По-пионерски

Памяти Ирины С.

 

Солнечный круг,

Небо вокруг —

Это рисунок мальчишки.

Небо — хорошо. По-пионерски. Но разве только мальчишки могут рисовать его? У нее тоже неплохо получалось. Сверху нашрихована синяя полоса, а под ней желтое пятно. Можно сделать больше, если добавить в фломастер дедушкин одеколон. Тогда солнце будет пахнуть сосной, спиртом и старческой отдушкой. А под небом и солнцем она сама, маленькая Ирка — две косы, два уха. Ноги тоже две. Стоит такая Ирка, не шевелится. Хорошая, как дерево. Только маленькая. Но не куст. Кусты — чтобы нужду справлять. Туда бегают мальчики и глупый Кутька. А деревья — чтобы стоять.

 

Громыхнул под окном мусоровоз — Ирка вздрогнула и проснулась. Ощупала живот, бока, запахнула халат. Опять снилось детство. Дурная примета так-то. Сны уменьшали ее, делали слабее — именно сейчас, когда надо собраться. Кутька, заметив, что хозяйка открыла глаза и спустила с дивана руку, подбежал и поддел пальцы влажным носом. Лоб у Кутьки покатый, ума палата. Кутьку в президенты надо. Он бы всех облаял и отделил котлеты от мух. Когда Кутьке было три года с хвостиком, он принес крысу. Крыса погибла смертью храбрых и засохла в тряпочку. Но Кутька гордился своей добычей, пусть и мертвой. Принес, положил. Нате. Крысу захоронили с почестями, за баней. Миша поставил крест. Покойся с миром, дорогой товарищ крыса, человечество тебя не забудет.

Миша в спортивном лагере. Бег трусцой. В четырнадцать лет все мальчишки одинаковые. Пойди найди в этой толпе своего. Светлые волосы, худые нервные плечи, острые коленки, как у кузнечиков. И ржут. Матом тоже могут — лучше, чем сама Ирка. Такие слова знают — откуда только? Курят, наверное. Сплевывают на асфальт, и желтый плевок течет между окурков, камешков и мусора. Можно позвонить Мише в лагерь, спросить, как что. Он не любит. «Мама, не звони». Когда начал ее стыдиться? Когда стал дергать, как отец, скошенным подбородком — с досадой и желчью? Ведь она как лучше. Как правильно. Рюкзак собрать не дал. Теплые вещи сунула ему уже ночью. Наверное, выкинул их сразу, как приехал, спрятал в углу, не носит, мерзнет. А ведь апрель. Апрель холодный, с ветрами и пористым льдом, с первой мать-и-мачехой рядом с кучей бутылок, набросанных на газон из окна. Весна в городе — как вся страна. Мучительно-счастливая в своем убожестве и унижении. Злая и веселая, вялая и торжественная.

Надо бы встать, выгулять Кутьку. Собраться с мыслями. Вчера вечером ей казалось, что все решила. Подписала приговор и должна привести его в исполнение. Кто, если не она. Они не оставили ей выбора, никакого. Опять приходил пристав, описал имущество. Сказал, в следующий раз унесет компьютер. Ирка ему ответила: не имеете право мое средство к существованию отбирать. Пристав усмехнулся: права на нарах качать будешь. Ирка потом долго курила на балконе. Думала. Из каких мальчишек вырастают приставы? Ведь у него тоже был солнечный круг. А теперь только узкий круг наручников, каменный взгляд и собачье дерьмо вместо сердца. Пнул рычащего Кутьку. Нелюдь. Но он всего лишь исполнитель, цепной пес режима. Сказали — приехал. Он придет к любому, для него все на одно лицо. А дома, наверно, жена моет посуду, котлеты на плите под запотевшей крышкой. Поднимешь ее — капли задрожат и прольются дождем на мясную хрустящую корочку. Пристав сядет есть. По телевизору футбол. Наши выигрывают. Главное, знать, кто наши.

Ирка оделась потеплее, Кутька от радости взвыл и чуть не обмочился. Они пошли мимо новостроек, вдоль синего забора. Здесь раньше был парк. Сажали деревья всем районом. Вышли на субботник, как на парад. Дедушка нес лопату, лейку и саженец, Ирка тащила ведро с черноземом. Пыталась подпрыгивать на ходу, быстро устала. Ведро оттягивало руку, она взяла двумя. Теперь оно било по ногам. Ничего, дотащит. Праздничное солнце обливало дедушку с ног до головы, делая его похожим на Ленина. Даже кепка такая же. Дедушка выбрал место, прицелился лопатой, копнул. Залил ямку водой. Аккуратно опустил молодую яблоню в жижу. Дальше Иркина часть. Она кидала землю — комок за комком. Дедушка щедро лил. Потом вместе притоптали и накидали дерн, чтобы яблоня не замерзла. Вырастет дерево — город превратится в сад. А там и коммунизм наступит, как обещали.

Но ничего не наступило, кроме осени. Она принесла пронзительный дождь. Он пулями пробивал ржавеющий отлив, косил по стеклам, оставляя немытые следы. Дедушка прилег ненадолго отдохнуть и больше не встал. Хороша ямка для яблоньки, — говорил он, беря Ирку за руку. Глубокая. Ты вот что, заведи собаку, гуляй там, в парке. Следи, чтобы яблоню никто не обидел. Поняла? Это тебе не антоновка, а чистокровный благородный уэлси. Кисло-сладкий. Среднеплодный. Ремонтантный. Уяснила, Ирунь?

Ямку для деда пришлось долбить в январской глине. Могильщик спрыгнул вниз и бил ломом. Потом в четыре лопаты углубили, расширили — чтобы гроб вместился. Ирка плакать не умела ни тогда, ни сейчас. Бросала комья. Поклялась посадить яблоню и тут. Бабушка сказала: да ты что, кто сажает яблони на кладбище, бог с тобой. Бог был не с Иркой. С ней теперь никого не было. Она отправилась дальше без попутчиков. Научилась всему сама, тащила и вывозила, спуску не давала никому. Выросла вон какая. Дворовые собаки боятся, близко не подходят. Ирка сильная, только руки не очень.

Ей припомнилось, как прошлым апрелем они с Артемом метали бутылки с зажигательной смесью. Готовил Артем, ее не учил. Ирке было плевать. Они выехали за город, по мосту, вдоль железнодорожного полотна, потом свернули в лес. Заброшенное колхозное поле еще не успело зарасти ивняком и березой. Артем вынул знак «Дорожные работы» и врыл в пятидесяти метрах от Ирки. «Сюда бросай». Человечек с лопатой что-то упорно копал. Ирка взвесила бутылку в руке. Не особо тяжелая, но жидкость перекатывалась внутри, распределяя вес то ко дну, то к горлышку.

— Вот так, — сказал Артем и метнул первый. В знак он не попал. Бутылка лопнула, и коротко выбросила пламя. У Артема дрожали руки. Пил он, конечно, до чертей, совсем опустился. Хороший был оператор когда-то, приглашали в Москву. Теперь ютится в однушке с мамой, лается с соседями, стоит на учете в полиции. Сказал как-то: ты, Ирка одна, а я мужик. Ирка признала, что это аргумент. Переспали. Не понравилось. Аргументы закончились, Артем загрустил. Вычитал рецепт коктейля Молотова. Сказал: давай готовиться. Рано или поздно за нами придут. Или война начнется. А мы уже вооружены до зубов. Я бункер знаю. Можно там отсидеться, если запас взять. Или в атаку, чтобы не ждать. Чтобы побыстрее. Ирка посмотрела на Артема и поняла: он хочет побыстрее.

Взяла бутылку за горлышко и метнула так далеко, как могла. Не в копающего человечка, а в удерживающий его металлический столб. И попала! Попала! Бросилась к Артему, он тут же полез к ней под кофту, как дурак. Пришлось коленом по яйцам — не больно, но отстал. Сказал: психическая. Ирка ничего не ответила. Продолжили метать, пока бутылки не кончились. Потом все закопали. И человечка. Хотели вернуться, но не вышло. Артем пропал, и от него уже полгода не было вестей. Кто-то говорил, что его видели под Питером, в электричке, небритого и с сумками. Кто-то говорил, что похоронили, как бомжа, в общей могиле. Мать и слышать про него не желала, наорала на Ирку и вытолкала из квартиры на площадку. Ирка чуть не покатилась по лестнице. Короче, Артем кончился. Потрачен.

Она вновь вернулась к себе и посмотрела на Кутьку, который облаивал воробьев в кустах шиповника. Воробьи скептически смотрели на пса. Запах гари уже чувствовался. Ветер нес его в Иркину сторону. Он был бы даже приятным, этот запах, если бы не был тут, на месте старого парка. В бане или на поляне для пикника — самое то. Но не здесь. Ирка протиснулась в дыру в заборе, позвала Кутьку и пошла по головешкам. Они хрустели под ногами, как черепа. Тут росла сосна, она почти выстояла, но обгорел ствол. Дальше кусты — полностью уничтожены. Березы — отсутствуют. Ели — сохранились три из сорока с лишним. И яблоня. Ее нет. Черный зуб торчит из земли. Зажмурившийсь, Ирка припомнила вкус плодов, вяжущий, горьковатый. Не уэлси, а дичок. Не ценный ни для кого, кроме нее. Кутька, метивший все подряд, не решился даже близко подойти. Знал тяжелую руку хозяйки.

Конечно, поджог. А как еще? Сколько раз поднимался этот вопрос на уровне города. Парк не нужен, рядом есть большой, ухоженный, с аттракционами и кафе. Тут построят торгово-развлекательный центр. Внизу — продуктовый магазин, потом одежда, обувь, сверху — боулинг и кинотеатр. Полезно. И парковка. На двести машин. Депутат Геннадий, сука, Сергеевич Морозов протаскивал решение через гордуму. Ирка к нему пришла на прием. Не как журналистка. Как посетитель обычный. Сказала: Геннадий Сергеевич. Давайте договоримся по-хорошему. Есть пустырь, на километр семьсот метров к северу от выбранной вами точки. Совершенно бесхозный, там вороны и свалка. И ручей. Можно вполне построить ваш чертов центр — городу только лучше будет. А в парке дети гуляют, мамочки с колясками. Мы общественными силами сделаем там собачью площадку. Могу подключить спонсоров — облагородим. Давайте, Геннадий Сергеевич, вы будете человеком, а не сукой последней. Вам что, медом там намазано? Вам больше негде воткнуть своего урода? Вы же тоже маленьким были, Сергеевич, сука, Геннадий, а? Мама у вас была? Или вы появились почкованием, от депутатской ячейки? У вас уже таких торговых центров шесть. А еще дача на жену записана — трехэтажная. И квартиру вы сыну купили в Лондоне. На какие, я хочу сказать, средства? Вы, Геннадий Сергеевич, зажрались так, что скоро лопнете — кабинет забрызгаете, ковер ваш мохнатый пострадает. И не надо меня тащить, руки уберите! Руки, я сказала! Сука, да пусти меня, мразь конченая! Я к вам по-хорошему пришла, что вы делаете! Сумку отдайте. Сумку мою отдайте.

 

Потом были обыски. Они ничего не могли найти. Все хранилось в кладовке у Артема, куда мать уже никого не пускала. Может, выбросила. Кое-что было на компе под паролем, но в целом не прикопаешься. Ирка чиста. Ей никто не платил. Ее маленький городской портал жил на средства от рекламы и скромную помощь от бывшего друга, однокурсника. Зарабатывать приходилось по-другому, перебивалась заказняками. И был еще канал в Телеге, анонимный. Когда совсем становилось туго, Ирка вязала коврики на продажу. Шли как хендмейд. Договорилась с эзотерическим магазином. Были и другие леваки, все неполитические. Иногда, лежа в перегретой кровати, Ирка смотрела в потолок и пыталась понять, как все превратилось — в это. В грызню, возню, агонию, крик. Было ли когда-то иначе. И зачем так. И чем кончится.

Припоминалось лето на площади Сахарова. Ирка шла в колонне под алым флагом. Не потому что коммунистка. У нее не было убеждений. Верила в правду, в то, что каждая сытая свинья захлебнется рано или поздно у своего корыта. Шли и пели. Алый флаг становился то парусом, то языком пламени. Сердце было твердым и сладким, как яблоко — вынь и поймай глянцевой кожей солнечный блик. Нет такого закона, по которому жизнь обязана быть хреновой. Люди рядом смеялись, поддерживали друг друга, вспоминали Болотную. От их спин веяло теплом. Впереди на трибуне уже стояли крохотные организаторы, бубнили в микрофон. Кто-то взял Ирку за руку — она пошла. Пили, целовались. С кем — не помнит. В этой толпе все были едины. С общим лицом солнца и свободы. Любили друг друга. Любила их и Ирка.

Гнилой черный зуб. Все, что осталось.

Надо думать. Это Морозов — сомнений быть не может. Он. Но что дальше? Неужели он просто возьмет свое?

Ирка вздрогнула. Она ведь не убийца. У нее сын, собака. За квартиру долг. Скоро публиковать две статьи, написан только абзац, и то переписывать надо. Через неделю интервью с бывшим политическим заключенным. Планы, дела. Ее ведь тут же арестуют. Ей не хватит мозгов, чтобы продумать незаметное убийство. Да и как? Яду в стакан насыпать? Это спектакль уже какой-то. Агата Кристи.

Можно попробовать коктейль Молотова. Справится и без Артема. Это тебе не тирамису. Рецепт простой. Но если промахнется — все пропало. Топором как Раскольников. Из травмата в глаз. Спицей в сонную артерию. Ирка поразилась собственной кровожадности. Никогда прежде ей не думалось, что можно убить человека. Устроить самосуд. Но как иначе — после всего, что вытворил этот гад? Яблоня тоже хотела жить. Жизнь дерева по человеческим меркам равна цене древесины. Нет большой разницы между ростком и поленом. Между бумагой и кедром. Расходный материал. Такие, как Морозов, живут всласть. Пока он не выдоит город досуха, не успокоится. Ему мало. Он бездонная дыра, в которую падают куски живой плоти. Он ничего не боится.

Ирка выбралась из сожженного парка и побрела домой. Кутька отстал и вынюхивал у забора очередную тухлятину. Катились по шоссе на полной скорости безликие машины. Одно к одному. Не попробуешь — не узнаешь. Сколько раз она писала о долге и смелости. А что получается, дальше слов не пошла? Вот и Артема нет. Она думает — его убрали. Перед тем, как пропасть, он ей показал документы. Копал под Морозова. Ирка сказала: тебя убьют. Убери, спрячь, пригодится — но потом. Не время сейчас. Видишь, что творится. Поддержки нет совсем. Мы же одни. Артем сказал: а город? Что город? Ну что, город? Сунули язык в задницу и ждут. Они так еще десять лет ждать будут. Артем, ты что, не понимаешь. Нам не поверят. А если поверят — всем пофигу. Они жрут, потому что им позволяют жрать. Люди привыкли жить без памяти и совести. А ты давай, приходи в себя, ты мне нужен.

И вдруг — визг. Кто-то тонко закричал — детским голосом. Глупый Кутька прыгнул на дорогу за голубем. И под колеса. Ирка медленными ногами, в тумане подошла в лежащему на дороге тельцу. Кутька бросил на нее полный муки взгляд, шевельнул хвостом и захрипел. Что, что? — спрашивала Ирка. Как? Из машины вышел растерянный парень. Я... бормотал он... не успел. Он оттуда, а я руль... Давайте я вас в больницу, то есть к ветеринару. Не хотел. У самого собака. Женщина, я... денег дам, сколько? Ирка толкнула его локтем и подняла с земли отяжелевшего Кутьку. Она несла его на руках до дома. Сухие глаза горели и чесались. В ушах нарастал шум, как будто весь мир разом забормотал. Шептали столбы, ворочали языком камни, скрипели окна и двери. А голос дороги слабел и наконец затих, когда Ирка с Кутькой вошли во двор. Там на старой выбивалке сидел мальчик-сосед и ключами соскабливал с металла краску. На мусорном баке орала чайка.

Ирка вошла в дом, не снимая кроссовок. Положила Кутьку на его подстилку. Почему-то думала, что оживет. Чисто технически, надо что-то сделать. Позвонить куда-то. Как хоронят собак? Тоже на третий день? Она чокнется в одной квартире с мертвым псом. Завернуть его в черный большой пакет и на балкон. А дальше что? Ведь не зима. То ли похоронить во дворе, то ли попробовать добраться до дачи и там... Земля еще холодная. Снег только-только сошел.

Сил не было. Она решила оставить все, как есть. Легла подумать. Коврик недовязала — получался интересный узор, почти скандинавский. А если ножом, просто ножом? Не выйдет. Не хватит силы удара. Только в кино человек как масло, а в жизни жесткий. И костюм. У них толстые шерстяные костюмы. Тогда только яд, крысиный. Сколько его надо, чтобы наверняка? Тюбик? Он не согласится столько. Не вливать же силой. Нужен цианид. Говорят, был в старых швейных машинках. Жаль, продала бабушкину. Кутька уже гниет. Когда в теле заводятся черви? Как они туда попадают? Может, живут там с рождения, ждут, когда хозяин сдохнет. А потом изнутри проедают дорогу к поверхности. Их много. Их всех не убить. Ни ядом, ни мечом, ни огнем. Они победили, Ирка. Признай это уже. Что твоя борьба? Чего она стоила? Ты одна. Миша в лагере. Ему еще поступать через три года. Или армия. Армия — плохо. Ты не дашь. Ты пойдешь и разнесешь по камешку военкомат. Потому что они все забрали, а теперь еще и сына. Сын мой. Я его себе родила. Не вам, не на убой, не чтобы бритвой чистить унитаз, не для цинкового гроба, ясно вам? Вы никогда, никогда не нажретесь. Будете доедать мои кости, когда умру. Распнете, как разбойницу. И уксусом по губам. Песик мой что вам сделал? Вот уж кто был ни в чем не виновен. Яблоня. Кутька. Артем.

Яблоня. Кутька. Артем.

Ирка встала. Попробовала нож кончиком пальца. В этом доме все ножи тупые. Как и мужики, которые здесь жили. Жили с ней, но сами по себе. Приходили и уходили, когда хотели. Ели и пили за ее счет. Пихали в ее раскрытое тело свои полуживые детородные органы. Срали и глотали водку. Не читали ее статей — кому они нужны, твои писульки. Только солнце, входя во двор, светило и пахло фломастером. Оно знало, чего стоит такая жизнь.

— Да, алло. Слышно? Шум какой-то. Нет, не у меня — у вас. Ладно. Хочу сделать эксклюзив. С Морозовым. Можно? Завтра, в одиннадцать. Скажите, что Ирина Ражирина готова на перемирие. Да. Интервью. Опубликую у себя и еще в «Правде». Договорюсь сама. Конечно, опубликуют. Все, жду от вас подтверждения.

 

Она смотрела в потолок и видела там черного лохматого пса, бегущего по тротуару. За ним волочился поводок. Он вырвался. Больше нет духоты квартиры. Хоть кто-то свободен.

Брякнула эсэмэска. Секретарь Морозова подтвердил завтрашнее интервью. Вот и все. Надо готовиться. Она села за компьютер. Выдохнула. Текст рождался сам, быстро, четко. Голова очистилась. Мысли выстраивались в ряды, как деревянные костяшки на магазинных счетах. Строка. Еще строка. Абзац. Отбивка. Здесь будет фото. Подпись. Копирайт. Ссылки на предыдущие публикации.

 

Утром она встала собранная, подвела губы, подкрасила глаза. Волосы не лежали. Одежда была приготовлена. Хотелось курить, но нельзя. Положила Кутьку в пакет и выбросила в мусорный контейнер. Какая разница — он уже мертв. А Миша вернется домой. Дома не будет вонять трупом. Там будет чисто и пусто. Денег она ему оставила. В приют не заберут. Есть сестра. Пусть и не общались, но она сказала — если что, Ирка, я Мишу возьму. Ты знаешь. Только не дури. Он уже взрослый и поймет. Они говорили об этом. Он сказал: мама, зачем тебе. Ирка ответила: не могу уже по-другому. Такая родилась. Боевая. Мне не живется, как всем. Что я с этим сделаю? Иногда, Миша, людей внутри жжет, и они горят чем-то большим, чем еда, сон и телек. Ты их сразу узнаешь. У них спина не сутулая. Они никого на себе не тащат. Где сядешь, там и слезешь. Я всегда была неудобная. И что? Тебя родила. Значит, уже не зря. А если что случится, сын, деньги на карточке, пароль — вот. Сними и живи. Копила для тебя. Ты ведь понимаешь, да? Однажды за мной придут. Уже приходили. Одноклассникам не рассказывай. Рано или поздно все изменится, меня отпустят, и я вернусь. Тебе надо меня дождаться. Понимаешь? Я. Вернусь.

 

В приемной сидело несколько бабушек, им велели ждать. Жалобщицы регулярные. У кого-то жэу обнаглело, кому-то нужна хорошая драка с пенсионным фондом. Они — к депутату. Геннадий, свет, Сергеевич умеет слушать. Крутит на пальце обручальное кольцо. Пыхтит. Говорит: разберусь лично. Секретарь вам позвонит. Очень скоро. Мы всех к ногтю. Кровь из зубов.

Ласкает старушек.

Иркину сумочку обыскали. Охлопали штаны, постучали по груди.

— Лифчик проверять будете?

Охранник нахмурился. Видимо, всерьез задумался над тем, что она могла спрятать оружие в белье. Ирка села на матерчатое кресло, сложила руки на коленях. Вошел Морозов.

— Ну что, мир? — спросил он.

— ... труд, май, — тихо сказала Ирка.

— Что?

— Ничего, Геннадий Сергеевич. Вы садитесь, садитесь. Давайте начнем. У вас времени мало, а у меня его совсем нет.

Удивленный, Морозов сел напротив Ирки в глубокое кожаное кресло. Он любил комфорт. Президент по-отечески глядел на них с портрета в тяжелой раме. На окне топтался заинтересованный голубь. Не шпион. Обычная птица.

Ирку трясло.

— Расскажите о детстве.

— Это вам еще зачем? — возмутился Морозов.

— Вы были маленьким?

— Ну да... Вы больны? Вам, может, воды принести?

— Ваш первый рисунок? Что вы рисовали?

Морозов замялся.

— Эээ... солдатиков. Не знаю. Как все. Машинки. В профиль.

— А небо? Солнце?

— Наверное, тоже... Давайте уже к делу, Ирина. Зачем вам детство мое? У всех оно было одинаковое. Совок.

Совок.

— Солнечный круг, небо вокруг, — спела Ирка чистым голосом.

— Ёбнутая, — сказал Морозов и нажал тревожную кнопку.

Ирка достала из сумочки зажигалку. Пропитанная каминным розжигом одежда вспыхнула. Ярко, ярко и очень горячо. По-пионерски. Больно, больно. Миша! Больно.

Верещал Морозов, прижимаясь к стене. Ирка упала. Покатилась по полу, сбивая пламя. Свобода встретила ее, как родную сестру. Взяла за руку. И они пошли туда, где вечное солнце пахнет яблоком, сосной и одеколоном. Теперь огонь был вокруг. И небо, небо, небо.