Лемминги — гл.17 «Вытекает из подворотен и углов»

Хрущёвки стояли тесно, заросшие садики за сетчатыми заборами не оставляли обзора. Илья понял, что вот-вот отстанет от своего шустрого провожатого и потеряется в этой головоломке. А может, просто упадёт на асфальт и уснёт. Он тихонько окликнул Арта:

— Извини, но я от центра пешком иду, и ещё домой добираться... Мы можем где-нибудь сесть и поговорить? Это правда очень важно.

Граффитчик затормозил, да так, что кроссовки зашуршали. Воспользовавшись заминкой, Илья попытался отдышаться, но вместо этого широко зевнул.

Арт фыркнул под платком:

— Не ночной ты житель, смотрю.

— Это верно, — отозвался Илья, подразумевая не только время суток.

— Но бродить по городу привычный, получается? Значит, наш человек. Ладно, давай тут где-нибудь присядем, перекурим... Ага, вот.

Он направился к узенькой площадке между стеной дома и очередной оградой. Перед скамейкой, давно лишённой краски, одиноко болтались качели. Урна из жестяной банки. Фонарный столб.

Арт похлопал себя по карманам, покопался в них и извлёк из одного мятую сигаретную пачку, из другого — дешёвую зажигалку. Стянул платок, сунул в рот сигарету. Протянул пачку:

— Надо?

— Не курю, совсем, — ответил Илья, разглядывая нового знакомого. Он оказался остролицым, с выступающим жёстким подбородком и нервным тонким ртом. На впалых щеках проступала небритость.

Человек как человек. Если и были в нём признаки лемминга, то ночь их надёжно сокрыла.

Он — враг, напомнил себе Илья. Он пишет чёрные слова — и дело не только в цвете.

Но нет, всё равно граффитчик не вызывал отчуждения. Только любопытство, пусть и тревожное.

 

— Так вот, бомблю уже пару лет, — начал Арт, затягиваясь. — Только я на своём стиле, если понимаешь. Все эти соревнования в мастерстве, у кого в тусовочке круче шрифт и ровнее линия — это меня не касается. Для меня граффити — это искусство. Причём такое, знаешь — гр-р-рязное, уличное, дикое. Но при этом оно всегда на виду. Хочет художник или нет, но его творчество вытекает из подворотен и углов. Его всегда видно. Общество забрызгано нашей краской. Представляешь, да? Какие это возможности открывает?

— Очень хорошо представляю, — сказал Илья, вспомнив, как разделался с надписью за спортплощадкой.

— Ну вот. Всё, что я делаю — оно с этим смыслом.

Арт шумно выдохнул облачко дыма. Он не смотрел на Илью; покрасневшие глаза, казалось, искали что-то в тёмном небе. Потом его будто прорвало:

— Когда у тебя внутри что-то есть, понимаешь, содержимое какое-то, ты уже не будешь участвовать во всех этих бегах тараканьих, всех этих драчках за стиль, разборках, кто настоящий, труёвый, а кто позер, понимаешь... Это всё не для меня. Я сам по себе. Никаких стандартов, ни на кого не равняюсь, понимаешь? И на меня тоже никто не равняется — некому, больше таких нет.

— Мне это близко, честно говоря.

Хорошо сиделось вот так, рядом с человеком. Илья вдруг особенно остро ощутил некий словесный голод вдобавок к обычной рези в желудке. Хорошо ночью быть не одному, а возле кого-то, кто знает город. Надо будет спросить у него, реально ли недорого перекусить и не отравиться в районе общежития или промзоны... Арт, впрочем, не давал возможности вставить слово:

— Многие так говорят, мол, близко, но немногие тянут. Так вот, граффити даёт моему содержимому воплощение. Всё, что приходит из подсознания, спонтанно возникая в голове — потом оказывается на стенах, то есть в повседневности ничего не подозревающих прохожих. Это самое крутое, что может сделать уличный художник, шаришь? Не гоняться за призрачной красотой, за этими надуманными нормами, а взломать систему. Разрезать архитектурную равномерность — поэтому мои куски, крупные работы, они все как разрезы, они сочатся внутренней темнотой.

— Ага, — сказал Илья. — Вот как. Сочатся.

Поладить не получится, это точно. Досадно, хотя не привыкать. Но если они разругаются прямо сейчас, то не выйдет ничего узнать о символе. Наверное, сейчас следовало припрятать свои эмоции. Улыбаться, кивать и соглашаться.

Всё равно Илья не удержался:

— По-моему, красота не пытается соответствовать нормам, а сама порождает их.

Арт фыркнул:

— Красотой называют то, что доставляет удовольствие, вот и всё. Чтобы увидеть подлинную реальность, вылезти, так сказать, из-под одеяла, нужно отказаться от удовольствия. Я заставляю людей протрезветь.

— От удовольствия отказаться или от радости?

Арт повернулся к Илье и долго, задумчиво его разглядывал, пуская ноздрями дым. Сейчас он походил на Калиостро из старого фильма: полуприкрыл веки, стянул губы, только выпуклые глаза всё равно нехорошо поблёскивали.

— Давай короче. Ты знаешь что-то о «Мёртвой голове» или нет?

— А? — переспросил Илья. — О чём?

— Знак, который я рисую. Знаешь?

Нельзя было сказать «нет» — разговор мог оборваться тут же. Нельзя было сказать «да» — после этой лжи говорить было бы не о чем. Блефовать? Сама мысль об этом отвращала.

Оставался один вариант. Озвучить то, что на сердце — размытую догадку, чутьё.

— У меня свои рассуждения на этот счёт, — начал Илья. — Вижу так, что это не простое сочетание кружочков. У него есть значение, которое... М-м... Интригует. Не знал, что символ называется «Мёртвой головой», но что-то такое в нём ощущалось. Действительно, на череп же похоже, да? Мне очень важно узнать больше. Откуда это, зачем.

— Череп... Ну-ну.

Арт отвернулся и выкинул окурок. Кажется, даже в урну.

— Ладно, что смеяться — я сам не сразу допёр. Потом уже разведал по справочникам, друган один подогнал. Там не просто череп. Капут-мортуум — алхимический символ для обозначения распада. Хотя бы про бабочку с таким названием слышал? Но ты спросил, откуда это и зачем. А я понятия не имею, шаришь? Он тоже протек из подсознания, этот капут-мортуум, и с тех пор не отстаёт. Днём и ночью вижу, больше почти никаких образов. У меня хорошая фантазия обычно — всегда что-нибудь представляется как бы само собой. Сейчас — как отрезало. Один только чёрный круг смотрит на меня изнутри меня же своей трёхглазостью. Его и рисую. Знаю, что это принесёт изменения. Какие? А пофиг, изменения и всё. Рано или поздно ситуация должна сложиться. Тогда и разберусь, что это было. Думал, вот уже. Думал, ты по этому поводу возник. Чтобы рассказать. Ну, не получилось, видимо.

— По-моему, так тоже неплохо, — осторожно ответил Илья. — Был рад узнать твою историю. Спасибо.

Слова Арта, конечно, требовали более осмысленного ответа,но нужных слов никак не удавалось извлечь. Господи, как же спать хочется!

— А есть-то как охота!

Класс, теперь он ещё и сказал это вслух. Вот это стыдоба.

Арт, тем не менее, не засмеялся, а понимающе хмыкнул.

— Закончу дела, тогда сообразим что-нибудь. Ночь — для бомбёжки. Тут, например, отличная глухая стена.

— Но здесь же детская площадка...

На мгновение Арт замялся, потом ответил:

— Чем раньше дети поймут, в каком мире родились, тем для них лучше. Напшикаю в тему. Во, идея! Будет зубастик такой, с потёками изо рта, и надпись: «Серый волк — зубами щёлк». Как в сказке, выкупаешь? Только наоборот. Капут-мортуум изображу ему прямо в бошке.

Он достал из кармана баллон и хорошенько растряс его, обходя качели.

— Но...

Илья не смел больше пытаться остановить его. «Не хочу, чтобы это происходило!» — только и взмолился он.

Граффитчик вытянул руку, нацелился на стену... Баллон издал свист, плюнул тонкой струйкой и заглох. Арт ещё потряс банку, ругнулся и снял насадку. Поскрёб её ногтем, дунул внутрь:

— Всё засохло, пока я с тобой тупил. Ладно. Сейчас поправлю.

Он выудил из джинсов связку ключей, подобрал один помельче и стал расцарапывать насадку. Вернул её на баллон, нажал.

Не успело чёрное пятно превратиться в линию, как из темноты раздался окрик:

— Так, стоять, хулиганьё!

— Валим! — рявкнул Арт и с места вскочил прямо на стену — другой дороги из тупика не было. Илья попытался сначала оценить ситуацию, но из темноты вынырнула милицейская фуражка, и он, чуть не врезавшись в качельный столб, поспешил забраться туда же. Судя по грохоту, с которым убегал Арт, за стеной ждали крыши гаражей.

— А чтоб вас, попадитесь мне ещё! — послышалось за спиной.

— Извините! — крикнул на это Илья, не оборачиваясь. Покатая крыша проминалась под его ногами, стёртые подошвы скользили. Впереди, пригнувшись, стоял Арт. Фонарь высвечивал его кошачий силуэт.

— Туда, — сказал он, кивнув налево. Подпрыгнул, втащил себя на плоскую крышу здания, в котором с трудом угадывалась трансформаторная будка.

 

С крыши они оба спрыгнули в очередной тёмный переулок.

— Вонища... — буркнул граффитчик.

— Мы вот так просто оторвались? — спросил Илья. Испуг пульсировал в висках, отгоняя сон. Ступни горели от удара о битый асфальт.

— Да менту по большому счёту наплевать, — ответил Арт. Вдруг он хлопнул Илью по плечу, фыркая от сдерживаемого смеха. — Ну ты уникум, конечно. «Извините!».

Отсмеявшись, Арт сказал:

— Я тебя понял. Ты — человек с позицией. Можно вписать тебя к Настюхе на ночь. Утром, если захочешь, уже нормально доберёшься до дома.

— К кому-кому на ночь?

— Пошли.

 

Когда заборы снова сменились узкими палисадниками хрущёвок, Арт уверенно отыскал нужный дом, затем подъезд. Тремя пальцами придавил затёртые кнопки кодового замка — дверь щёлкнула, изнутри пахнуло сырым теплом. Спотыкаясь о невидимые ступени, Илья побрёл за ним на верхний, пятый этаж.

Лестничная клетка, на которой они остановились, оказалась разрисована довольно корявыми цветами, бабочками-стрекозками и почему-то глазами без ресниц. Арт прошёл вглубь и там пнул одну из дверей, одновременно зажав кнопку звонка. Илья смущённо топтался позади, разглядывая рисунки.

Дверь открылась.

— Артик, солнышко, привет-привет! — послышалось оттуда.

— Здоров, — буркнул граффитчик, затаскивая Илью внутрь.

 

В квартире пахло чем-то неопределённо-сладким. Горел свет на кухне, отделённой от коридора шторой из деревянных бус, и в комнате, которая, насколько мог разглядеть Илья, вообще зияла пустым дверным проёмом. Посреди узкого коридора стояла девушка с беспорядочно замотанными на макушке соломенными волосами, перехваченными пёстрой тканью — бодрая, как будто только что проснулась.

Увидев Илью, она сказала:

— Приветик, мумрик. Не разувайся. Пошли, познакомлю тебя с чуваками. В комнату двигай.

— Настюх, выручи пацана, сообрази ему похавать чего-то. Мне — бутер и газеты, — распорядился Арт, исчезая за шторой. Бусы, то некрашеные, то красно-жёлтые, затрещали. Илья подумал, что лучше бы посидел с уже знакомым ему художником на этой вроде бы уютной кухне, но спорить не стал. 

Комната, в которую провела его Настя, оправдала его худшие ожидания. Она оказалась почти пустой, если не сказать — заброшенной. Возле окна стоял полированный письменный стол с покосившейся от старости дверцей, на нём имелся компьютер, наполовину погребённый под одеждой и чем-то ещё — не разобрать при свете единственной потолочной лампы.

Ещё в комнате лежало на вытертом линолеуме два полосатых матраса. Один занимал человек в болотном плаще, настолько широком и длиннополом, что и матраса-то не было видно. Он покачивался с блаженным видом, закрыв глаза, и напевал себе под нос:

— Вышли из нигредо вроде бы как ты да я, и идут по свету, ничего не ведая...

А вот на втором матрасе, кое-как застеленном простынкой, сидел лемминг. Телом-то он был ещё нормальный, но голова превратилась более, чем наполовину. Зверёк растянул пасть в подобие улыбки, оттуда торчали характерные рыжие зубы. Периодически он совал морду в мятую бутылку с дырой. Бутылка полнилась дымом. Вся комната полнилась дымом.

— Настюха, — несмело окликнул Илья хозяйку квартиры, — а, Настюха. Можешь, пожалуйста, подойти на минуточку?

Босые ступни зашлёпали по линолеуму. Девушка заглянула в дверной проём:

— Ась?

Илья вышел к ней в коридор, чтобы курящие не слышали разговора, и шепнул, указывая на лемминга:

— Вот этот. Он либо сидит уже на чём-то потяжелее травы, либо скоро подсядет. Но сторчится обязательно, если за ним не проследить.

— Не поняла. С чего ты взял?

— Просто вижу. Наркотики здесь — только симптом. Его что-то грызёт, скажем так, он подсознательно не хочет жить.

Выдав всё это, Илья привычно приготовился к тому, что его обзовут сумасшедшим, но девушка только протянула:

— Прико-ольно. Употребляет, чтобы убежать от реальности, хочешь сказать? А про второго что видишь?

Болотный казался расслабленным, но вполне присутствующим.

— Ничего не вижу. Это странно. Всегда думал, что любое серьёзное опьянение нужно тем, кому охота сбежать, как ты сказала, от реальности. Но у этого парня другие мотивы.

Настюха сморщила лоб, что-то соображая.

— У второго чувака погоняло — Шаман. Он всегда говорит, что обитает в двух мирах одновременно, причём и по накурке, и так. Это может что-то означать?

— Я пока не знаю. Для тебя в любом случае главное — позаботиться об этом первом. Суть в том, что он иначе погибнет. От веществ или нет — я без понятия, но по наклонной он уже катится. Вы же тут все друзья, спасите его, пусть он ощутит себя нужным в реальности, а не пустым местом.

 

Удивительно было вот так запросто стоять с незнакомой девчонкой и обсуждать самое странное и самое важное в жизни. Раньше такое случалось только в гостях у профессора, с другими — невозможно.

— Охренеть, конечно. Арт! — крикнула Настюха в сторону кухни. — Где ты этого феномена подобрал? Ты вообще слышал, чё он несёт?

— Я занят. Что случилось?

Настюха утопала на кухню. После непродолжительного неразборчивого разговора она снова прибежала в комнату, уже вместе с Артом.

— Идём, чел, посидим с нами. Смотри, что у меня есть, — щебетала девушка. В руках у неё оказалась шоколадка. Настюха помахивала ей, как костью перед собакой. Лемминг приоткрыл пасть, издав невнятный скрип. Арт подхватил его за подмышки, заставляя встать, но зверь только перебирал конечностями, попискивая.

— Что «подыхаю»-то? Блин, Шаман, аккуратнее же надо, трубадур ядрёный. Сколько ты там забил ему?

— Ом-м... — загудел тот, кого назвали Шаманом. Он сидел с полуприкрытыми глазами, но Илье показалось, что человек этот куда трезвее, чем хочет выглядеть.

Косясь на Шамана, Илья пробрался к окну и открыл форточку: в висках стучало, как от сильной духоты. Тем временем, Насте на пару с художником удалось-таки вытащить лемминга из комнаты. Послышался шум воды — вероятно, теперь ему устраивали холодный душ.

Когда они ушли, Шаман поднял голову. Cлегка расширенными зрачками с карим ободом он искоса взглянул прямо Илье в глаза.

Теперь Илья разглядел его получше. Выбритую голову Шамана украшала косица из пряди чёрных волос. Жидковатая борода, растущая в основном на шее, тоже свивалась в два коротких жгута, продетых сквозь сине-зелёные бусины. От сплющенного носа расходились еле заметные складки морщин. Похоже, он был старше остальных, хотя насчёт возраста лемминга определиться не получалось.

— Почему ты не стал им помогать? — спросил Илья. — Ты же сам его накурил до такого состояния.

— Не моя вина, что он слаб, — меланхолично ответил Шаман. Он отставил в сторону остывшую дымную бутыль. Достал из глубин своей широкой одежды металлическую скобу. Сунул её в рот, тронул ладонью — железка издала отрывистый низкий звук, ещё, ещё. Прикрыв глаза, Шаман играл на своём нехитром инструменте, казалось, отрешившись от всего.

«Умеет же уходить от разговора, — подумал Илья, усаживаясь на освободившийся матрас. — Ничего, зато я умею затаскивать в беседу!»

— А ты, выходит, силён? Покажи мне.

Гудящая пульсация металла стихла в один миг. Глубокие зрачки покрасневших глаз снова уставились на него.

— Что тебе показать?

— Покажи, как обитаешь в двух мирах одновременно. Покажи свою цель, для которой всё прочее стало инструментами.

— Цель...

Шаман поднялся. Распахнутый плащ раздулся, и стало видно, что по краю он разрисован чёрным маркером — глаза проглядывали из ткани, как будто снабжая владельца плаща дополнительным зрением. Криво очерченные глаза без ресниц.

— Как объяснить? Коротко говоря, моя цель — изменить этот мир на основе того, что я вижу в иных пространствах. Видишь ли, те, другие миры — как родные для меня, если не вдаваться в подробности. В них больше подлинности, чем в здешних краях, поэтому люди страдают, но я, как связанный с теми подлинными мирами, могу прекратить страдания.

Мерная речь Шамана, удобно продавленный матрас, сладковатые запахи... Илья уже не сидел — полулежал, поддаваясь дремоте. Вытянуть ноги — блаженство.

Изменить мир, что с того? Наверное, целеустремлённость — один из удерживающих от леммингизма факторов, это не новость. Изменить мир... Мысли путались. Ворочались, не желая собраться воедино. Вдруг через них пробился чистый импульс, так непохожий на гудение Шаманова карманного инструмента. Восстало в памяти всё, что вместил в себя прошедший день: математические рассуждения с Полиной, солнечные блики на битых окнах, шприцы на заросших травой бетонных плитах. 

Умвельт антибытия.

 

Илья резко сел на матрасе, вынырнув из сонной одури. Надо договорить.

— Мир только и делает, что изменяется. Можно сказать, переворачивается, — сказал он.

— Да? — тихо ответил Шаман. — Каким образом ты это видишь?

Раздумывать над ответом не было времени. Илья стал перечислять первое, что приходило в голову, от волнения растирая в кулаке простынь:

— Отдельные люди больше похожи на животных, на грызунов мелких. Вещи, от которых высыхает душа, ценятся больше простых и приятных. Неестественный образ жизни считается шиком, хотя люди сами от него страдают.

— А, это... — Интерес Шамана как будто померк, глаза снова подёрнулись отрешённой дымкой. — Да, да. Тоже нахожу это ужасным. Ну, значит, нужно перевернуть мир в исходное состояние, согласись. Вот это, пожалуй, и есть моя задача.

Слово «исходное» повеяло нездешним умиротворением. Время до всех времён, когда всё было правильно и цельно — вот, что такое «исходное».

Неужели? Неужели в душе этого человека выжил и укоренился отсвет высшего миропорядка? Подлинные миры — так он сказал...

— Но это же прекрасно!

— Верно мыслишь, — согласился Шаман, — первозданный хаос, безусловно, прекрасен.