Красная Касочка (на конкурс)

Исходный текст https://alterlit.ru/post/27232/ 

 

 «Который день дожь!» Мама произносит — «дождь», без второй «д». И получается красивше и уютнее. Вроде как у нас всё ещё есть папа, и есть весёлый огонь в очаге, и крыша не прохудилась. А все ненастья существуют только за окном. А за окном всё ненастоящее и незначимое. Я злюсь на маму за «дождь» без «д». Потому что врать не хорошо. Волк считает уют пережитком мещанского инфантилизма, попыткой за внешним комфортом спрятать экзистенциальную пустоту бытия. Волк безумен, но честен. Бабушка рассказывала, что раньше волк в Пфальце не водился, что он водился совсем в другом месте — в Монастырском урочище. Там, в глубоком пубертатстве, волк, охотясь на шерстопалых ежей, свалился со скалы и получил открытую черепно-мозговую травму. Его обнаружили монахи, притащили в монастырь и ошибочно диагностировали молодому зверю смерть мозга. Но рана на волке зажила быстро, как на собаке, он пришел в себя и попросил козлёнка. Монахи сочли исцеление чудом и потом долгие годы ставили над волком бесчеловечные эксперименты — насильно пичкали мескалином и ЛСД, заставляли смотреть «Чернокнижника» и «Газонокосильщика» с корейским дубляжем. Однажды волку удалось сбежать, он эмигрировал в Пфальц, выправил в Муниципалитете новые документы и стал докучать Бабушке своим неумением играть в нарды. Бабушка ласково называла волка уродом из урочища. 

 Я завидую волку. Ведь у него есть такое замечательное прошлое. Что есть у меня? Красная шапочка и опостылевшие пирожки. Да и про шапочку мама мне тоже наболтала. Из Брюгге в ней только кружева — я сама видела как мама их пришивала кривыми стежками. Но шапка все равно хорошая, мохеровая и чехословацкая.

 — Кажется, наконец, заканчивается! — говорит мама. 

 Она часто подолгу сидит у окна, думает свои странные мамские думы. То ли грустит о безвременно ушедшем папе, то ли грезит об яркооком и чернобровом турке. Я поклялась сама себе — никогда не стану такой. Да и как тут станешь, когда мне всю жизнь восемь лет. Но это, конечно, только цифра, постоянная, как бесконечность. Я уже давно повзрослела. Давно всё про всех поняла. Этих «всех» вокруг меня не так уж и много. Охотнику нравится моя взрослость. Один раз он так и сказал:

 — Что-то изменилось в твоих глазах. 

 Я тогда промолчала. Конечно изменилось! Ещё бы не изменилось. Телевизор «Горизонт» показал «Афганский излом». Микеле Плачидо прошила кривыми стежками автоматная очередь. Детство закончилось. Оно бы и раньше закончилось, если бы в своё время «Горизонт» показал «Спрут».

 — Ты знаешь что, доча? Ты давай одевайся, а я корзинку соберу. Дожь уже перестал.

 Мама ушла на кухню, а я встала у окна. Открыла форточку. Лес молчал. Моё любимое время. Несколько скоротечных минут, когда всё живое ещё прячется от воды. Гнус не носится в воздухе беспорядочным роем, не репетирует разноголосый птичий хор, бестолково не скачут белки. Тишина. Сразу после дождя лес ненадолго равняется мне. Замирает. Лишается событийности. Я бы отдала все свои пфенниги лишь бы продлить этот миг. Но солнце вновь расползается над кронами. Очнулись неугомонные сойки, расправил крылья длинноклювый вальдшнеп, выскочил на тропу кабан, поднялась мошкара из подлеска. А мне пора к Бабушке.

 Сегодня корзинка тяжелее обычного. Это от того, что мама кроме пирожков и растирки положила ещё бутылку коньяка. «Пусть напоследок порадуется!» Грустно, но непонятно. Почему радость должна быть последней? Как будто уже была предпоследняя.

 Тропа мокрая, склизкая. Ноги мои в ботинках норовят уехать и вперёд, и в стороны. Мне некогда считать ворон, я вся сосредоточена на шагах. Но свежая, вымокшая под дождем, хвоя пьянит и кружит. Добраться бы до пенька, не уронив себя и корзинку. А там, быть может, волк. Он проводит. До Бабушки путь не близок. Через Мшистый овраг, за Жирный ручей, мимо Корявой пихты.

 А может быть повстречаю Охотника. Или Дровосека. Он то одним становится, то другим. Бабушка говорит — это профессиональное раздвоение личности. Проигрывает ружье (Бабушка произносит «ружо») и бац! Здравствуйте, я Дровосек. Отыгрывает обратно. И хоп! Я взад Охотник. Мама с Охотником иногда фильтрует или флиртует. Или что-то такое делает. А с Дровосеком никогда не делает. Дровосек жалуется на непоследовательность женщин. И хвалит меня, за то, что я, слава Богу, не вырасту. А волку нет разницы. Для него они оба слабоумные. Волк груб, но честен. Я узнаю зверя по характерному запаху ещё до того как вижу. Он привычно сидит на нашем пне. На Пирожковом пне. Привычно потрошит кротовью тушку. 

 — Здравствуйте, волк! Как ваши дела?

 Волк вздрагивает. В мутном взгляде загорается огонек узнавания, он скалится и двигается, уступая мне немножко места на пне.

 — Здравствуй, деточка! Здравствуй, Касочка! — это он так дразнится. Вроде как я — Красная Каска. Дочь партизан.

 — Видел сегодня могильника. Летел низко. Не к добру, — а это он причитает. Везде находит мрачные знаки. Мне его жаль.

 — Хотите пирожков? — спрашиваю я вежливо.

 — С печенью и яйцом?

 — С ними.

 Волк протягивает лапу. Угощается.

 Этот ритуал всегда одинаков. И всегда трагичен. Бедное животное в неволе заработало хвостовой тремор — подарок верующих негодяев. Каждый раз, лопая пирожки, волк боязливо косит по сторонам и отбивает по пню облезлым отростком мелодию марша сталинских соколов.

 Подкрепившись, мы вытягиваем ноги-лапы, поднимаем к солнцу морды-лица и жмуримся. Слабый ветер качает на наших веках тени еловых ветвей. Тепло. Тут я вспоминаю о коньяке. Вслух. Волк преображается. Всклокоченная шерсть разглаживается, хвост успокаивается, язык исходит слюной.

 — По чуть-чуть, — строго предупреждаю.

 В ответ волк невнятно хрипит. Он достает из вещмешка раскладной стакан и мы выпиваем по очереди. И снова ловим закрытыми глазами лесную благодать. И наши печали уползают под корни сосны, в гнездовье крота, во тьму.

 Закрепляем настроение ещё парой глотков, и я убираю бутылку в корзинку. Волк прячет стакан и кротовью тушку в вещмешок. Задумывается.

 — Знаешь, — говорит он невесело, — во время партии в нарды византийский император Зенон покончил с собой после неудачного броска.

 — Знаете, — отвечаю, — учитывая вашу способность дышать жопой, вы, стало быть, относитесь к древнему надотряду двоякодышащих.

 — Обнимемся? — просит волк.

 — Не сегодня.

***

 Громоподобный чих мы слышим уже у самого бабушкиного дома, заросшего лопухами и клещевиной. 

 — На простуду охотится, — язвит волк.

 Из леса вышел Охотник. В рваных носках и клетчатых шортах на подтяжках.

 Втроём мы стоим на крыльце. Я стучусь. Проходят секунды.

 — Меня нет. Я на картошке, — это стандартный пароль.

 — Ты мне талер должна, — это стандартный отзыв.
 
 У Бабушки давно нет мужа, и я сомневаюсь — а был ли вообще? Но крыша не протекает. Огонь в печке весел, коньяк янтарен, скатерть бела. Вчетвером мы сидим за столом. И сегодня без шеш-беша. У Бабушки к нам разговор. Я разговоры люблю. А вот волк и Охотник поникли. Наверно, где-то нашкодили и теперь боятся трёпки. И назиданий. Когда Бабушка назидает, то смешно трясет морщинистыми брылями. Она, как опытная женщина, даже не нуждается в пререканиях для поддержания гневливого состояния души. Обходится самоподзаводом. Главное, чтоб меня не выгнали на двор. В лопухах у окна всё видно, но ничего не слышно. А придумывать для других слова мне надоело. Я и так постоянно придумываю. Свою жизнь, если б она была у меня. Своих друзей. Своего папу, который бы нас не бросил. Свою мать, которая бы не хотела в Турцию. Свою юность, которая стремительно вырвется из плена восьмилетства. Грустно.

 Но время идёт, а Бабушка молчит. Она подогрела на сковороде пирожки, плеснула всем коньяку в хрустальные рюмки, сняла тапочку и принялась с пятки срезать картофелечисткой жёлтые натоптыши.

 Я вижу как нервничает волк. Как елозит он на табурете. Слышу знакомый ритм хвостового тремора.

 — Знаете, — не выдерживает, — шеш-беш ещё называют трик-трак. Забавно.

 Охотник откусывает пирожок, немедленно чихает, разбрызгивая вокруг печенку и яйца. Бабушка складывает окаменевшие обрезки кожи в пухлую ладонь и бросает в огонь. Потом, переваливаясь медведицей, шаркает к серванту, снимает с полки стопку журналов и возвращается к столу. Я вижу название — «Вестник Беловежья». Даже не знала, что она выписывает периодику. Бабушка находит нужный журнал, открывает на нужной странице, двигает его к нам, тычет пальцем в нужную статью.

 — Читайте, — говорит она.

 И пока мы вчитываемся, пытаясь уловить суть, Бабушка достает из мятой пачки папиросину, прикуривает. 

 «Эвтаназия. От фашисткой до либеральной. Лёгкий шаг к избавлению» Автор — Бжидко Шпрокшич. Дым курева обволакивает мысли. Волк фырчит мокрым носом, Охотник непрестанно шмыгает. Эвтаназия пахнет Швейцарией и потерей.

 — Чушь, — рычит волк. — Давайте лучше в нарды играть. На выбывание.

 Волк понимает куда клонит Бабушка. Он безумен, но сообразителен.

 И я понимаю, я же не слабоумная. Охотник нервически играет с подтяжками. Оттягивает и отпускает резинку. Шлёп. Пауза. Шлёп. Пауза.

 — Все партии какие есть я уже сыграла, — говорит Бабушка, — наступило время выбывания. И кто-то из вас мне подсобит. Самой — грех.

 — Бабушка, — спрашиваю я, — это такая новая форма протеста?

 — Нет, — отвечает, — это такая новая форма смирения.

 — Блять, — говорит волк.

 — Апчхи, — говорит Охотник.

 Шлёп. Пауза. Шлёп.

 — Тебе, внучка, надоело жить восьмилеткой. А мне каково? Восьмидесятилеткой? Как думаешь? Нетушки. С меня хватит. Вы сами решайте кому дело делать. У тебя, серый, — смотрит на волка, — зубы острые!

 Волк косит на дверь.

 — Ты, болезный, — на Охотника глядит, — хоть и азартный, а топор не проиграл!

 Шлёп. Пауза. Шлёп.

 Я радуюсь своей бесполезности в делах смертельных. Но не долго.

 — А тебе, внучка, я порошок волшебный дам.

 Бабушка тушит папиросину и лезет в карман халата. Вручает мне пузырек с чем-то белым. На пузырьке наклеен пластырь. На пластыре бабушкиной рукой надпись: «Рицин. Яд»

 — Сама делала. Из клещевины, — хвастается Бабушка. — А теперь ступайте. Ночь скоро.

 ***

 Останавливаемся у Пирожкового пня. Сумерки толкают нас ближе друг к другу. 

 — Камень. Ножницы. Бумага. Раз. Два. Три.

 Тяжко ухает филин.

#альтерлитпролонгация

#конкурс_alterlit