Цветные сны Марка Моисеевича

Хорошо быть цыганом, сидящим на облучке. Дорога от края до края. Пара лошадей, чьи упитанные задницы, помахивают спутанными хвостами, усеянными репьем-безбилетником. Фыркающие кони, сеющие пыль навозом. А за спиной галдят все твои семнадцать детей.

                                  Лоуренс Аравийский.  (Житие, стр. 17.)

 

Охота к перемене мест! Серьезная болезнь. Она бессистемна, неизлечима и прихотливо поражает тебя, выдирая из грунта все эти якоря, ложноножки, крючочки, псевдоподии, чего еще там присутствует в комплекте. Алга! Стукают копыта по промерзшей степи. Растения, не успевшие сгинуть от холода, серебрятся инеем. Со временем, ты как монгол, начинаешь презирать теплую воду, унитаз со смывом, сипящий под чайником газ и стены в пятнистую обоину, более светлую там, где стояла мебель. Тебе достаточно пучка травы, костра и объятий солнца. Человек в себе. Вот кто ты есть. Твоя отдельная жилплощадь обретается у тебя в мозге. Там есть все — начиная теплыми комнатными тапочками, заканчивая кухонным окном с кормушкой для синиц.

Приятно было тосковать в закапанное окно пропахшего ментолом и копченой колбасой вагона. Там осень полоскала склизкие от павшей листвы окрестности. Неслись переезды со стоящими машинами. Оранжево-летние железнодорожные бабки ярко скучали со свернутыми флажками, все под навесами своих домиков.

Есть такие глупые состояния рассудка, когда куришь, наблюдая промокшую жизнь за окном тамбура, и думаешь, что для тебя время остановилось. Вглядываешься в змеистость мокрых рельсов. Несущиеся стоящие полувагоны с щебнем, цистерны с патокой, весь этот номерной подвижной состав, встречающий тебя на подъездах. Вот он город! Из бессмысленного присутствия «нигде» прямиком на замусоренные задворки «тут». Что удивительно, там, где тебя уже нет, продолжается степенная суета: работа, еда, половая жизнь, сон. Все эти действия не останавливаются ни на секунду! А ты не существуешь. Одновременность происходящего поражает.

***

— Двенадцать тысяч рублей и питание — вот он, весомый аргумент. Я почесал за ухом. Не то, что бы там у меня чесалось, но это лучший способ взять паузу перед положительным ответом. Деньги труха, а вот питание — неплохо. Хоть и место работы с окнами, занятыми раскоряченными решетками, внушало уныние.

Приют печали — одноэтажное беленное прямо по кирпичу строение с заросшим сиренью парком. Пятнадцать старожилов и еще пятьдесят человек, довесок, состоявший из алкоголиков и набирающего моду движения энурезников. Партайгеноссе всего этого — главврач Марк Моисеич Фридман, отличался от подопечных наличием белого халата. И мыслей, сотрясающих основы логики Гегеля и Аристотеля. Это был борец за ИДЕЮ! За благосостояние! Бесстрашный и упорный в этой упоительной битве.

Взять хотя бы обмен денег. Ну, тех, которые фиолетовые, красные, желтые и прочей цветовой гаммы бумажки, единственным недостатком которых были портреты субъекта с бородкой. Суматоха была! Все друг друга ненавидели. Всеобщая испепеляющая ненависть к ближнему своему. Благое начинание академика Павлова, закончившееся мордобоем у сберкасс. Пару тысяч рублей в одно лицо. Что бы сделал обыватель? Да стал бы в очередь, проклиная неожиданно образовавшуюся свободу в кошельке. И стоял бы, поливаемый унылым осенним дождем, стоял бы до победного, до таблички: «Денег нет!». А Марк Моисеич? Марк Моисеич — одинокий рыцарь, последний представитель ордена тамплиеров. Он был великолепен во главе пестрого народонаселения нашего пристанища юдоли, построенного в «свинью». ВЕЛИКОЛЕПЕН, и этого у него не отнять! В белом халате с развевающимися полами, с одухотворенным лицом, а вокруг кипело! Бурлило! Брало за грудкИ и груди! Неорганизованная толпа, осаждающая вожделенное окошко с мордатой кассиршей, была рассеяна в момент.

— Мне бы деньги поменять, — вежливо произнес предводитель и принялся вытягивать из трех чемоданов пестрые пачки, перевязанные резинкой от трусов. Кассирша высокомерно пучила глаза.

— Денег нет! Тут очередь! Читайте объявления на стене! — Марк Моисеевич объявления читать не любил и связи между чтением мелкого машинописного текста, пресыщенного сослагательными оборотами и обменом денег не видел.

— Будьте любезны, — с нажимом произнес он, и его потное лицо в маленьком окошке сменила задумчивая голова Вити Чурова, который уже пять лет, как был Лениным. Ильич, умильно глянув внутрь таинственного отверстия, прикусил зубами малюсенькую полочку перед окошком. Так он и остался стоять, пуская пузыри и рассматривая служительницу Мамоны исподлобья. Горящий взгляд вождя обещал ей всяческие неудобства и внушал опасения за судьбу малолетних внуков и скромного огородика на окраине.

Все! Аллес капут! Мгновенное превращение бумаги в бумагу. Тайны коптских мудрецов. Огни святого Эльма. Все эти чудеса предстали, стоить заметить, за невеликую мзду в двадцать процентов. Вот оно истинное торжество дружбы народов, перекрестного опыления и единения жителей закавказских республик, торгующих всякой всячиной со скромным доктором, давшим клятву лечить людей. Возражавших, а это было проделано в пяти сберкассах, не было. Да и кому возражать? Пете-«Чемодану», у которого папа космонавт и уже тридцать лет на орбите? Не советую, особенно если у Пети под рукой спички.

***

Трудоустроен — никогда не любил шинельную канцелярщину. Но это так звучало. Я был трудоустроен и жил в сторожке в парке. Панцирная сетчатая кровать с непременным углублением для рюкзака. (Кто ответит, зачем в простых панцирных кроватях устраивают углубления для рюкзака? Что это? Забота о горбатых?) Тумбочка из палаты и солидный шкафчик с рубильником на стене. Синяя краска по плечи и мажущаяся побелка. Хорошо хоть решеток на окнах не было. Скромный, но вполне достаточный интерьер.

Един в трех лицах, вот кто я — дворник, санитар и сторож при калитке. Раздва-, разтраиваешся, встречая свою фамилию в зарплатных ведомостях. Шизофрения, как оказалось, обязательное приложение к работе в таких местах. Впрочем, за зарплату дворника и санитара я только расписывался. Убирали и, по всей видимости, ухаживали за собой сами граждане республики имени М. М. Фридмана. 

Жизнь тут мерялась светом, темнотой, дождями, редкими машинами, которые я впускал на территорию — всем этим малозначащими вешками, мусором, который несет весенняя река. Вот бревно, а там тряпье бывшее, когда-то фасонными брюками Ивановской фабрики №76, а это житель села Вышние Пены, неудачно сходивший на рыбалку. Все это плыло мимо меня, скучающего на берегу. Время стояло на месте.

***

— У вас, Анатоль, очень изящный абрис, — Вера Павловна называла меня Анатоль. Зовут то меня по-другому, но я ее никогда не поправлял. Зачем спорить, когда вокруг бушует весна? И мысли путаются в солнечных лучах и ветре.

— Помните у Кости Бальмонта, — продолжила собеседница, — Позабыты своими друзьями, в стране. Где лишь варвары, звери, да ночь...?

— Помню, Вера Павловна, помню — согласился я (Костя, свет, Бальмонт) и поднес ей огонь. Потребляла она выворачивающий наизнанку «Родопи», за которым приходилось постоянно бегать в ларек. (Анатоль, вы не купите мне табака?) Курила старушка исключительно через устрашающих размеров длинный дамский мундштук. Серый больничный халат не в пример прочим обитателям, был без единой складки и пятнышка. «Баронесса» — как- то само собой приклеилось к ней. 

— Вы знаете, внучка написала мне письмо! — неожиданно сообщила она и выпустила длинную полоску дыма. — Пишет, что скоро приедет, Представьте, Анатоль!

Внучка и многие обстоятельства жизни Баронессы существовали, как я понимал, только у нее в голове. Приятно, наверное, носить весь свой жизненный хлам, прессованный в черепной коробке. Устраивая спонтанные ревизии. Ах, сколько там вмещается! Раз и выдумал что-нибудь приятное исключительно для себя. На душе светло и пахнет так, как хочется только тебе. А ведь никто не понимает, насколько это хорошо. И тогда ты открываешь шлюзы и поливаешь, поливаешь... Случайных слушателей, знакомых, контролеров в трамвае, соседей по столику в диетической столовой №3, постовых, околоточных, проблядушек на вокзале. Не верите? Чушь! Ну, я-то знаю! Моя рафинированная знакомая прошла весь этот путь.

— Прекрасная новость! — мы прогуливались меж цветущих сиреней. Я, от нечего делать, она, дымя своей проклятой родопиной. Курение было запрещено, зачем строго и неукоснительно следили санитары. Ментальные болящие застигнутые en loki crimen порскали от них как молодь рыбы от щук. А Вера Павловна, в ответ на все претензии, лишь поднимала бровь, отчего Прохор или Арнольд, местные прислужники культа, смущались и, бормоча несуразности, удалялись прочь. Такая собственно реакция была и на прочие бытовые привычки Баронессы, идущие в разрез с полезными правилами и распорядками нашего лепрозория. 

«Странно все это» — раздумывал я первое время, пока не открыл два оберега Веры Павловны. Одиночество и трехкомнатную квартиру в центре небольшого городка, на которую, собственно, и затачивал зубы наш милейший Марк Моисеич. Было еще одно мутное обстоятельство, ходившее в виде устного творчества среди поварих и санитаров — старушка была архибогата и имела некие фамильные драгоценности, которые кто-то когда-то где-то видел. 

— Да, да, Анатоль. Прекрасно. Вы любите фрукты? Я вас обязательно угощу фруктами. Есть такой — черимойя. Вы пробовали черимойю?

— Нет, — честно ответил я, в мире, было, есть и будет много вещей, которые я не пробовал.

— Внучка обещала привести, — заверила меня старушка. — Он очень вкусный. А растет он, представьте...

Где он растет, я так и не знаю до сих пор.

Что-то там говорил, по-моему, светлейший князь Александр Невский Ярославович псам рыцарям? Иду на вы? Не более чем легенда, уверяю вас. Лишние реверансы. Для настоящего праздника, достаточно начать и кончить покатушки на замерзшем озере и лишь потом заявить, что приветственные телеграммы затерялись. Россия — ничего не попишешь, климат и характеры суровы и шутки соответствующие. «Без обид если что, в следующий раз обязательно» — вот реалии, остальное миф. Наша страна одна сплошная неожиданность.

— Оп! — произнес Саня, с треском выпадая из извергающего сахар и патоку куста сирени.

— Приветы! — уточнил выпавший перемазанный цветочной пыльцой. Вера Павловна с интересом рассматривала его очочки и бачки.

— Вы любите чиримойю, юноша?

— Обожаю, медам, — бодро отрапортовал пришелец и повернулся ко мне, — очнись, ойхамбе, еле тебя нашел! У тебя деньги есть?

Деньги, ну, конечно же, деньги. Что еще. Вид моего приятеля, обязанного находиться где-то в трехстах километрах западнее, был видом говорящей мыши. Худой очкастой мыши, исполняющей битловскую «Йеллоу сабмарин» на дне граненого стакана. Мы все ин да желтая подводная лодка, сообщал мучимый похмельем зверек.

Это когда заходишь в туалет в каком-нибудь Номуро с целью отлить. Приступаешь к процессу и, рассматривая забавную клинопись на кафеле, оставленную местными пидарасами, замечаешь сосредоточенного приятеля, с которым когда-то учился, занятого тем же в соседний писсуар. Привет, еба! Как жизнь. Глупо? Глупо, естественно! А что делать в этом случае? Пожать руки, но они вроде заняты? Я долго думал над этим и не нашел ответа. Если случится подобное, придется действовать неподготовленным.

— Привет, Саня, — выдавил я, а Вера Павловна, как всякий воспитанный человек, покинула нас, взвизгнув на прощанье королю всех больных, вылезавшему из «Волги»

— Марк Моисеевич! У-у! Добрый день!

— Вера Пална, подождите, мне нужно с вами переговорить, — главврач промокнул голову носовым платком и посмотрел под ноги на предмет оброненных кем-нибудь денег. — Мы не закончили разговор о квартире!

— Позже, позже... У меня солнечные ванны! — донеслось из-за кустов. И расстроенный доктор удалился в сторону входа в здание больницы.

— Короче тут такое дело, — начал Сашка, повернувшись спиной ко всему этому бьющему наотмашь солнцу, безумной сирени, санитару Прохору, пугающему мух открытым ртом, к Марку Моисеевичу, сосредоточено брякающему у кабинета трехгранником ключа, — Еле тебя нашел. Займи четыре тысячи, на пару недель. А то я за товар должен и его где-то похранить надо.

— Сань, блин, да ты вообще откуда? — меня потихоньку попускало. — Ну ты даешь!

— Да тут дельце подвернулось. Навар знаешь какой? — он счастливо зажмурился. — На рубль — четыре выходит. Юрка приезжал с Ферганы.

Юрка с Ферганы — это позывные апокалипсиса. Этим именем должны были назвать вождя гуннов Алариха. Тогда бы был исправлен самый большой перекос в истории древнего мира, и мучимые учебниками дети честно прочли бы: «В 410 году нашей эры, Рим был взят и разграблен армией предводителя гуннов Юрки с Ферганы». Он бы органично вписался в историю, я считаю. Ведя дискретное существование, этот вождь краснокожих временами всплывал в наш бренный мир из страны ультрамариновых жирафов, с целью заняться маловразумительными делами с Сашкиной конторой под идиллическим названием «Свежесть».

— Сань, тебе самому не надоело? Ты струю носухи забыл?

— Да мне потом телефон оборвали, — хохотнул довольный Сашка. — Не боись, сейчас все серьезно. Тема — бомба. Цветные сны, слыхал?

Вот и все, подумал я, теперь Саню закроют лет на семь, за наркоту. А Юрку вот не закроют, что печально. У них там, в Фергане, вообще все по собственным реальностям разбросаны. У каждого собственный мир с фиолетовыми антилопами и летающими бегемотами.

Я даже представил оперов, стучащих в светящуюся серебристым дверь Юрки, мозолистые кулаки с отбитыми костяшками вырывают из нее алые всполохи.

«Выходи, Юрка с Ферганы! Хо-хо» — восклицают люди в погонах. — «Ты арестован, ема!»

«А Юрки нет!» — поет дверь.

«А где же он?» — вопрошают носители фуражек и помигивают, перемещаясь из пространства в пространство.

«Он там!» — указывает преграда сразу по всем направлениям.

«Когда вернется, пусть перезвонит», — просят дверь, и она соглашается. Он всегда соглашается. Затем, все усаживаются на красных ишаков с мигающими ультрафиолетом глазами и вылетают сквозь приоткрытые форточки. Хвосты копытных яростно крутятся, на манер пропеллеров, а на упитанных крупах отсвечивает золотая татуировка — «Милицыонэры». Примерно так это происходит.

— В Пакистане делают. У меня сорок коробок, прикинь? — произнес Сашка, возвращая меня в сиреневые джунгли.

— Сань, тебе проблем мало? Это уже уголовка.

— Какая уголовка? Ты че? Это лифчики, еба. Женские такие штуки. Коробки красивучие. Давай я их у тебя похраню?

— А где их Юрка взял? — Таинственное «похранить» — вызывало у меня одновременно чесотку и зубную боль. — Украл?

— Ты че, блин? Ему с Афгана возят забугра. Я тебе говорю, классная вещь.

(Малиновые ишаки в моих глазах сменились печальными декханами, торгующимися с серебряной дверью. Над лестничной клеткой плыл Юрка с Ферганы, восседающий на левитирующей черепахе.

— Пять афгани — один шапк, компренде? — торговался он, — две шапк. Десять афгани.

Опутанные таинственными «шапк», моджахеды потирали лбы и несогласно болботали.)

— Сань, да мне их хранить негде, я тут сам на птичьих правах, — опечалил его я — Денег у меня две с половиной сейчас.

— Короче давай две, я сейчас по делам, вечером заскочу, — он принял у меня мятые сторублевки и растворился в сирени навсегда, оставив ощутимый в теплом воздухе смердящий след непременных кедов.

***

Человек с рождения получает бирку, ее заботливая нянечка цепляет еще в родильном отделении на руку. Обычный кусочек клеенчатой ткани с незамысловатой чернильной информацией: фамилией матери и весом в граммах. Это первый документ, подтверждающий твое существование. Глотнул воздух, выдал первую порцию мекония, будь добр, получи аусвайс. А уж далее становись в очередь за второй. Жди ее всю жизнь. И когда-нибудь, в свое время, получишь обрывок клеенки, но уже на большой палец левой ноги. И во всем этом видится некая симметрия — все эти руки-ноги, бирки с чернильным текстом. Но это у нормальных.

Другое — то, что существуют люди, у которых большие пальцы ног уже заняты. Они всю жизнь только и делают, что ходят вокруг этих бирок с открытой датой, цинковых столов с желобами для стока жидкостей, докторов, поедающих булки с вареной колбасой. Все их устремления, метания, телодвижения и мысли сосредоточены на одном — как можно быстрее получить окончательные каракули ни куске клеенки, привязанном к большому пальцу. Трах-бах, поступил такой-то и дата. «Помойте его» — бросит скучающий врач и вернется к розовой «Останкинской». 

— Лучникова есть здесь? — лицо спрашивающего типуса было чуть- чуть не доедено муравьями. Его брат-близнец крутил на пальце ключи с блестящим брелоком. — Лучникова нам нужна, сечешь?

— А кто это?

Он повертел в руках потрепанную бумажку и поморщившись от усилий прочел.

— Лучникова Вера Павловна, 1922 года рождения.

— Вера Павловна? В седьмой палате. Только к ней сейчас нельзя. Посещения с пяти часов.

В мой карман были втиснуты двести рублей:

— На, не отсвечивай. А то простудишься и заболеешь, поэл? Внук я ее. Сирота. А это, — он указал на собрата, держащего бумажную папочку, — тоже внук, усек? Седьмая значит?

— Седьмая, — кивнул я и глянул на его остроносые бьющие отраженным солнечным светом туфли, бирки на большом пальце было не видать.

— Пошли, Славик, — пригласила сирота брата. И они двинулись по дорожке к зданию больницы. Рассматривая их крепкие затылки над мятой кожей курток, я двинулся следом. Мало ли что. А Вера Павловна мне была симпатична. Знаете, так бывают симпатичны абсолютно беззлобные и неприспособленные к реалиям люди? С ними легко и им от вас ничего не нужно, впрочем, как и вам от них.

— Послушайте, послушайте, — будь ты трижды неладен, Герман Сергеич, одетый в слишком короткую пижаму. Гражданин Горошко — так он подписывался под своими манифестами. — Сегодня мне опять не доложили сахару в чай! Возмутительный случай! В столовой обкрадывают пациентов!

Меня он с самого начала считал кем-то тайным, засланным в нашу больничку с целью расследований и вскрытий фактов. И ловил везде, где только видел. Печалей и горестей за время нашего знакомства накопилось почти на десять страниц. И все пасквили, снабженные размытым обращением «В компетентные органы», были вручены мне лично, о чем я расписался в замурзанном блокноте. «Держите это на контроле» — доверительно советовал он. — «Здесь сплошные нарушения!». Режим конспирации, введенный им, был настолько силен, что, встречаясь со мной в столовой, он отводил взгляд, делая вид, что мы не знакомы. 

— Не сейчас, Герман Сергеевич. Я занят.

Но это же клещ в полосатой пижаме, репей, прицепившийся к шнуркам. Пока мы препирались, внуки Веры Павловны уже проникли в дверь. Я отчаянно отбивался от гражданина Горошко бухтевшего разоблачения.

— Парамонов вчера вынес три «пиджака» и продал. Да- да! Я все видел. А Марк Моисеич...

— Что Марк Моисеич? — произнес неожиданный главврач. Все главврачи внезапны, они ходят мягко как фламинго, вытягивая шеи, с загадочным видом прислушиваясь к бурлящим толчкам, шелесту страниц в ординаторской, приглушенному мату санитара Арнольда, волокущего матрас очередного энурезника. Правдорубец Горошко мгновенно оставил нас, впитавшись в окружающую сирень. — Почему посторонние на территории? Чья это машина?

— Да вроде внуки приехали к Вере Павловне, — пояснил я.

— Какие внуки? Откуда внуки? Как к Вере Павловне? Где Прохор? — расподозревался милейший психиатр. 

— Да у нее сидят, — крикнул я, целя в спину удалявшегося эскулапа. — Двое их.

Он досадливо отмахнулся, топая к дверям. У Веры Павловны должно было образоваться поистине великое собрание.

***

Пришельцы уютно расположились на кровати бабки Агаповны, бесцеремонно выставив ту в коридор. Бабка, уязвленная обращением, замерла у двери в позе индейца сиу, выслеживающего очередного француза, отошедшего отлить. Серые старческие глаза тлели обидой. А за поколупанной многочисленными постояльцами дверью велись великосветские беседы.

— Мы вам со Славиком купим уютный домик, Вера Павловна, — вился внук. — Знаете такой, с абрикосовым садиком...

— Ну не знаю, не знаю, Женечка. Я уже запуталась. Домик, наверное, дорого стоит? — в ее серых глаза было разлито сострадание.

— Ничего, — заявил тот с интонацией Портоса. — Вера Павловна, голубушка, мы не постоим за затратами. Небольшая проблемка — это дарственная на квартиру. Мы бы, конечно, не возились с документами. Но уж очень хочется помочь. В этом мире так мало стоящих людей. Вам, наверное, самой трудно уже. Все эти разъезды. Рынки. А там у вас будут грядочки. Помидорчики, огурчики.

— Бха, — с этим звуком Женечкин брательник, мостящийся на девической постельке бабки Агаповны, провалился в вылежаное той за три года углубление.

— Капусточка, — протянула сирота, с кряхтением выбираясь из цепких сеточных объятий.

— Право, может быть, не стоит? — Вера Павловна была огорошена. — Меня внучка обещала забрать. Она замужем за иностранцем.

— Тогда берите деньги, Вера Павловна, берите их, — страстно заключил посетитель. — Много у нас нет, но можем дать тысяч тридцать пять — сорок. Будете жить у внучки, и покупать себе огурчики, помидорчики.

— Капусточку, — подтвердил второй родственник, опасливо косясь на коварное ложе.

— Деньги у нас при себе, вот только подпишите здесь и вот здесь, — услужливо продолжил Женечка. На этом моменте овощные переговоры были внезапно прерваны.

— Что здесь происходит? — неожиданно осведомился любезный голос Марка Моисеевича. Тот маячил в дверном проеме с найденным в кладовке не выспавшимся Прохором. Вера Павловна, сосредоточено пересчитывающая деньги замерла.

— Это по квартире, Марк Моисеевич. Ребята помогают мне ее продать.

— А как же наши договоренности, Вера Павловна? Мы же почти договорились?

— А ты кто, колобок? — вежливо поинтересовался внук Женечка. — Дверь прикрой. Посетители мерзнут.

— Прохор, — спокойно произнес эскулап, — вызывайте милицию и кликните Арнольда.

— Так, — грустно заключил один из кожаных сирот, принявшись собирать автографы Баронессы, — Нас здесь не ждут. Нам здесь не рады.

— Факт, Жека, — подтвердила жертва кровати, рассматривая насупленного Прохора с видом, каким мясник на рынке рассматривает карту разделки туши. — Негостеприимное место.

— Может хлорпромазину? — предложил широким жестом главврач, щурясь на листки, бережно вкладываемые в папочку. — Для поднятия настроения?

На этой фразе все хорошее закончилось и началось. Оно само по себе (хорошее) имеет циклический характер. Вроде припадков у эпилептика. Брык! — закончилось, бам! — началось. У него два положения на выключателе, без полутонов. Если уж включилось, то открой рот и хлебай во всю пропускную способность. Запасай запасец. Завтра или в следующую секунду такого уже не случится. 

Как там перли немцы у Арденн? С «Лили Марлен» и губными гармошками. Рукава засучены, каски нахлобучены. Воняя выхлопом Майбахов и БМВ. Тигры, пантеры, элефанты — зоопарк, емана! Зрители разбегались по всем направлением, не разбирая дороги. Дранг нах. Азохен вэй и кегли полетели. Марку Моисеичу прилетело под дых. Прохор с грохотом катился по линолеумному полу, сохраняя на лице серьезное выражение. Фиеста! Танцы! Только сегодня! Сергей Лемох и группа «Кармен». Обедню сиротам, прорывающимся на волю, чуть не испортила мстительная бабка Агаповна.

— Пушистик, — она приобняла Славика за трескающиеся ребра — Пряник хочешь?

Мысль о том, что он «Пушистик», видимо заткнула тот тонкий трубопровод, по которому у второго внука гражданки Лучниковой В. П. текли мысли, и он лишь беспомощно пискнул в ответ на заманчивое предложение.

— Говори, блядь! — неожиданно обиделась бабка. Заглянув в ее глаза тот, увидел в них себя с пряником во рту возлежащего в черном костюме и свежих тапках на деревенских дровнях, и это была ни в коем разе не свадьба. Оставив на память в цепких девичьих руках правый рукав, сироты резко эвакуировались из здания.

Интересны все — таки судьбы у людей, бывало, обижаешься на сущую ерунду. Пуговицу на ширинке, отскочившую на встрече с директором банка. Гнутый болтик, никак не влезающий в машинку ревущего сына. Голубя, пометившего белую рубашку. Да нет у этих вещей и явлений никакого желания навредить. Они просто случаются и даже не знают, что ты весь такой, при белой рубашке, ширинке и гнутом болте. Некоторые, правда, выше условностей. Им абсолютно наплевать. Как и вырвавшимся внукам. Ну что с того, что на капоте баклажанной семерки два углубления, а на лобовое нагажено? Это же жизнь, правда?

***

— Пойдем, поможешь, — кивнул мне Марк Моисеевич, подсвечивая окрестности гематомой под глазом, — машину разгрузишь, коробки в кладовую Прохору.

«Цветные сны» — прочитал я на сияющих боках, поддернутых арабской вязью — «Колор дримс». В воздухе чувствовался плотный аромат устрашающих Саниных кедов. Куда он пропал? — подумал я и повернулся к счастливому обладателю пакистанских поделок, намереваясь спросить об этом. Но тот прервал меня, совершенно поразительной новостью.

— А Вера Павловна сегодня выписалась, — с грустью сообщил он, — внучка за ней приехала.

— Да ну? — удивился я. — У нее же никого вроде?

— Так... Вот... Уехала, — бессвязно протянул доктор — Вы с ней дружили?

— Ну да, в принципе. 

— Внучка у нее в горисполкоме работала. В жилищном отделе, — почему-то пояснил врач. — Ладно, неси последние...

Конечно, я уже рисовал себе пятьдесят рублей в благодарность за труды, но Марк Моисеевич, постно вздохнув, пошебаршил в нагрудном кармане, комично скосив один глаз, и ничего не вынул. Мера его благодарности никак не соотнеслась с номиналами хранимых там купюр. Гениально решив налившееся нарывом молчание простым кивком, он побрел к крыльцу. По дороге щедрый больничный фюрер подобрал огрызок проволоки и сосредоточено вертел его, изобретая применение.

— Фельдман! Эй! Стой, сука! — вот тебе бабушка и Юрьев день, сироты! — Фирман... как тебя там? Фридман!

Марк Моисеевич заинтересовано оглянулся. Бабушкины внуки припрыгивали по разбитому асфальту дорожки, они неслись галопом, спеша поделиться эмоциями.

— Я сейчас кликну Прохора, — твердо предупредил любезный эскулап. — Он вам ноги выдернет, а я пришью... на спину.

— Ты мне тут не вякай, я тебя сейчас совсем больным сделаю, — пообещал старший Женечка и потряс какой-то бумагой — Где эта марамойка? Лучникова, сука, где?

— Выписалась сегодня, — сообщил доктор. — С внучкой уехала.

— Куда уехала? — взвился тот.

— По месту регистрации, — пояснил Марк Моисеевич — ул. Ленина дом 3 квартира 27...

— Как уехала? — утомительно продолжила неприкаянная сирота, протягивая ему бумажку — Вот это видел?

— Дарственная, — заключил наш главврач, — И что?

— Хуярственая, — транспонировал потерпевший, — Седьмая по порядку. Сорокет, сука! Твои проделки, эскулап? Огурчики, помидорчики!

— Капусточка, — продолжила до этого молчавшая вторая жертва.

Склеив в уме все части модели, и получив, наконец, самолет, обходительный доктор расплылся в улыбке и пожал плечами. На его круглом лице бродило счастье, и он рассматривал грустящих внуков с профессиональным интересом. Вот она — тишайшая, рафинированная Баронесса — Лучникова Вера Павловна! Семь дарственных на одну квартиру, этому можно было только позавидовать. 

Видя радость на челе недруга, Женечка схватил его за лацканы халата — «Покалечу» — читалось в его глазах.

— Прохор! — кликнул главврач.

Дальше я смотреть не стал, мне стало скучно. Все драки похожи одна на другую, видел одну, считай, видел все. А уж если не намереваешься участвовать, то лучше удалиться, что я и сделал.

Сирень пахла, подслащивая воздух. Шелестела листьями, забивая крики и треск. У баклажанной семерки бродил Петя «Чемодан». Сын космонавта долго осматривал понурую машину, а потом, кряхтя, взобрался на капот и скинул штаны. Я шел мимо него, глядящего поверх деревьев, и думал о Пакистане.