Кудрявые. Karakum и Комарова

Это старая история. Несколько лет назад Karakum написал рассказ, который я почти выучила наизусть и хотела переписать по-своему. Переписала. Один сюжет — две версии, мужская и женская.

 

Karakum

Кудрявая

 

Походкой, которую практикуют в придорожных закусочных, снисходительно-безразличной, пришла к столику тётя Рая. Я съел завтрак и допивал теперь обычный свой чай с барбарисом. Лимонный дольк опускался на дно.

— Вкусно? — тёти Раино лицо, диаметром в масленичный блин, озаботилось, вопросилось.

— Как всегда. Безупречно. Вам и Вазгену благодарности.

— Это хорошо. Это хорошо. Сытый свинье не товарищ.

По эту сторону присказки отличались от потусторонних.

 — Для тебя есть работа.

Тётя Рая иногда подкидывала мне пассажиров. Я устало вздохнул для порядка.

— Сегодня мой последний день. Не забыла?

— Я все помню. Уходишь на пенсию. Последний клиент — мой тебе подарок. У барной стойки. Видишь какая?

Я видел какая. Невысокая, растерянная. Скромное платье в пол, руки нервно мнут тёртую временем дерматиновую сумочку. Как называют такие? Китч? Клатч? Каштановые волосы, схваченные бордовой атласной лентой, вьются словно маленькие майские смерчи над вспаханным полем.

— Договорились.

— Отлично. Сейчас пришлю её к тебе.

Обратная походка тёти Рая была безразлично-довольной.

Подошла пассажирка, тихо поздоровалась и села напротив.

— Мне сказали — вы поможете. Срочно нужно на ту сторону.

Женщина сдвинула брови к переносице так, что в трёх морщинках на лбу цвета молока пробежали ручейки надежды, отчаяния и мольбы. Я весь засмотрелся на неё. На слабость людскую.

— Вы поможете? — а голос низкий, грудной. Совсем не для просьб и страха. Таким нельзя говорить на людях. Только наедине. Когда не стесняешься мурашек.

— Плату вперёд.

 Мне пятьдесят и нужны деньги. Ей тридцать и не нужно уже ничего.

Она послушно полезла в сумку, выдернула две бумажки. Протянула мне. Я взял деньги и коснулся её длинных ухоженных пальцев. На суставах морщинки. На ногтях бесцветный лак. От прикосновений тепло.

— Вы идите на парковку. Там моя развалюха. Тёмно-серый джип в ржавых яблоках. Ждите, я скоро.

— Хорошо. Только вы пожалуйста...мне срочно.

— Скоро я. Сказал же. Вас как зовут?

— Аня.

— Аня, на ту сторону нельзя опоздать. Будем вовремя.

Я прошёл в туалет и уставился в зеркало. Обветренное, загорелое лицо и воспаленные глаза в красных прожилках. В волосах и недельной щетине — пепел. Последняя поездка и баста. Открыл воду и умыл лицо, смочил шею. Прохлада отвлекла.

Я забрал у Раи полную фляжку сливовой водки и бутылку рябиновой настойки. На улице ждала дорога. На улице ждала Аня. Обе — женщины. Первая постоянная, вторая преходящая.

Пока трогались, разворачивались и выкатывались на трассу, Аня не отрывала взгляда от вывески на закусочной — «По эту сторону. Последний домашний приют».

Мы ехали молча. Очень долго. К обеду осеннее небо покрылось редкими тучами. В приоткрытое окно врывался свежий воздух. Он ерошил кудрявую копну Аниных волос, а неяркое солнце золотило млечность лба — морщинки исчезли. В спокойном свете полуденной звёзды персиковые волоски на женской коже тихо сверкали прожитым детством. Перед той стороной люди становятся собой. Красивыми и настоящими. Аня поежилась, её смущал мой пристальный взгляд. Я достал флягу, отвинтил одной рукой крышку и сделал добрый жадный глоток. Крепкая водка жёлтых слив дернула горло и просочилась всюду по телу. Жидкий эквивалент жизни.

— Выпей.

Женщина повернулась. Она плакала. Только очень скупо и неслышно.

— Лекарство от тоски и печали.

 Аня сделала осторожный глоток. Задумалась на мгновение, прислушиваясь к ощущениям и снова приложилась к горлышку, но уже охотнее.

— Другое дело, — я достал сигареты.

 Мы закурили. Мотор привычно урчал, шины шелестели. Привычная дорога вела нас вперед. Журавлиный клин, почти касаясь кромки облаков, летел куда-то по своим журавлиным делам.

— Тоже ищут другую сторону, — сказала Аня.

— На той стороне есть двойник нашей таверны. Один в один. Знаешь, как называется? — мне не хотелось снова молчать. И отпускать её не хотелось. Вдруг она передумает. Останется.

— Хм... «По ту сторону»?

— А вот и нет. Так же, как и наша. Ведь для них их собственная сторона «эта», а наша «та». Понимаешь?

— Очень остроумно.

Аня отвернулась к окну. Я обругал себя последними словами, ударил по козырьку, поймал вывалившийся эмпэтришный диск и включил музыку. Марк Нопфлер затянул «You and your friend». Я снова закурил и салон наполнился густым сизым дымом, густой сизой музыкой и нашим необязательным молчанием. Я подпевал про себя. Аня слегка покачивала головой в такт гитаре. Мы ехали пустынной дорогой, туда, где меньше всего хотели оказаться.

 Медленно опускались сумерки, накрывая чернильной ватой расцвеченные осенью деревья, приглушая мягкими берушами дорожные звуки. Начался дождик. Мелкий, грибной.

Вскоре свет фар отразился от указателя «Ясашная ташла». Я свернул на проселочную ухабистую дорогу. Аня встрепенулась и тревожно спросила:

— Куда это мы?

— У меня домик здесь. В деревне. Заночуем, а завтра до десяти утра уже будешь на месте. По темноте не вожу никого на ту сторону.

Кудрявая внимательно на меня посмотрела. И совершенно неожиданно улыбнулась. На мгновение сумерки отступили и снова стало светло. Я что-то промямлил и свернул на нужную улочку.

***

Мы сидели за старым круглым столом. Белая скатерть спорила с Аниной кожей. Проигрывала конечно. С появлением женщины в доме стало теплее. Но я не обманывался. Утром хибара снова остынет. Так бывало всегда. Огонь сменялся холодом. Встреча — разлукой. Жизнь — смертью.

Я наливал сливовую в рюмки. Подкладывал в тарелки круглую молодую картошку в укропе. Потрошил на доске селёдку. Аня за мной следила. Очень пристально, любознательно. Думала что-то там, у себя в кудрявой голове.

Мы ели и пили, смотрели друг другу в глаза. Улыбались, молчали. Я знал — что ни скажи в такой вечер — выйдет глупо и пошло.

Ближе к полуночи легли спать. Она на кровати, а я рядом, на полу. Она на перине, я на груде старых одеял.

— Доброй нам ночи!

— Доброй!

Аня пришла ко мне под утро.

— Ты только не прогоняй. Я ведь ещё я. Ещё не исчезла. Дорога не пройдена до конца.

Она села на меня, на него, и медленно двигалась. Жёлтая луна сквозь окно выкрасила её грудь нереальным цветом. Острые соски указывали верный путь. Компас, за которым хотелось идти. Аня негромко стонала. Этим последним сексом она утверждала жизнь и ставила в ней точку. Мы кончили, а рассвет наступил. Кудрявая голова уснула на моей груди. Острый нос безмятежно сопел.

Я выждал с полчасика, аккуратно встал, оделся и вышел во двор. В сарае на ощупь нашёл лопату и отправился в сад.

Вырыл могилу под красивым раскидистым каштаном и вернулся в дом.

***

Утром распогодилось, и к мосту на ту сторону мы подъехали под ярким сентябрьским солнцем. Аня щурилась и довольно улыбалась. Я, напротив, хмурился и злился.

— Ты готова? По мосту нужно пройти пешком. Одной.

— Готова, шеф!

— Хорошо. Иди.

— А ты что, даже не выйдешь из машины?

Я не хотел прощаться. Но не мог противиться её взгляду. Не мог противиться памяти о прошедшей ночи.

Она обвила мою шею руками. Погладила ладонью щетину и запечатала ярко-розовым поцелуем свое присутствие в моей жизни. Хорошая и смешная.

Туман, поднимавшийся над рекой, окутал белёсой пеленой мост. Аня, дойдя до середины, обернулась. Посмотрела на меня и сказала уверенно, в полную силу легких:

— Я передумала. Хочу остаться с тобой!

Я рванулся к мосту, но тугая невидимая мембрана отпружинила меня обратно. Мячиком отлетел к машине. Нет мне дороги. Нет.

Аня испуганно крикнула. Но и её крик, и её саму поглотил туман. Не отпускающий никого, безмолвный и равнодушный.

Я сел за руль и двинулся в обратный путь. Там, дома, на груде старых одеял меня ждало тело Ани. Я похороню его под каштаном.

 

Комарова

Кудрявый

 

Дорога всегда говорила со мной родным языком. Майские перелески, как отеческие ладони, держали мой Логан в безопасном коконе. Солнце выбеливало асфальт, заливалось внутрь сквозь лобовое, рисуя на груди горячий узор. Нет большей любви, чем эта: когда кончается одна дорога, сразу же рождается другая. В брюхо Логану барабанил гравий, порох обочин густо мазал бока. Жизнь складывалась из черточек, линий, морщин и трещин. Приоткрыв окно, я ловила отделённый голос разнотравья, пересвист незнакомых птиц. Жуки разбивались о стекло, оставляя молочно-желтые следы. Они наносили на карту пути необходимые точки. И все же я устала. В мае так странно чувствовать усталость. Она садилась справа от меня, беспечно вытягивала ноги, ехала, не пристегнувшись. Моя усталость включала музыку, выбирая ту, от которой в горле застревали бритвы. Я мечтала выкинуть ее на повороте, резко открыв дверь. Однажды так и сделала бы.

Только возле Березовой поймы я обнаружила, что бензин почти кончился. Впереди был островок, с двух сторон омываемый дорогой. На нем заправка и кафе «У Любки». Ростом под два метра, сильная, ловкая, Любка могла разогнать вражескую армию силой взгляда. Но нежней создания не было на свете. Когда я приезжала к ней отдохнуть, помыться, просто спрятаться от всего, меня ждало прохладное белое-пребелое постельное белье, кофе со сгущенкой и всепоглощающие Любкины объятия. У нее я ела за троих и пила за семерых.

«Будь ты мужиком...» — говорила мне Любка многозначительно.

Я-то знаю, что с мужиками у нее все в порядке, как и с детьми. И куда ей я! Сегодня приеду, а завтра меня опять нет. Я возила пассажиров до Верховенска, забирала груз и ехала в Подольск. Разъездное одинокое существование. При входе в Любкино владенье я посмотрелась в зеркало, впервые за несколько дней: колючие волосы, соль с перцем, каждая дорога, которую я проехала, залегла в уголках глаз. Скверно.

Увидев меня, Любка вышла из-за стойки, где накалывала на огромную иглу проверенные чеки. Мы обнялись.

— Бизнес-ланч? — спросила Любка. Так она называла суп и второе.

— Давай все, и вот еще, — я подала ей фляжку. — До краев ее наполни.

Любка понимающе кивнула. Она готовила домашнее вино из сброженного варенья — острые легкие пузырьки приятно царапали язык, делали тело невесомым. Я села за стол и принялась портить монеткой клеенчатую скатерть: я + любовь = любовь. Что-то в этом уравнении не сходилось. Что-то было лишним.

— Я тебе попутчика нашла, — сказала Любка, выставляя с подноса наваристые щи, пюре с тушенкой и винегрет.

Я посмотрела в угол, куда она этак ненавязчиво указала локтем. Парень, сидевший там, улыбнулся и помахал мне. Я принялась за еду.

— Кто он?

— Не знаю. Спросил, как добраться до Верховенска. Я ему сказала: жди, сейчас приедет кто-нибудь.

— А что ему там надо?

— Не сказал, — Любка заговорщицки улыбнулась. — Ты взгляни какой.

Я взглянула. Парень как парень. Стройный, даже худой, в мешковатых джинсах и толстовке. Нос курносый, в ухе сережка. И волосы мелким бесом. Молодой. Слишком молодой.

— Подвезу, — сказала я. — И хватит так лыбиться, он не в моем вкусе.

— В твоем, — не согласилась Любка. — Уж я тебя знаю. Я тебе две фляжки дам, ты только тару потом верни.

— Да не надо...

Но она уже ушла.

Парень поднялся и подошел ко мне.

— Здрасьте.

Я еле удержалась от ехидной реплики, но все же кивнула ему, и он опустился на стул.

— Добросите до Верховенска?

Смерив его взглядом, я ответила:

— Три рубля. И плата вперед.

— Да-да, конечно. А можно переводом?

Хочет узнать мой телефон. Не выйдет ничего.

— Наличкой, — отрезала я.

Любка из-за стойки делала мне знаки, чтобы я вела себя любезнее. Еще чего. Кто он такой, чтобы я перед ним ужом вилась? Много их было, никого теперь нет.

Парень достал из кармана джинсов мятые деньги и неловко, словно стесняясь, пододвинул ко мне. Я отложила хлеб и вилку, демонстративно пересчитала. Кудрявый улыбнулся. Его можно было бы назвать невзрачным, если бы не черные, как гудрон, завитки и широкая улыбка. Так улыбаются любимой, которую не видели полжизни. Мягкий дым сирени, и летний ветер, и солнечный свет, и блестящая, белая от росы трава, и запах ржаного хлеба на подступах к дому — все это было в его улыбке, она мне не принадлежала, как не принадлежит мне ничего, кроме потрепанного Логана и комнатки пять на пять в общаге на выселках.

— Готовы? — спросила я, доев винегрет и залпом выпив компот. Наверное, он считает меня грубой и мужиковатой. Пофиг. Какая есть. Я подбросила в воздух ключи и... не поймала. Они брякнулись на пол. Кудрявый нагнулся и подал их мне, красной от до корней волос.

Любка без палева положила обе фляги на заднее сиденье. Мой попутчик пристегнулся и, не спросив меня, сразу открыл окно. Уже хозяйничает в машине. Все парни одинаковы. Если за рулем женщина, им это против шерсти. Я резко втопила, и Логан обиженно зарычал. Ничего, брат, потерпишь.

До Верховенска двести сорок три километра. Ехать долго.

— Вы так и не сказали, вам зачем.

Другой темы для разговора я не придумала.

Кудрявый лукаво посмотрел на меня.

— Просто, — он пожал плечами. — Когда-то же надо.

— Должна быть причина, — настаивала я.

— Дома меня ничто не держало, — многозначительно сказал он. Значит, девушки нет. Впрочем, это не важно. Я скосила глаза на его правую руку. Кольцо можно снять, некоторые вообще не носят. О чем я думаю? Смотреть на дорогу. Елочка на зеркале качалась, как бы твердя: нет-нет-нет-нет.

— Это у вас что? — спросил кудрявый, указывая на корону. — Такие у дальнобоев обычно.

— Не только.

— А зачем?

— Знак рыцаря дорог.

— Вы рыцарь?

— Своего рода, — я надеялась, что он оценит шутку, но кудрявый нахмурился.

— Всегда берете попутчиков?

— Нет, — отрезала я. — Не всегда и не всех. А если не скажете мне, зачем вам в Верховенск, высажу.

Кудрявый замолчал, отвернулся. Как назло, за окном смотреть было не на что. Начались совхозные поля, на которых тонкие, как волос, поднимались к небу ростки кукурузы.

— Можно? — спросил кудрявый, доставая сигареты.

— Да. И мне дайте.

Он затянулся и передал мне сигарету. Секунду назад его губы касались ее, а теперь — мои. Мы встретились в одном месте, но разминулись во времени. Японцы считают такое непрямым поцелуем.

О чем я, черт возьми, опять думаю?! Усталость, проклятая усталость.

— Понимаете, в какой-то момент я решил, что должен сделать что-то сам, — сказал кудрявый. — Не по указке, не по чьей-то прихоти. Вам никогда не казалось, что вы живете не свою жизнь?

— Нет, — ответила я, а подумала «да».

— Теперь все изменится. В Верховенске.

— С чего вы решили, что там будет иначе?

— Интуиция.

У него длинные пальцы, широкие ладони. Он отстегнулся, снял толстовку, оставшись в футболке с надписью: make love. Сейчас он увидит, что я пялюсь на его предплечья. Решит, что я ненормальная. Я взглянула на свои руки на руле. Коротко остриженные ногти, острые костяшки, все жилы видны. Никогда не стыдилась этого. Зачем бывает май? Чтобы мучиться, думая о невозможном? Не для меня все это. Кудрявый — не для меня. Он едет в Верховенск.

Я притормозила, перегнулась назад и взяла фляжку. Любкину, не свою.

— Хотите?

Кудрявый сделал большой благодарный глоток. А я исподтишка смотрела как он пьет, превратившись в пузырьки, которые окатывают его рот и горло. Что-то перевернулось во мне. Спящее застарелое чувство утраты того, что никогда не имела, не имела права иметь. Где-то живут счастливые люди, влюбляются, танцуют, сжимают друг друга в объятиях, ложатся в постель.

— Амир, — сказал кудрявый.

— Что?

— Мое имя — Амир.

Я поперхнулась вином, которое как раз пыталась отхлебнуть.

— С чего вдруг?

— На иврите — «крона дерева».

— Аааа... а я Арина.

— С чего вдруг? — спросил кудрявый.

— В детдоме так назвали, — резко сказала я, сама не зная, зачем соврала. Мне хотелось сделать ему больно. Он только покачал головой, не поверил.

Мы проехали молча километров пятьдесят. Спина взмокла, а руки были холодными. Мой седой ежик назойливо мелькал в зеркале, напоминая, кто я и зачем я. Шершавое чувство безнадеги полировало гортань. Порывшись в бардачке и чуть не коснувшись кудрявого плечом, я добыла флешку и сунула ее в магнитолу.

I’m never gonna dance again

Guilty feet have got no rhythm

Though it’s easy to pretend

I know you’re not a fool

— пел Шон Морган. Лучший кавер в мире. И как кстати!

— Вы всегда слушаете такое грустное? — спросил кудрявый.

— Не нравится?

— Нравится. Но сейчас хочу другое, — он махнул рукой на залитые солнцем поля, и в этот момент в лобовое врезался очередной жук-камикадзе.

— Нет другого! — сказала я.

Не спрашивая, кудрявый вынул мою флешку, повертел ее в руках и бросил в бардачок, достал свою. Знакомый резкий голос гитары напомнил мне прокуренные бары молодости.

I wanna love you but I better not touch (don’t touch)

I wanna hold you, but my senses tell me to stop

I wanna kiss you but I want it too much (too much)

I wanna taste you but your lips are venomous poison

You’re poison, running through my veins

— You’re poison, — глухо повторила я вслед за Элисом.

Внезапно на мое колено опустилась рука. Я еле успела затормозить. Кудрявый развернул меня к себе, дотронулся большим пальцем до скулы, провел линию до губ.

— Ты думаешь, я слепой.

— Что? — растерялась я.

— Ты так смотришь всю дорогу.

— Прости.

— Потом будешь извиняться. А пока...

И меня не стало. Был только он — со всех сторон, снаружи и внутри, настойчивый и беззащитный. Я стиснула его плечи, боясь, что он исчезнет. Но он не исчез. Я жертвовала ради поцелуя дыханием. Под ребрами кипело игристое вино. Только бы не остановился.

Но он остановился. Посмотрел на меня черными, злыми глазами.

— Я теперь никуда не поеду.

— Оставайся, — сказала я.

Перед глазами повисла дрожащая пелена.

Мы останавливались то и дело. Целовались. Двигались опять. Пару раз выходили якобы подышать и падали в траву. Его тело вжимало меня в землю, твердое, как пласт гранита. Если бы не джинсы, мы взяли друг друга прямо на обочине. Ехавшие мимо машины сигналили нам.

— Пора.

Он нехотя соглашался, мы садились в Логан, который рычал от ревности, но послушно вез. Верховенск был все ближе, и я понимала: решение Амира — случайное и неправильное. Мое одиночество заразило его, соблазнило на мгновение, но суть не меняется — я должна быть одна, и я буду одна. Ему не разделить со мной судьбу. Он — в Верховенск. А я обратно, в путь.

На горизонте нарисовались выселки. Рука Амира продолжала стискивать мое колено. Решено. Ко мне. Я повернула направо, в проулок, где всегда, зимой и летом, лежит глубокая колея. В дождь она заполняется водой, летом там живут головастики. Черт, даже такая мысль оказалась небезопасной. Совсем с катушек съехала, как так. Я остановилась у старой общаги, где снимала комнату. Других жильцов пока нет. Сезонные рабочие съедутся через неделю, а пока весь этаж мой. Не надо будет потом отвечать на глупые вопросы. Смогу быстро все забыть. Или... я на секунду позволила себе надеяться: он останется здесь, со мной. Почему нет? Будем работать, я и он. Какая разница, что он младше, я старше, что он мог бы найти кого угодно, не меня. Все не важно. Впереди — ночь.

Я вела его в свою комнату и чувствовала: ноги дрожат. Ключ, как назло, не вставлялся, пришлось навалиться на него и вывернуть, как сустав. В комнату я почти упала. Стало стыдно, что не прибралась. На стуле, как мертвые змеи, висели капроновые колготки. Шкаф настежь, в нем шурум-бурум. Полная пепельница бычков, окна — лет сто не мыты, между рам мухи. И запах такой, будто тут ночевал табун грузчиков.

Говорила же: не гожусь, не подхожу. Сама знаю. Не претендую ни на что.

А он целует. Целует, целует, целует. Поднял меня, словно невесомую, отнес на кровать, одним ловким движением разделся, а потом медленно, мучительно медленно раздел меня. Лег сверху, толкнулся твердо в мой живот, скользнул языком в раковину уха и вниз. Каждая моя клетка, каждая жилка устремилась ему навстречу, бедра распахнулись, как книга.

— Пожалуйста, — сказала я, не узнав свой голос. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Он приподнялся надо мной на руках. Его медное тело в тусклом свете лампы — словно выкованное. Кудри падают на лицо, грудь в бисеринках пота. Он ворвался в меня резко и почти больно, поволок за собой, вбивался настойчиво и жадно, пока я не начала задыхаться, глотать собственный крик. Стиснула его ногами, чтобы унять движение, лишавшее меня рассудка, но он только глубже вошел и поглотил меня. Невидимая сила зацепила меня крюком и подняла вверх, до игольно острых созвездий, в бархатную черноту космоса, которую полосовали жгучие хвосты комет.

Мы лежали и целовались.

— Останешься? — спросила я.

— Да. Навсегда — с тобой.

Он снова взял меня. И еще раз, пока я не прошептала ему на ухо все слова любви, которые не знала до этого.

Я проснулась от того, что в мое окно постучала ворона. Серый жидкий свет делал комнату безобразной и чужой. Тело Амира, словно пустой панцирь жука, лежало рядом, на кровати. Я накрыла его с головой одеялом, кое-как оделась и вышла во двор. Над кладбищем висела мелкая, словно осиротевшая, луна.

— Знаю, — сказала я. — Нарушила, не должна была. Не суди. Не твое дело.

Мне еще везти Амира в Верховенск. Так надо.

Вернувшись, я села в кресло и задремала. Утром проснулась от того, что Амир звякнул пряжкой ремня.

— Пора? — спросила я.

Он кивнул. Лицо его было бледным, губы обескровленными. Все они такие, когда решаются. Похожи между собой. Я видела сотни лиц, в памяти они сливаются в единую маску скорби. Мы без особых церемоний сели в Логан, я вырулила на трассу и двинула в Верховенск.

Вот понтонный мост. Здесь я высажу кудрявого. Он перейдет на другую сторону, а я вернусь в Подольск. По пути назад подцеплю еще пассажира. Ничего не меняется. Каждый делает свою работу.

— Проводи меня, — попросил кудрявый.

Я буду помнить тебя. Тебя — не забуду.

Мы спустились к реке, которая медленно и величаво текла, разрезая город на две неравных половины. У моста кудрявый остановился.

— Прощай, — сказала я бледной тени моего спутника.

Этой ночью на кладбище появится еще одна могила. Неизвестный молодой человек покончил с собой при невыясненных обстоятельствах.

Внезапно раздался гром, и я от неожиданности пригнулась. На лице кудрявого появилась усмешка.

— Кто ты? — спросила я, но поднялся ветер, и вернул мне мои слова.

— Кто ты? — кричала я сквозь ураган.

Кудрявый стоял напротив меня и смеялся. За его спиной распустились два белоснежных крыла.

Он переиграл меня.

Не смей. Не смей этого делать.

Я выполняла свою работу. Просто честно выполняла свою работу.

Но он уже достал лук и стрелу. Необычную, обоюдоострую.

— Умоляю, не надо.

Но стрела летит. Она впивается мне под ребро, делая меня смертной. Смертной и влюбленной.

Амур подходит ко мне, берет за подбородок.

— Ты пряталась — я нашел.

— Иди к черту, слышишь? Зачем?

Он сжимает меня в объятиях, и второй конец стрелы соединяет нас навсегда. Белые крылья рассыпаются в прах, понтонный мост остается пустым. Ключи от Логана оставлены в зажигании. Кто бы ни был моим преемником, одного мне жаль — я больше не увижу Любку.

— Вторая фляжка все еще полная, — напоминает кудрявый.

Полная. До краев.