Роды

— А ты чем известна? Опытная? — это Колчин спрашивает у нашей подопечной. У журналистки, которая сделает судьбоносный репортаж. Он, репортаж этот, откроет глаза всему миру. А на меньшее я не согласна. Да. А мы тем более не соглашались на роль нянек. Но кто нас спросит? Хорошо, если прикажут без мата. И приказали. Без х@ёв, но с бл@дьми. «Чтоб, бл@дь, её живой вернули» Сидим теперь на лестничной площадке пятиэтажки, ждём когда Перевышин своим пулеметом накажет снайпера в доме напротив. В этот дом со снайпером нам и нужно. Там, во втором подъезде, в двадцатой квартире, роды скоро случатся — разведка доложила. В Москве ставят «Дом с мезонином», а в Запорожье «Дом со снайпером». У нас декорации достовернее.

— Я в восемнадцатом в Японии освещала казнь Сёко Асахара, а в прошлом году — снос Ельцин-центра. Это из известных событий. 

— Асахара — это который в метро людей травил? — Колчин умница, правильно девке зубы заговаривает. Потому что она под пулями впервые и труп (этажом ниже нашли) так близко (если не считать повешенного сектанта) тоже первый раз наблюдала. Труп был опять снайпером. Тянулся мертвой рукой к винтовке. Азовский «Форт-301» под натовский патрон. Израильской конструкции. Да.

Нацики, мертвый и ещё живой, улицу держали. Мертвый получил осколками в бедро и шею. Перевышин сказал, что рана на ноге на п@зду похожа. Еще он сказал, что мясо и кожа наружу вывернуты, как большие половые и малые половые губы. Журналистку немедленно вывернуло. Почти как губы. Говяжьей тушёнкой и гречкой. Мы поднялись на этаж, оставили труп в штукатурной трухе и кирпичной пыли. Не воняет и ладно. Воняло порохом и резиной. Кисло и жжёно. 

— Ребят, а вы уже бывали на таких родах? — журналистка немного успокоилась, её перестало трусить, но пальцами она продолжала теребить выбившуюся нитку на своем синем бронике. 

— Бывали. Ты лучше скажи — почему без оператора?

— Ну чтобы не рисковать лишним человеком. Я на телефон все сниму. У меня камера хорошая. Потом смонтирую как надо.

— Вот и хорошо. Видишь, какая ты! Оператора пожалела. Молодец!

Журналистка кивнула, мол — да, а как же, конечно молодец. Глазами своими гражданскими и наивными сверкнула.

Я оставил ее сидеть на ступеньке с Колчиным. Подошёл к Перевышину.

— Ну что там? — спрашиваю.

— Затихарился. Надо приманить.

— Вызывай роту, пусть мотолыга прокатится, может и клюнет.

— А я вырос тут, в соседнем доме, — Колчин наполовину хохол, — Родился в Самаре, потом родители увезли меня сюда. Красивый город, уютный. Только завод сильно воняет вечерами. 

— И долго жили в Запорожье? — журналистке всё интересно.

— Десять лет. Там, — Колчин машет в сторону проспекта, — был ресторан «Лахти». Мороженое — ум отъешь. Мы с папой каждую субботу ходили. Чуть дальше, на Пушкинской, был дом быта. Туда меня каждый месяц мама водила стричься. Молоденькие парикмахерши ставили на мне опыты. Я всегда был самый модный в классе, то с ёжиком приду, то с чёлкой непонятной, то с выбритыми висками. Стеснялся себя очень. А на Фестивальной площади был цветной фонтан с музыкой. А на острове Хортица самая вкусная родниковая вода. Туда я ездил с бабушкой. Украинский заставляли учить в школе. Но на улицах никто на мове не разговаривал. Я за десять лет лишь однажды услышал «Дякую», когда какой-то мужик попросил у мамы ручку, чтобы записать что-то в блокнот.

Колчин говорил, а журналистка украдкой вытащила телефон и снимала бойца на камеру. Профессионал. Да.

— Рожу его ностальгирующую не засвети!

— Я своё дело знаю, а вы? — проснулся характер. Это признак хороший.

— Не будет мотолыги. Ротный сказал, что мы не маленькие, — Перевышин обрадовал.

Пора было решать. Мы не маленькие, но маленький мог родиться без нас.

— Ладно. Времени нет. Колчин, раз ты тут жил, значит тебе и гулять. Обойдешь дом, торганёшь фигурой. Понял?

— Понял.

Я снял свой броник и помог нацепить его задом наперед на Колчина. Лишние килограммы, зато спина прикрыта.

— Не скучай, газета! — Колчин ушел.

Журналистка повернулась ко мне. Глаза гражданские и наивные. За такими особо скучаешь.

— Вообще-то я с телевидения!

Снайпера засекли после первого же его выстрела. Засек я, дал целеуказание Перевышину. Он отработал по нужному окну. Журналистка сидела тихо, но запись вела. Как там будут смотреться наши героические спины?

— Ты остаёшься прикрывать, — Перевышин улыбался — он, как и я, на родах бывал и повторения не хотел. Зрелище не из приятных. Да.

Колчин ждал у подъезда. Уже снял мой броник. Я облачился и мы двинулись. Обошли дом.

— Вперёд!

Тротуар, газон, дорога, рельсы, рельсы, дорога, газон, тротуар. Двор! Тишина.

Второй этаж. Двадцатая квартира. Дверь открыла старуха, протянула руку. Я пихнул локтем журналистку. Та достала из-под броника конверт с наличкой. На кой хер им деньги? Я не знал. Но для нас так было удобнее. Потребуй они провианта, пришлось бы на себе тащить.

— Проходите. Туда... Налево. Так... Началось уже.

Мы прошли в комнату. Я с телевидением встал напротив кровати — у стены. Колчин — в дверях. На всякий. Да.

Роженица, скуластая, широкая, потная, подвывала эдаким женским басом, почти рычала. Слева от нее, у изголовья кровати, встал мужик в костюме чиновника. В петлицах пиджака сверкают золотом трезубцы. Справа — в вышиванке и синих шароварах ещё мужик. Лубочный казак, только вместо двух трезубцев в петлицах он держал в правой руке трезубец натуральный. Такой вот летний хохлятский Дед Мороз. У окна, рядком, было ещё три человека. Католический священник, банкир (это я понял по его жидким кудрями и влажным кривым губам) и пидорас.

— Доставай телефон и начинай снимать, — шепнул я журналистке.

Роженица рыкнула особенно громко. Мужик в костюме чиновника взял с тумбочки папку, открыл и зачитал:

— Согласно директиве генерального штаба ДГШ 32 дробь 13 «О мобилизации нерожденных, но зачатых» приказываю приступить к родам нациста немедленно.

Мужик в костюме чиновника закрыл папку и отступил на шаг назад. Вперёд вышел священник, прочёл молитву на мертвом языке. Склонился над роженицей и протянул ей крест для поцелуя. Она поцеловала. Потом плюнула священнику в харю. Слюны было мало. Священник вернулся на своё место.

К кровати подошёл пидорас. Снял с плеч рюкзак, достал из него лоток с акварельными красками, кисточку, кружку-непроливайку. Задрал на роженице сорочку, оголил барабанистое пузо. Открыл краски, обмакнул кисточку в кружку с водой, принялся рисовать радугу. Чуть повыше пупка. Закончил и вернулся к банкиру и священнику. Третьим выдвинулся банкир. Вынул из кармана кожаное портмоне, вытащил из портмоне три купюры. Один евро, один доллар, один фунт стерлингов. Из другого кармана вытащил зажигалку. Чиркнул колёсиком, добыл огонь. Поджёг купюры. Проворно положил их на пузо роженицы. Та терпела, только громче выла-рычала. Деньги сгорели. Пепел остался на бледной коже, как оттаявшая земля на заснеженном ещё поле. С полотенцем и тазиком воды появилась старуха, просочилась из-за колчиновской спины. Поставила тазик на пол, кивнула лубочному казаку. Тот с криком «Геть!» поднял над головой трезубец и со свистом опустил его на живот. Х@йнул плашмя. 

Я почувствовал как вздрогнула журналистка. А как ты хотела, родная? 

После этого удара всё пришло в движение. Мужик в костюме чиновника, банкир, пидорас, священник, казак заскакали как одержимые.

— Им нужно подпрыгнуть 88 раз, — я решил прокомментировать для СМИ.

Глаза журналистки стали круглыми-круглыми, уши, казалось, заострились. 

Отскакав положенное, родовая делегация взялась скандировать: «Слава Украине! Героям слава!»

— Это они крикнут 14 раз. Смекаешь куда клоню?

Журналистка не смекала, журналистка заворожено следила за действом.

Пока одни орали кричалку, роженица орала просто так. От боли.

Все закончилось неожиданно. Крикуны замолкли, замолкла новоиспечённая мать нациста, вынутый ребенок впервые крикнул. Старуха завершила повитушные манипуляции, укутала ребенка в полотенце. Роды состоялись.

— Эй, эй, что с ней? Что с матерью? — журналистка заметила неподвижный, застекленевший взгляд женщины. Заметила её труп. Журналистка уже могла отличить живое от мертвого. Такой вот опыт.

— Нацист всегда убивает свою мать при родах. Ещё ни одна не выжила. Не раскисай сейчас. Останавливай запись и держись меня.

Старуха вышла с дитём, потом вернулась с нашим конвертом в руках, отдала его чиновнику, опустила голову и исчезла за Колчиным. Колчин глянул на меня. Я кивнул. Шагнул вперёд и влево, чтобы закрыть телевидение. Двумя длинными очередями мы положили всех. Потом каждому индивидуально добавили в голову. Старуха снова вошла. С дитём. Я забрал у неё куль. 

— Вырастим сыном полка. Да, Колчин?

— Так точно.

 

 

Репортаж вышел через два дня. Колчина убило через три.

Я смотрел видео. Лицо размыто. Слышно голос.

«...Мороженое — ум отъешь. Мы с папой каждую субботу ходили. Чуть дальше, на Пушкинской, был дом быта. Туда меня каждый месяц мама...»