Лирика

Можно многое начать, многое закончить

Можно выйти погулять и вернуться к ночи

Или что-то там еще, если есть идея

Делай все пока живой, делай поскорее. *

Сколько мне осталось? День? Неделю? Не больше. Неважно. Днем раньше, днем позже — какая теперь разница? Говорят, в такой ситуации принято вспоминать. Вот я и вспоминаю. Лежу в этой забытой богом больнице под драным грязным одеялом на этой ржавой старой койке, где, наверное, уже десятки на тот свет отошли до меня, и вспоминаю. Хорошо, есть что вспоминать. Почти пятьдесят три года старался. Жить. Жаль, дневника раньше не сообразил вести. О времени, как говорится, и о себе. Да я и есть время. Время, проведенное со всеми вами. Жаль только, закончился я быстро.

Вот интересно, придется мне с апостолом Петром при входе объясняться, или сразу по другому адресу сошлют? Мне бабушка, еще когда мелкий был, объяснила, что кто хорошо проживет – тому вот к Святому Петру. А того, кто плохо - ждут, где

…нет раздумий, кто и сколько

Баланс всегда на высоте

Нам без усилий подсчитают

Когда, кому, за что и где.

А что я такого, собственно, сделал? Ну да, сидел, так это когда было? Еще в самом начале восьмидесятых, древних, да и то по собственной дурости и малолетству. Джинсы за доллары у Интуриста хотел купить, чтобы перед девушками щеголять. Знаете ж, как тогда к валюте относились, точнее к тем, у кого она была. Доллары, понятно, нафарцевал на это, ну тогда все так делали. Кто ж знал, что в тот день менты по задержаниям еще план не выполнили? Засели в засаде, а этого, под иностранца, погулять с конфискованными штанами выпустили. Да и так бы все обошлось. Без долларов, конечно, но ночевал бы дома. Только я тогда горячий еще был, потом-то жизнь, понятно, обломала крылышки. Короче, засветил я этому «иностранцу» с ноги в печень, а он хоть и в гражданке был, но все ж мне не простил непочтения-то. Ну да ладно, чего теперь вспоминать. Я, когда вышел, мы те доллары с корешами пачками в Интуристе разбрасывали, прикуривали от них, на лоб официантам клеили за похрюкать. А ментам, и вовсе, под ноги бросали, чтобы глянуть, как они кверху жопой в мундирах ползать будут. Спасибо им, тем, кто меня в зону за дурость сплавил. Я там такие университеты прошел, академиком сразу стал. Мы бабло в начале девяностых просто из воздуха доставали, такое к нам недоделанное тогда наше государство щедрым оказалось. Только ленивые не успели покуражиться-то вдоволь.

Одно плохо, тогда казалось, что так всегда будет, феерично, всю жизнь. Ан нет, просрались мы со своими расчетами, не срослось. На всех надолго не хватило. А я еще жениться тогда умудрился сразу после отсидки, тяжело ж мужику без бабы. Ну да, на Ленке, мы с ней еще в школе по темным углам обжимались. В девяносто четвертом, когда я с ней разводился, у нас уже двое было: девочка и мальчик, большенькие уже. Прям классика. Ленка, она ж ведь как: к повару привыкла, горничной, квартирке в двести квадратов с видом на Александровский Сад. Ух и выла она, когда у меня дом в Жаворонках со всем добром и полным гаражом за долги отбирали. Квартирку-то я ту, полюбившуюся, ей, конечно, оставил, сам съехал. Только она как скумекала? Верила ж в свою неотразимость, пока ее комплиментами за мой счет пичкали, ну и решила, что ща к ней очередь выстроится замуж брать, с моими-то довесками. Ну так и обломалась она. Тогда ж ведь всем плохо резко стало, не мне одному. Добро спасать надо было, кто мог, а не о гулянках под луной думать. Так и покатилось оно, ушла она, моя квартирка, на жизнь ее и детей. Да я и сам тогда уже в коммуналке обитал, не много чем помочь мог, так, по чуть-чуть.

Ленка-то, она, когда совсем уж плохо стало, нянькой пошла работать. К каким-то, что нас вот раскулачивали, новым и резвым. Они на Рублевке домик тогда себе нехилый забабахали. Ленка туда к ним каждый день таскалась, чтобы денюжку для наших с ней ребятишек заработать. Так где-то в девяносто шестом, по-моему, хозяева ее попросили попозже с детьми посидеть, дела у них, видать, какие-то важные были. А потом хозяин ее в Москву уже ночью повез. На следующий день суббота была, так Ленка к детям своим и спешила. Расстреляли их джип на дороге. Кто, почему, неизвестно. Может, хозяин где оступился, не тому, кому надо жопу подтер, а может и так просто, отвязные на шоссе баловались. Тогда ведь всякое могло случиться, времена такие были, сложные. Хозяйка Ленкина потом, я слышал, по той же дорожке с детьми прошла, что и все тогда, как Ленка моя… Тогда ж никто ни за кого не вступался, пропадали люди ни за что, наверное и долго никто не мог наверху удержаться, тем более баба одна без мужика.

Я-то тогда, вроде как, и не очень переживал. Не до этого мне было. Детишками нашими бабки занялись, не пропали. Я, если где чего куснуть удавалось, сразу им тащил, разбирались как-то, жили. Только заметил вдруг за собой — в церковь стал иногда захаживать. Зайду и стою. Как, чего делать – не знаю и спросить боязно. Постою так минут пять и пойду себе. И стихи вот тогда писать начал. Неуклюжие только. Но это ничего. Я их ведь только себе и читаю:

Слабый мстить готов – сильный против

Затемнение – как наркотик

Неотвязчивый держит крепко

Поражение – незаметно

Кто по жизни мудр – тот увидит

Сильный слабого не обидит

Не отстанет тот кто слабее

В нем навязчивость посильнее.

У меня у самого в тот момент было — хуже некуда. В третий раз все, что построить пытался — прахом пошло. Я уже не в коммуналке, в каком-то вовсе бараке жил на совсем окраинах. Макароны только и жрал. В заначке, правда, двести долларов лежало. Но это вовсе уж распоследние были на самый черный день.

Делать-то мне тогда особо нечего было, в основном дома сидел, от очередных кредиторов прятался. Ну так только, иногда тетке в соседней палатке ящики грузить помогал, чтоб на макароны себе спроворить.  И пристрастился я тогда к бегу трусцой, джоггингу, как капиталисты зажратые называют. Чтоб совсем, значит, от тоски в четырех стенах не сдохнуть. А у соседей моих, пьяниц, в бараке этом шавка была такая рыженькая. Они ее на какой-то помойке подобрали, непонятно только зачем. Собаки ж не пьют, а жрать они и сами часто забывали. Сейчас уж и не помню, как ее, собачку эту, звали. Только полюбили мы с ней вместе трусцой-то. Вдвоем оно все веселее. Пару месяцев вместе бегали. А потом шавка эта под трамвай попала, вечером, когда с родным хозяином гуляла.  Хорошо, я вовремя за окном услышал визг знакомый, выскочил. Хозяин ее там на рельсах так и бросить хотел. Ветеринар сказал, операция нужна срочная, платная, дорогая, двести долларов…

Я так подумал-подумал, ну что такое те двести долларов, все равно — на всю жизнь не хватит. Я еще лет восемь назад столько на чай в кабаках за раз кидал. А тут — какой-никакой друг, хоть и четвероногий. Выходили мы с доктором собачку. Может, и сейчас еще бегает. А если уже нет — так хоть она за меня перед Петром проголосует, если доберусь я, конечно, еще туда. Потому что потом у меня такая жизнь началась, что голосовать за меня там вряд ли кому захочется.

После того случая с собачкой как-то все утрясаться у меня началось. Нашел меня один друган, я ж говорю — те университеты они, ох, какие полезные. Он вроде уже при деле был. Фирма у него небольшая, паркетом занимался. Вдвоем, с моим-то опытом, у нас все вообще хорошо раскрутилось. Ну не так, чтобы дворцы строить, но на водочку непаленую под селедочку хватало. Однокомнатной квартиркой тоже лет через пять разжился. Только, как оно все слегка устаканилось, потянуло меня куда-то не туда.

В те времена к нам уже травка всякая потекла, таблеточки, диски, колесики, то есть. Как же не испробовать было, чтобы от времени не отстать. Ничего так, пошло помаленьку, веселей на мир смотрится.

Тут вот еще какая проблема подоспела. Стал я за собой замечать, мужик-то из меня уже не тот стал. Кризис среднего возраста, так сказать, от мытарств, наверное, за жизнь принятых. Мой друган, тот с кем мы паркетом, еще раньше от такой напасти страдать принялся. Жизнь у него до этого тоже, так сказать, изменчивая была. Испугался я поначалу — жуть. Молодой же мужик пока, и внешне, вроде, справный. Бабешки привечают еще, сами, можно сказать, за шею цепляются. А я — нет, не могу — хоть плачь! И виагра там со всеми прочими разворотами — только так, хоть обожрись.

Ехали мы как-то с моим подельщиком по Каширке на дом его новый смотреть, он тогда его только заканчивал строить. Глядь, девки на трассе стоят, шалавы малолетние, лет по тринадцать. Кореш мне: ну что, возьмем бока погреть, а то в доме холодно? Я говорю, ты чо, они ж мелкие совсем, дети, почитай. А он смеется: мелкие, говоришь, да у них мужичья было, мы с тобой вдвоем столько баб за всю жизнь не отымели, они ж здесь на трассе, почитай, и родились. Смотри, сейчас двадцать баксов покажу — очередь выстроится, а то можно и всех, оптом снять, они только рады будут на молочишко-то заработать.

Всех мы тогда, конечно, не стали брать, но парочку прихватили. И что-то такое со мной сделалось — сам не знаю. Я в ту ночь опять мужиком стал: молодым, уверенным, как заново родился. А кореш мой только похахатывает. Что, говорит, нашел себе лекарство? Я тебе давно рецепт выписать хотел, стеснялся только. В общем, с тех пор стали мы на трассы частенько заглядывать. Всякое, конечно, случалось. Клофелинчиком не раз угощали, обносили опять-же. Но мы особо не в обиде и были. Нормалек, главное, ничего ценного дома на виду не держать, а так ничего, еще заработаем, где наша не пропадала. Только потом стал я за собой замечать, что тринадцать — это как-то много для меня уже смотреться стало. Начали мы уже одиннадцатилетних искать, иногда даже девятилетние находились. Только вот лишней грязи точно не надо. Все это профи с трасс были, среди них даже ни одной целки ни разу мне не попалось, хотя другие любители говорили, случалось. По школам и детским садам я не маньячил, это точно.

Вообще те годы ничего, спокойные были. Дети мои, правда, выросли уже тогда и как-то совсем отошли. Ну да я не в претензии. Понимаю. Мало чего они от меня хорошего видели-то. Пусть свою жизнь строят, радуются, дай бог им.

Растить обиду – сад плохой,

Сорняк там выше злака

И сердца лучик золотой

Не выпорхнет из мрака.

Жил, в общем, как мог. Полгода назад решил вот в Египет скатать, от паркета отдохнуть, кости в соленой водичке отмочить. Сначала все хорошо получилось. Отель такой навороченный, целых пять звезд: жратвы — горы, выпивки — залейся. Ну и начал я заливаться. Дня три попьянствовал, надоело, скучно стало, на покруче развлечения потянуло. Я, понятно, из дома ничего не взял. Не хватало еще, чтоб на таможне не по делу хлопнули. Стал я справки наводить. Вокруг отеля — только чепуха, я от такого еще пару лет назад отстал. Все в одну дуду вместе — у бедуинов в пустыне — все есть.

Взял я, короче, квадроцикл в прокат и сам, один, без всякого там организованного мотосафари в пустыню подался. Да, не очень конечно трезвый был, на подвиги круто потянуло. Ехал я, ехал, приехал куда-то, по-моему, туда ж, куда всех туристов возят, а может еще куда, я не шибко-то и разобрался. Палатки какие-то драные стоят, навесы, верблюды гуляют, козлы, дети. А девчушки-то у них тоже ничего, красотки большеглазенькие. Ко мне мужики их подошли, под навесом усадили как барина, чайку в чашечку плеснули, чего-то спрашивают. Я им чего смог тоже объяснил: грасс, драгс. Помню, они мне еще кальян заряжать принялись. Больше — ничего не помню. Совсем. Очнулся я тогда на лавке в Хургаде в обносках чужих и вонючих, понятно, без копья в кошельке, да и без самого кошелька. Эх, надеюсь, может, развлекли меня там славно, денежки-то у меня с собой были.

Хорошо, название отеля вспомнил. Оказывается, меня там три недели не было. Одна радость, что в сейфе гостиницы мои документы уцелели. Из Египта меня, понятное дело, выгнали, депортировали, чтоб еще три года туда соваться не мог. Ну, да и не больно-то хотелось. Хватит, погулял уж.

Ну так вот, через пару месяцев начал я за собой замечать что-то не то совсем. Вроде то познабливает, то наоборот жарко так, что хоть все с себя сними. Температурит. Я сначала внимания-то не обратил, думал, простыл где. А неделю назад так прихватило, на улице свалился, так вот здесь по Скорой и оказался. Когда оклемался, врачи приговорчик и зачитали. Инфекция, говорят, неопознанная в крови, заражение какое-то уже по всему моему многострадальному организму распространилось. Стопудняк, я это в Египте цепанул. Вены-то у меня тогда все в дырках были. Еще за это и депортировали. Небось черте-что вводил. Жаль не помню ничего, круто наверняка было.

Кореш приходил, конечно, в больничку получше предлагал двинуть. А оно мне надо? С помпой загибаться? Мне и тут не гнило. Детки вот тоже навещали. Все-таки молодцом они у меня, соответствуют. Ничего. Теперь уже недолго осталось. Всем меня навещать. Я, в принципе, готов. Вон, дверь открывается. Кто-то еще прется. Сейчас посмотрим. Или сестричка идет укол делать?

Ленка, ты что ль? Откуда? Что стоишь как не родная? Давай, проходи, седай. Не ждал. Ленка, а ты за меня голоснешь? Одной собачки ведь мало наверняка будет. Ладно, не парься. Садись, говорю. Давай я тебе стихи почитаю, свои:

Нисходит благодать волнами

На душу нежную мою

То вдруг бушую как цунами,

То тихо песенки пою

В земной, небесной круговерти

Никак не удержаться мне

То я на волосок от смерти

То как собака при луне

Завою, закричу, заплачу

Хотя причин особых нет

Ужель не может быть иначе

И на семь бед один ответ.

-------------------------------------

*Все стихи Сорокина О.А.