Крошка Козетта

Степан сегодня не дрочил. Целый день. Нет, это не было мануальным целибатом или епитимьёвым покаянием. Ничуть. Набрякшая синюшная болванка, живописно свисающая над лохматыми коленями, по-прежнему радовала глаз своим раблезианским отражением в зеркале, куда Стёпа непременно косился, выгуливая свои стареющие, но всё ещё неунывающие телеса с азартом несостоявшегося нудиста. Дело было не в этом. Выла душа. Да, не смейтесь, у этого расслабленного Гомена, она чудом состоялась. Не то, чтобы жизненные перипетии выковали её в горниле страстей, и уж конечно не в погребке Ауэрбаха подцепил он эту не модную нынче хворь, однако, нет-нет, да и да золотой жук памяти трогал своей лохматой лапкой нагие ганглии его совести. Так случилось и накануне. Семь фейерверков Moët&Chandon осыпали страсбургский пирог потолочными пробками, а Тальён не дождавшись Каверина лихо отплясывал тарантеллу, когда печальный Стёпа осознал, что он в очередной раз мудак.

Бледная сиротка с заученно-голодной гримаской Нижнепряжинской Козетты приоткрывала свои пубертатно-цыплячьи ляжки, имитируя премьерность действа. Её глазёнки тырились по расторопным подробностям уланской жжёнки, нанюхивая за обе щёки кулуары бремени столичных страстей. И вот тут-то Стёпа и отъехал, хоть шеф и не трогал. Шифон вологодской дерюжки заколыхался батиком калифорнийской see-through, впадинки грудей воплощали самые смелые Набоковские грёзы, а бледно-сиреневые губы под стививандеровскими очками щебетали со всей нутряной искренностью Волоколамской Ла Скалы. Впрочем, всё перечисленное с лихвой компенсировали высокие скулы, нос с лёгкой Ахматовской горбинкой и зелёные глаза маленькой тигрицы. Степа понял, что погиб. «Как припадающий на лапы перед текущей сучкой пёс, он вдохновенно, но с нахрапом хуйню рифмованную нёс», вспомнились ему бессмертные строки Котофея пальмовой сметаны из брошюры «Логопед для чайников» перед тем, как он, не балуясь с пешками, безоглядно двинул своего жеребца на эф-3.

Сиротка манерно ломалась, застенчиво намекая на белорусское бельецо под вайлдберривским коопёбом, когда всё и случилось. Прямо у дверей мужского туалета. Перед тем как открыть Сезам кафельного вомиториума, наш истекающий половою истомой эстет, содрогнувшись заполошным перикардом, томно произнёс:

— Как же Вы похожи на двоюродную племянницу Сары Бернар.

— А кто такая Сара Бернар? — спросила Золушка, и на её тыкве дыбом встали все три Цинноберовых волоска.

Волшебство растаяло, как обоссанный бобиками сугроб под июльским солнцем. Степан сказал что-то невразумительно грубое, вытащил на четверть уже было заправленный в барышню свой громадный эпистолярный дар и не оглядываясь выбежал в промозглую Питерскую ночь. И только дома, вспоминая свою бывшую будущую пассию, её острые ключицы, вялые плети рук и анорексичная пластика завсегдатая инвалидной коляски, как когда-то для Валтасара в три слова, сложились для Стёпы в три буквы — ДЦП.

Он обхватил свою голову дрожащими руками и заплакал. За неё, за себя и за всех Антуанов с барашками.