Чтобы Бог тебя разорвал

...Многие из пишущей братии в свое время переехали из Москвы в Петербург, всех уже не упомнишь. Только известный критик Слава Курицын, написавший в этом городе роман «Чтобы Бог тебя разорвал изнутри на куски!», вернулся. Да и то, как в песне БГ, кажется, не весь. Герой романа Антона Секисова «Бог тревоги», решившись на переезд, даже не мечтает спасти себя в полном объеме — разве только душу. Хотя, словно человек без свойств, как у классика, он уверен, что у людей без личности силен страх ее утратить, и мысли о смерти доводят его до состояния такого животного ужаса, что герой перестает себя контролировать.

Ну, хорошо, не животного. Но в начале романа к нему в форточку залетает мертвый скворец — словно знак судьбы, заброшенный на городскую верхотуру великаном. И пошли воспоминания о прежней жизни, которая протекала меж двух огней — между жаром маминого борща и борща старшей сестры. Наш тридцатилетний герой, интроверт и пессимист (то есть, «настоящий писатель»), никогда не ел из одной посуды, не купался в одном водоеме со своими родственниками, боясь, как сифилис, подцепить от них безумие, и за все годы в Москве не испытал ни одной глубокой эмоции. Его пугали татуировки девушки и ее сосед, который выращивал чайный гриб по имени Федор. Он работал журналистом в газете для пенсионеров, где пьяный главред ночевал на коврике, а читателей по идее не должна была интересовать пенсионная реформа, а только открытие новых катков, танцплощадок и фудкортов.

Выходит, всю предыдущую жизнь можно было спокойно перечеркнуть, поскольку наш герой, как видим, погибал в Москве. А в Питере, скажете, лучше? Там же из рифм, говорят, только «пить!» «Там ко мне подходил незнакомец, бледный от водки, — подтверждает рассказчик, — и говорил что-то вроде: «Не правда ли, дорогой друг, что если мы покончим с собой, в нашей жизни это ничего не изменит?»

И все-таки, даже сквозь алкогольный туман, жизнь в Петербурге — тем более для настоящих героев («нервных печальных людей, застрявших между реальным и потусторонним мирами») — всегда была. Жизнь, в которой, как умиляется автор, едешь зимой посреди ночи до станции Царскосельской, чтоб поглядеть на любимую скамейку Иннокентия Анненского.

Но нам, как и большинству оставшихся, все равно смешно. И даже не оттого, что «писательский» эпос в романе, по признанию самого автора, превращен в фарс еще до того, как в нем написано первое слово. «Оля продолжала смеяться, она смеялась достаточно долго, чтоб выйти за рамки всех возможных приличий. Но я понимал ее смех. Москвич, переезжающий в Петербург. Мелкий писатель-неудачник в попытке поэтизировать жизнь, переехать в мировую столицу писателей-неудачников. Какой флер романтической глупости тянется за этим решением. Она видела, что перед ней не мужчина, а хоть седоволосый, но по сути младенец, требующий того, чего и сам не в силах понять. Сколько она перевидала таких переездов. Принес ли он счастье хоть одному?»

Кроме фарса, брюзжания и редких примеров «изощренного счастья городского невротика, помещенного в свою родную невротическую стихию» в духе Вуди Аллена, в романе немало замечательных сравнений, не говоря уже о метафорах — в этом автор всегда был мастер. По сути, его тексты — это модернистские картинки, изданные в эпоху журнализма в прозе. «Розовая колокольня XVIII века, стены которой приобрели оттенок воспаленной кожи, сгоревшей на солнце», «памятник Андрею Рублеву, который придерживал в обеих руках две гранитных доски и как будто ждал, когда кто-нибудь встанет под ними», Олины глаза, «замутившиеся, как будто они выпали в корыто с мыльной водой и долго плескались там, пока Оля шарила по корыту руками». Наконец, писатель Снегирев — «арабский шейх, с шерстяными, но аристократическими руками, со странно темной лысиной, в которой, как в черном зеркале, гасли все блики и отражения». Который, кстати, напомнил два главных правила для города Санкт-Петербурга — не пить и еще что-то (все равно герой романа сразу же все нарушил).

Раньше такие романы перелистывали еще на презентации, отыскивая себя среди «увековеченных» персонажей, нынче же неспешно просматривает жури «Нацбеста». Кроме писателя Александра Снегирева, здесь есть писатель Кирилл Рябов, «приятно округлый парень, похожий на доброго медвежонка из советского мультика», писатель и массажист Валера Айрапетян, душивший в свое время из ревности Эдуарда Лимонова, а также писатель Александр Цыпкин, купивший квартиру Хармса, из окна которой тот наблюдал вываливающихся старух и детей, умирающих от столбняка на асфальте. И вообще, «поэты плодятся здесь, как чумные больные в Европе XIV века», отмечает автор.

Может показаться, что «Бог тревоги» Антона Секисова — очень хороший, неспешный роман, в котором поначалу все происходит медленно и неправильно. Стилистически очень похоже на Мураками, когда кажется, что вокруг сплошная психоделия, а на самом деле, автор просто внимательно смотрит на мелочи, из которых складывается мир. Сварить и съесть до последнего зернышка (и обязательно палочками) рисовый суп, внимательно рассмотреть гипсовый зад у скульптуры в Нескучном саду — у подобной прозы одни и те же корни «тоскливой симуляции».

Впрочем, как раз в Петербурге доедается суп, заканчивается Мураками и начинается хоть что-то не из прошлой жизни. Начинается, как уже все поняли, полнейший трэш в стиле Берроуза. Причем ничего такого при этом рассказчику делать не приходится — магия города Петербурга делает все сама. Он вселяется в дом, «построенный либо для вертухаев «Крестов», либо для рабочих завода «Арсенал», в кладовках которого оказалось так много места, что можно было складировать трупы. По правую руку — морг, по левую — судмедэкспертиза, в окрестностях вместо продуктов был только ларек шавермы, где подавали больных голубей в лаваше, приправленных квашеною капустой, а все супермаркеты заменяла лавка с сухими кормами и пивом. Поэтому главное, как советовал вышеупомянутый писатель Снегирев — это свет в конце коммунального туннеля — то есть много-много лампочек, которые стоило приобрести, приехав в Санкт-Петербург, и которые «не позволят сомкнуться над головой черным водам тревоги». Короче, чтобы победить, нужно было стать Снегиревым. Но для начала — участником серии поэтических попоек с обязательными трипами.

«Мозг свистел, как пробитый сразу во многих местах мяч. Тут я заметил, что и у Никонова тоже что-то со лбом. Он стал совершенно мягким. Да и весь его облик — кожа стала тихонько разматываться, как рулон, хотя вроде и сохраняла прежние очертания. Белый лоб и щека, тоже белая, трепетали как флаг на ветру. Но дело было не только в лице — плащ теперь напоминал черную спираль для поимки мух. Вот почему в окрестностях нет живых насекомых! Все померли на его плаще! Зачем Лехе носить на себе кладбище насекомых?»

После, как водится, все заверте... и уже «первый день открытия себя миру, день прыжка в ледяную прорубь обернулся прыжком в гнилую черную яму без дна». Наш герой то оказывается в подвальном студенческом общежитии, где долго бегает по коридору голым, в чьей-то крови, кричит и стучится в двери, пока его не выталкивает на улицу какой-то сошедший с гравюр Гойи мохнатый клок с торчащими отовсюду руками. То смиренно ищет середину между отшельничеством и куражом, пытаясь понять, для написания какого сценария его пригласил еще один писатель, Женя. Опять-таки, пытаясь стать при этом Снегиревым.

Иногда кажется, что в дальнейшем, по глубокому убеждению автора, его так и будет мотать по мутным водоворотам города, из которых можно вынырнуть где угодно, «и далеко не худший вариант — очередь круглосуточной травматологии, где в конце концов я и очутился». Кем при этом оставаясь, спросите? «Мы не повзрослели, не пережили инициации взрослости и теперь обречены опухать и стареть, волоча детские неразвившиеся мозги по тускнеющему коридору жизни», — зачитывает автор некролог своей молодости. Ведь в дальнейшем обнаруживается статья в Википедии, в которой стоят даты его рождения и смерти, а чуть позже — и фотография его же могилы, которую он ищет до самого финала.

В конце, конечно, задумываешься — отчего все так? И речь даже не о «петербургском тексте» как депрессивном жанре литературы, а в принципе о современной «городской» прозе. Да если даже и в «петербургском» — его герои, как уточняет автор, при эпизодических встречах казались людьми редкого остроумия и изящества, а в родной среде они просто угрюмо молчат, и в запасе у них «очень скудный запас повторяющихся парадных историй, за пределом которых один непрерывный траур по самим себе». Неужели у жителей мегаполиса нет маневра для смелого шага, и всему виной «тот нервно-паралитический яд, что был растворен в самом воздухе девяностых», откуда возникла подобная проза? В чем, если не сила, то хотя бы правда, брат?

Антон Секисов. Бог тревоги. – СПб.: Лимбус Пресс, 2021. – 272 с.

#антон_секисов #бог_тревоги #лимбус_пресс