась. Но тут ей на помощь решительно шагнули дрыщи. Подхватили тётку, цыплячьи грудки выпятили вперед. Один Толяныч был их обоих шире.

Зашевелились Коча и Ряпа – быки Толянычевы. Они в джипе сидели. Вышли, стали разминаться, демонстрировать бойцовые навыки ненавязчиво. Обычно этого хватало.
Но не сейчас. Дрыщи не дрогнули. Даже не попятились.

А тетка достала из сумочки какую-то бумажку. «Из департамента культуры», - донеслось до развороченного окна второго этажа.

И случилось невероятное – Толяныч попятился.
Сам Толяныч, да.

Он пытался схватить бумажку, но тётка быстро убрала ее в сумку. В обыденной жизни Толяныч, конечно, навалял бы наглой бабе оплеух. Но тут обозначилось ещё одно действующее лицо этой прелюбопытной сцены.

До его появления Лёха наблюдал возню во дворе более-менее безучастно. Но когда появилась девчонка с фотоаппаратом, что-то в глубине естества вдруг дрогнуло. Как напишет Лёха впоследствии: «Палец судьбы разминался на струнах души, теребя их предчувствиями».

Девчонка была маленькая, а вот фотоаппарат – как раз большой. Совершенно не в Лёхином вкусе девчонка. Мелкая, тощая, в пальтишке и джинсиках. Чёрно-рыжие волосы отчётливо кучерявились и были без хитростей расчесаны на две стороны.

- Баба в брюках – не баба, - рассуждал как-то под пивас Митютя. – Вот назначено тебе в юбке весь век свой ходить, так и будь добра.
- И мужикам приятней глаза греть-то, - поддержал его тогда Лёха.

А сейчас он смотрел на эту девчонку. В джинсиках. «Таран ее женственности сокрушил мозоли моей души», - признается Лёха много позже.

Но сейчас он смотрел, как девчонка направляется к Толянычу. Как она нацеливает на него объектив, как ствол. Шаг вперёд – щёлк! Вспышка. Шаг – вспышка!

С королем стройплощадок такие шутки были плохи. Но сейчас эта хрупенькая, маленькая девочка, шутя уделывала всесильного подрядчика.

Случилось невероятное. Большой человек повернулся спиной и почти что побежал. Лёха вообще не догадывался, что Толяныч так может.

А всесильный босс, прямо на глазах Лёхи, Митюти, чучмеков, охраны, дворовых пенсионеров, собак, молодняка под грибочком – отступал самым непочётным образом.
От кого, если разобраться? От дрыщей, от девочки и от тетёньки с зелёными волосами.

- Мир сошел с ума, - констатировал Лёха, выщёлкивая во двор окурок.

Полёт этого несчастного окурка сигареты «Бонд», докуренной почти до фильтра, тоже получился непростым. Если бы дрыщи с девочками бежали от Толяныча, то мир был бы в порядке. Но происходило ровно обратное. Потому и маленький окурок оказался подхвачен незримою рукою фатальных обстоятельств и направлен прямо в щёку Толяныча. Чуть выше бородавки, чуть правее носогубной впадины.

Случилось то, что называется незнакомым пока Лёхе словом «апофеоз». Толяныч на секунду потерял равновесие, покачнулся всею тушею. Девочка подняла над головой большой палец.

- Суперкадр! – услышал Лёха. И ничего не понял.
Дальнейшего он не видел. Его немедленно оттолкнул от окна Митютя.
- Ты ебанулся? – шипел Митютя. – Мало ты сегодня накосячил?
Митютя был прав, конечно же.
- Скройся, не отсвечивай!

И Лёха подчинился. Он присел под развороченный подоконник. И ему было странно. Девчонка в джинсиках – не боится, дрыщи – не боятся. А ему, Лёхе, страшно. Что это? Почему?

- Блядь, попали! – бормотал Митютя. – Быки сюда идут.

Время замедлилось. Стало как кисель. За секунду Леха продумал, наверное, сто разных мыслей. Он пытался понять – стоит ли съёбывать от быков? И куда, если они снизу поднимаются? Наверх? Ну, можно. А там, если повезёт, и люк окажется открыт, можно теоретически через крышу свалить. А если не повезёт, то жопа. И вообще – может, лучше в квартире оборону занять и здесь при помощи инструментов от Кочи с Ряпой отбиваться? Но даже если они отобьются, жизнь Лёхи превратится в ад. Быки его найдут. Матушка нервничать будет. Ксюха не поймет. Нет. Лучше уж сразу по морде получить. Безропотно. Мужик ты или кто? Пусть, ладно, по ёбычу надают, пусть. Лишь бы успоко…

- А нет, смотри, - донеслось от окна, у которого шпионил Митютя, умудряясь оставаться неприметным. – Толяныч на джипаке уехал. А Коча с Ряпой подъезд охраняют.

Конечно, Лёха испытал облегчение. Не будут, наверное, бить. Но почему-то от этого облегчения было стыдно – будто в штаны навалял, хотя и легче стало, да.

Из окна открывалась причудливая картина. Коча и Ряпа – два быка, одного упоминания о которых было достаточно, чтобы любой человек в этом городе потерял и сон, и покой – стояли спинами к подъезду, а крохотная девчонка – щёлк! Щёлк! Щёлк! – фотографировала их. Коча, конечно, морщил затылок. Но и только.

А дрыщи с зеленоволосой тёткой – стояли перед помойкой. Гордые. Один из них, который скелет в беретике, сделал пальцы буквой «V». Девчонка и их фотографировала. Дрыщи приосанились. Они казались теперь вовсе не такими сутулыми и стрёмными.

А девчонка делала что-то немыслимое. Она совершенно спокойно повернулась спиной к Коче и Ряпе (хотя весь город знал, что лучше этого не делать), толкнула одного из них худосочной своей попой.

А быки – ничего не сделали! Ничего!
То, что происходило во дворе, нарушало все законы природы.

В эти секунды Лёха понял, что влюбился. Что делать с этим чувством он не знал. Равно, как и не имел понятия о том, как хотя бы познакомиться с объектом внезапной своей любви.

- Блядь, не заплатят теперь, - сокрушался Митютя. – Я хуйзна – продолжать, не?
Лёхе в этот момент было абсолютно всё равно.

2. Прикосновение к прекрасному
   
   Прописан Лёха был у матушки, в общаге. Но туда он заходил только сетку поменять. Её он натягивал над матушкиной кроватью, потому что с потолка часто сыпалась штукатурка. Иногда здоровенными кусками. Поэтому Леха и приладил сеть из рыболовного магазина.
   Но сам в общаге не жил. Поселился у Ксюхи.
   
   У той была двушка на Кировке. И район хороший – почти самый центр, если через пустыри продраться, то сразу на гипермаркет «Спар» выйдешь.
   
   Ксюхе хата досталась от мужа, с которым она не то развелась, не то непонятно что. Муж мутил какие-то темные делишки вроде как по перевозкам. Ксюха его не любила, но всё время ставила мутного супруга Лёхе в пример.
   
   – Вот он деньги умеет зарабатывать. А ты?
   
   Иногда муж вдруг заявлялся по месту прописки, и тогда Лёха отправлялся ночевать к матушке. Та Ксюху не любила, стыдила Лёху, что приймаком у бляди живет, а своей головы нету, чтоб квартиру купить. Взял бы ипотеку давно, только ты, сыночек, даже если возьмешь, то блядищу свою туда поселишь, не мать родную.
   
   Ксюха тоже сверила Лёхе мозг покупкой квартиры. Вообще, Лёхина любовь была сильно старше своего приживала. У неё была дочь четырнадцати лет, которая Леху презирала и сидела всё время у себя в комнате с подружками – такими же дурами – хихикала и шушукалась.
   
   Когда Лёха гулял с Ксюхой, он незаметно старался делать вид, что я, мол, не с нею. Она была толстая. И на верхней губе у Ксюхи росли усики. Целоваться с ней на первых порах было странно, а потом Леха перестал обращать внимание.
   
   Ксюха работала в котельной – сутки через трое. Сутки она сидела одна, в каморочке среди труб, и наблюдала за стрелкой прибора. Возвращалась злая, потом спала по шестнадцать часов.
   
   Когда Ксюха была на работе, за Лёхой шпионила дочка и докладывала мамаше о каждом его шаге. «Иногда я чувствовал себя стрелкой среди труб котельной», впоследствии вспоминал наш герой.
   
   Но в целом жизнь была не самая плохая, временами даже комфортная. Многие, если разобраться, живут с куда большими проблемами.
   
   ***
   
   – Пипздык, – сказала Ксюха, слушая рассказ Лёхи о событиях ушедшего дня.
   
   Они лежали на диване. Блямкал что-то телевизор. Ксюха грызла яблоки, опершись на локоть одной руки, и смотрела на Лёху, вполне определенно гадая: начинать скандал или пока не стоит?
   
   Решила перейти к главному:
   – Толяныч тебе заплатил?
   – Да ты послушай, что дальше-то было. Митютя-то стахановец у нас, рвётся поработать за спасибо…
   – И больше, чем кое-кто получает, – уточнила Ксюха.
   – А я чо – дурной за так пахать, на непонятках? Распоряжений-то нет дальше окно ставить. Ну, я Митюте-то и говорю…
   – Говорит он, ага.
   – Короче, пошел я на разведку, во двор. Вот интересно мне стало, что это за дрыщи такие…
   – Ты бы лучше так вот интересовался, где денег заработать. За дрыщами он пошел… Тебе сколько лет, Лёша?
   
   О многом Лёха умалчивал. Например, о своем страхе, когда по лестнице спускался. А вдруг Коча и Ряпа по его душу стоят? А вдруг? Бред, конечно, но действительно ведь сцыкотно было.
   
   В других обстоятельствах Лёха отсиделся бы себе, никуда не высовываясь. «Но в тот момент все нутро моё голодной личинкой выгрызало любопытство», – напишет он в позднейших мемуарах.
   
   – Ну, и выхожу. А Коча с Ряпой спрашивают меня такие: «Куда пошёл?» Говорю: «Куда-куда, вас, типа, забыл спросить».
   
   На самом деле, диалог этот был выдуман Лёхой от первой до последней фразы.
   
   Диалога не было вообще. Просто, проходя между быками, Лёха основательно так похолодел от страха. А они ему вообще ни слова тогда не сказали. Но спиной установщик стеклопакетов чувствовал угрозу. Нарываться и не думал.
   
   И практически сразу, у самого подъезда, был атакован той самой девчонкой.
   Щёлк! Щёлк! Она Лёху тоже зачем-то фотографировала.
   
   – Э! Зачем это всё? Я что вам – секс-бомба Голливуда? – бормотал Лёха, сообразив прикрыть лицо ладонью.
   – А чего вы стесняетесь? – спросила девчонка.
   – Того, чего я стесняюсь, я вам не покажу, – В голову Лёхе, надо сказать, лезли не самые умные дворовые шутки. – Да, хотя и не стесняюсь, на самом деле.
   – Вы – там – работаете? – спросила девчонка, выделив голосом слово «там».
   – Ну, предположим.
   – А что вы там делаете?
   – Как что? Окна ставлю.
   – Пойдёмте! – Девчонка деловито увлекла Леху прямо к дрыщам и зеленоволосой.
   
   Лёхе на фиг не нужны были чужие геморрои. Но зачем-то он всё-таки пошёл. «Магнетизм полуосознанной любви», – определит он это чувство позднее.
   
   – Вот, послушайте! – запальчиво говорила девчонка. – Там окна ставят. Молодой человек говорит.
   – Какой цинизм! – веско произнесла зеленоволосая. – Как вас зовут, юноша?
   – Алексей. Но можно и…
   – Послушайте, Алексей! – властно перебила зеленоволосая. – Не вздумайте ни к чему там прикасаться. Не совершайте преступления перед отечественной культурой…
   – Ну, я в ахуе в легком, – рассказывал Лёха Ксюхе поздним вечером. – Я спрашиваю: «Вы тот срач видели? Матрас обоссанный? Мусора кучи?» А она такая: «А это не мусор ни фига, а бесценные рукописи». Прикинь?
   – А ты? – спросила Ксюха, задумчиво перейдя к новому яблоку.
   – А я чо? Я ничего не понимаю. А они мне рассказывают, что там поэт великий жил, типа Пушкина, прикинь?
   – Да ладно? В нашем Усть-Попердипопополе?
   – Ну, да, прикинь? У него книжки выходили, всё такое. А он в той хрущёвке лежал, на матрас ссался. А поди ж ты, знаменитость. Ему французская королева какую-то медаль присудила за вклад в искусство.
   – Во Франции нет королев.
   – Ну, или британская. А дядька этот, поэт, он уже ходить не мог, а всё писал. Все тетрадки исписал, стал на обоях фигачить. Стихи, прикинь?
   – Ебанутые люди, – зевнула Ксюха. – И чо дальше было?
   – Чо-чо, все они поэтами оказались, дрыщи эти. У них действительно бумага была про поэта этого, из Департамента… Департамент культуры выдал. Вот эта бумага Толяныча и спугнула.
   – Ну, а ты каким боком?
   – Так слушай! Они меня просят: «Вынесите, мол, нам бумаги поэтские. И обои не забудьте оторвать, где что-то написано». Прикинь? А сами зайти не могут. От них Толяныч быков поставил, чтобы они в хату не вошли.
   – А ты?
   – А чо я? Обратно пошел.
   
   Коча и Ряпа снова ничего не сказали, хотя обменялись ухмылками, которые Лехе вовсе не были по нраву. Войдя в квартиру, Леха принялся собирать в кучу тетрадки, обрывки бумажек, фотографии.
   
   – Чем хуйней страдать, окно бы поставили, – сказал Митютя, который всё ещё надеялся на что-то, оставаясь в квартире.
   – Те вон, на улице, говорят, что это преступление против культуры будет.
   – А ты их слушай больше.
   – Я-то чо? Вон, Толяныча спугнули. А мне на хуя с ними спорить?
   
   Лёха стал присматриваться к обоям. Те еле держались, по правде говоря. И действительно, среди номеров телефонов и названий лекарств таились убористые строчки стихов. Чуть правее нажим ручки слабел. Видимо, кончались чернила.
   
   Еще дальше направо на обоях тоже были какие-то буквы. Покрупнее. «Любовь – сладчайший яд», – прочитал Леха.
   
   – Говном написано, – определил Митютя.
   – Да ладно!
   – Реально говном. Это у него ручка кончилась, наверное.
   – Пипздык, – сказала Ксюха.
   – Так вот то ж, – продолжал Лёха. – Ну, я этот клок обоев оторвал, тетрадки подобрал, поэтам вынес.
   
   На этот раз Коча с Ряпой все-таки привязались.
   
   – Э! Чо выносишь? – недобро спросил Коча.
   – Да бумажки ребятам отдаю. На хуя они нужны? Всё равно выкинем.
   Для убедительности Леха помахал говняными обоями перед Ряпой.
   – Отдавай, хуй с тобой, – поморщился бык.
   – И отдал им? – спросила Ксюха.
   – Ну, да, – ответил Леха.
   – Ну, и олень.
   – Чо это олень-то?
   – А то! Мог бы и за деньги им отдать обои их говняные.
   – Да ладно!
   – Вот то и ладно! Раз им они нужны, значит, продать им их надо!
   – Я и не подумал…
   – Да когда ты вообще думал? Лошара! Чо я с тобой связалась, куда глаза мои смотрели?
   
   Далее последовал муторный и утомительный, вполголоса, скандал. Который, впрочем, избавил Лёху от тягостной необходимости рассказывать остальное.
   
   Он не стал рассказывать, например, о том, как ему на шею бросилась девушка с фотоаппаратом. Как поцеловала Лёху в щёку, и как он смутился. И что губы девчонки пахли земляникой. И что звали её Машей.
   
   А женщина с зелёными волосами заплакала.
   – Господи, Алексей! Вы не представляете, какой подвиг сейчас совершили!
   «Подвиг?» – не понимал Лёха.
   
   Тётку звали Галиной Ивановной Фликс. Когда она представлялась, из-за туч вышло солнышко, и на золотых тёткиных зубах сверкнула искра. Получилось красиво.
   
   А Лёхе вдруг показалось что-то совсем странное. Подумалось ему, что это Бог вдруг появился. Что бы это ни значило.
   
   Того дрыща, который в плаще, звали Арсентий. Скелет в беретике без всяких выебонов назвался Денисом. Где-то его Лёха раньше видел, в какой-то пивнухе.
   
   Они все разом загомонили. Лёха ничего не понимал. Но смотрел на этих людей, которые радовались клочку обосранных обоев, пытался их понять. Пока не мог.
   
   Но что-то сверкало в их глазах. «Это была возможность другой жизни, – осознает Лёха впоследствии. – Жизни, не зависящей от узкого и душного мирка, в котором я тогда существовал. Я вдруг понял, что люди могут жить как-то совсем по-другому».
   
   Потом дрыщи побежали за шампанским. Вернулись с тремя бутылками. Наливали в пластиковые стаканчики.
   
   Лёха редко пил шампанское. И никогда в песочнице. И, хотя к алкоголю оконный мастер был устойчив, сейчас у него закружилась голова. Ведь ему улыбалась Маша. Она, как оказалось, работала журналисткой на местном новостном сайте. Ну, и стихи писала. И это интриговало Лёху.
   
   Дрыщи набухались и стали читать стихи. Сначала понесло Арсентия. У него была поэма, которая называлась «Позихания снулой рыбы». Кажется, про любовь. Лёха не понял ни слова, но свою ерунду Арсентий орал с выражением, доставал из кармана бумажки, комкал их и бросал в стороны.
   
   А потом стал читать Денис. У него нормальные стихи оказались. Смешные даже. Про баб, рыбалку, выпивку.
   
   Спустился и Митютя. Но он шампанское не пил, за свои, непонятно откуда взявшиеся, деньги пиваса взял. Сидел, слушал.
   
   Потом, когда шампанское закончилось, поэты жали Лёхе руку. А Галина Ивановна пригласила на заседание поэтического клуба.
   И Лёха знал, что обязательно туда пойдет. Потому что там будет Маша.
   
   Скандал на диване тем временем иссяк, настало время приступать к финальному аккорду. Лёха сорвал с Ксюхи трусы и решительно вдвинул ей в самую глубину огнедышащих складок. О том, что он представлял на ее месте Машу, Ксюхе лучше было не знать.
   
   Лёха долбил Ксюху сначала неистово, потом остервенело. Усатая женщина извивалась и вскрикивала. Застучали по батареям соседи. Заворочалась у себя в комнате дочка.
   
   – Ну, ты и чудовище! – разнеженно стонала Ксюха по окончании процесса, гладя Лёху по щеке. Капельки пота блестели на усиках при лунном свете из окна.
   – А как же! – привычно хмыкнул Лёха.
   – Спи, чудовище! Пусть тебе приснится, как ты денег много зарабатываешь.
   Но на самом деле снилось Лёхе совсем другое.

3. Три новости
   
   Лёхе снилось, что он снова в той квартире. Стоит, в руках перфоратор. Ночь и страшно. И окно развороченное отчего-то кладбище напоминает.
   
   И еще понимал Лёха, что это Толяныч его сюда пригнал ночью. Работать.
   
   Ложная сновидческая память быстренько состряпала фальшивочку, которая, вроде как, объяснила Лёхе, что он тут делает. Ну, и имеем ввиду, что сам он не знал, что спит. Со всеми бывает, что думаешь во сне, будто не спишь.
   
   – Ночью будете работать! Ночью! Поняли, лять, идиоты? Хуже чучмеков, лять.
   – Так спят же все, – взвыл Митютя. Он тоже при том разговоре, типа, был. Куда б делся? – А мы с перфоратором.
   – Ваши проблемы, днём надо было работать!
   
   Тут во сне Лёха застонал. Это слышала только Ксюхина дочка четырнадцати лет, Кристиной её, кстати, зовут. Она регулярно подслушивала стоны, которые издавала в соседней комнате мамаша. Кристина терзалась, спрашивая себя: «А чем я хуже?» Кристина давала торжественную клятву перед зеркалом. Девчонка клялась, что приведёт домой, к себе в комнату, первого же попавшегося уебана. Завтра же. И они будут так стонать, что мамуля оглохнет. И посмотрим, кто круче! Клялась и прыщики давила.
   
   Но вернемся к Лёхе и его сну.
   
   Дальше они с Митютей оказались в той квартире. Времени два ночи. Два дебила с перфоратором и временем до утра.
   
   – И кто начнет? – спросил Митютя.
   
   А Лёха думал, вспоминал, что за пацаны тут, в подъезде, живут? Могут ли навалять? Девчонки знакомые с детьми? Да, вроде, нет никого. Только бабка вот тут, на этаже, живёт. На площадке стояла, пока Лёха днём туда-сюда поэзию спасал.
   
   – Прости, Митютя, не могу, – простонал Лёха. – Давай лучше ты на себя грех этот возьмешь?
   
   В темноте стояли, свет не включили почему-то. А, может, и нет его – старичок, который обои пачкал, может, не платил?
   
   – А с каких фигов я? – начал заводиться Митютя. – Ты накосячил, ты и начинай.
   – Мне объяснять надо по-человечески, – разозлился Лёха. – Может, я, сука, тупой? И намёков не понимаю.
   – Ладно тебе, – включил заднюю Митютя. – Давай монетку подбросим?
   
   Митютя запустил в карман ладонь свою корявую, зачерпнул из штанов горсть мелочи, а в ней затерялась пятисотка.
   
   – А откуда у тебя бабло? – вспыхнул Лёха. – С утра же не было ведь? Ты же четыре дня не бухал? И пивас ты на песочнице пил за свои. Э, братан, я, выражаясь языком дипломатических протоколов, подозреваю какую-то нездоровую хуйню.
   – Так расплатился Толяныч, – выдавил беспомощную лыбу Митютя.
   – А я что – лысый? – Лёха похлопал себя по недавно выбритой макушке. Никому не стало смешно.
   – А тебе заплатит, как сделаешь, он сказал. У него, говорит, есть суровый разговор дисциплинарного характера с этим фраером. С тобой, то есть.
   – То есть, ты можешь сейчас свалить, и к тебе вопросов не будет?
   – Ну, да.
   – То есть, я ещё и «спасибо» должен тебе сказать, что ты пришёл?
   – Ну, хорош бы я был. Так что перфоратор ты первый включаешь.
   – Ладно! – сплюнул Лёха. – Хуй с тобой, золотая рыбка. Начинаем перформанс!
   
   Когда Лёха потянулся включить перфоратор, через развороченное окно на втором этаже в жилплощадь вошёл призрак. Им оказался старик – иссохший, бледно-жёлтый, вонючий. Стало тихо и вязко. Лёха попятился, но споткнулся о матрас.
   
   «Это – дед, который на обоях писал!» – понял Лёха.
   
   – Вссступаешшшшь в права, – Дед был бледно-жёлтый, как качественная курица. – Не согнисссссь под ношшшшей.
   
   Леха стал пробовать отмахаться перфоратором, но тот давил тяжестью. К тому же и дед, несмотря на желтизну, оказался прозрачным. Лёхин инструмент сквозь него проходил, как сквозь воду.
   Лёха, запаниковав, обернулся. Но Митюти уже не было. Съебался, хитрец. Вместо него стояла Маша. Лёха тут же понял, что она – тоже за деда.
   
   Вспотев, Лёха проснулся и какое-то время просто сидел на своей половине дивана, глубоко дыша, осознавая реальность.
   
   ***
   
   Когда уже основательно рассвело, Лёха позвонил Митюте. После полутора секунд светского разговора Лёха спросил:
   – А ты где вчера деньги взял?
   – Так Толяныч заплатил.
   – Возникает резонный вопрос: а мне?
   Лёха стоял на балконе, среди банок, вёдер и громоздкого хлама. Курил.
   – А Толяныч только мне дал. И то половину, не как договаривались.
   Юлил Митютя, выкручивался.
   – А мне, Митютя? Мне?
   – Мне очень жаль, Лёхан. Вот честно.
   В нижней части спины стало холодно. Возникло ощущение дежа вю.
   – Чего я ещё не знаю? – спросил Лёха.
   
   ***
   
   Виталя – босс конторы по установке окон – делал вид, что скучает в Лёхином присутствии. Он смотрел в сторону, орал в трубку по каким-то другим делам, которые, получается, Лёхи уже касаться не будут. Было обидно.
   
   – На вот, – достал Виталя из кармана тощий конверт с деньгами. – Бывай. Приятно было поработать.
   – Я тоже пиздец, как наслаждался, – произнес Лёха. – Но хоть поясни – за что меня? Где я накосячил-то?
   &nda