Лемминги — гл.13 «Умвельт»

Впустив Илью в квартиру, профессор сразу же отошёл к телефону. Говорил он минут десять, жестикулируя, будто собеседник мог его видеть. Илья смирно сидел в кресле, полуприкрыв глаза. Наконец трубка клацнула об рычажок. Титарев поставил телефон на комод и плюхнулся во второе кресло, оглаживая старую вязаную жилетку.

— Видишь как, ни минуты покоя, даже в день воскресный. Над нашим делом только по вечерам работаю. Мог бы, конечно, взять учебную нагрузку поменьше, да не стал. Заменить меня некем... Впрочем, это просто отговорка. Не умею я, Илья, жить в тишине. Вечно мне надо, чтоб вокруг кипела жизнь, чтоб люди... Молодые, старые, не так важно, мне главное — чтобы в глазах искра, понимание чтобы было. Привык и по-иному не умею. Итак! — профессор хлопнул ладонями по коленям. — Позволь начать с моих новостей.

Он потянулся к столу, крякнул, но вытянул-таки нужный листок из груды прочих.

— Одобрили мне выступать на конференции. Наша теория наконец-то выйдет в люди.

— О-о...

— Да, созрела! Но подготовки просто масса: плакаты, раздаточный материал. Я привлёк пару студентов в рамках курсовых работ, но сам понимаешь, что такое студенты. Конференция, надо сказать, предстоит жаркая. Илья, ты просто не представляешь, что сейчас происходит относительно того случая с самоубийствами. Он нашумел, очень нашумел. Уже боюсь, как бы из самой этой шумихи не вышло беды... Ладно, не будем о грустном, — добавил он, неожиданно поднимаясь. 

Титарев выдвинул верхний ящик комода. Оттуда блеснула внушительная упаковка вытяжного печенья.

— Пресновато, зато сытное. Студенты принесли на консультацию, да так и оставили... А! Кипит, кипит! — он прищёлкнул пальцами и проворно выбежал из комнаты.

 

Илья подивился тому, как профессор позаботился вскипятить чайник к самому его приходу, в который раз. Странно было думать о времени в тихой, светлой комнате. Казалось, и беседа, и чаепитие могут здесь продолжаться вечно. Однако мир вне старинного дома не стоял на месте, и тикали карманные часы сотен белых кроликов... э-э... леммингов. Вспомнив об этом, Илья крутнул гвоздик на своих, наручных: он никак не мог приучиться заводить их в одно и то же время.

Профессор вернулся с двумя кружками, окутанными паром. Сначала они просто вынимали печенье из выдвинутого ящика, а кружки ставили на комод, на тканевую салфетку. Но скоро Илья не выдержал.

— Знаете, мне вот кажется — после всей этой контркультуры — что каждый человек живёт в своём индивидуальном мире, — сообщил он, едва дожевал третью печенюшку. — У каждого там чуточку другие законы, они просто схожи у многих людей благодаря культуре и образованию... Но не благодаря правильности этих законов, понимаете? Тот самообман, о котором мы в прошлый раз говорили, ведь если в него поверит достаточно народу — он станет как бы реальностью, мне кажется. Реальность, — он поводил пальцем по салфетке, — как будто прогибается под этими шариками личных миров, а может, и вовсе местами рвётся.

— Другие законы? Громко, громко сказано, на мой взгляд. Есть ведь, — профессор щёлкнул ногтем по пуговице жилетки, — неодушевлённая реальность, животные, всё это не обладает собственной верой и не подлежит убеждению. Если материальная окружающая среда не меняется, то едва ли можно говорить о полноценном индивидуальном мире.

Илья с готовностью пошёл на попятную:

— Тогда, может быть, у лемминга просто слепота к некоторым вещам, из-за чего он с ними никогда не соприкоснётся душой, а даже если заденет — они для него не начнут существовать. Какой-то ключевой фрагмент жизни у них выпадает, у всех один и тот же, поэтому они получаются одной породы.

Вопреки ожиданиям Ильи, профессор не попытался больше ни оспорить, ни поправить его предположение. Вместо этого он задумчиво проговорил:

— Умвельт, значит.

— Что-что? Не помню такого термина, простите. — Илье стало неловко, словечко наверняка встречалось среди профессорских материалов, которыми он пренебрёг. Но Титарев ответил:

— Ты и не можешь его знать. Это немцы, редкое ответвление философии. Умвельтом они называли субъективный мир животного. Видишь ли, млекопитающие, насекомые, рептилии — у всех органы чувств воспринимают некий отдельный срез мира, доступный их виду, но недоступный прочим. В чём-то их реальность более полна, в остальном урезана, как бы не существует. Скажем, хищное насекомое стрекоза видит только мелькающие пятна, не ведает ни оттенков, ни утончённых форм, зато какой обзор! Понимаешь, к чему я клоню?

После минутного раздумья Илья ответил:

— Вот-вот. Для леммингов тоже многое в реальности будто не существует. Зато в своём направлении они способны разглядеть мельчайшие детали.

— Итак, ты утверждаешь, что лемминг обладает иным умвельтом, чем человек, — задумчиво произнёс профессор, допивая чай.

— Вроде того. Мне это представляется как бы пространством неким, где всё наоборот, где мелочи раздуты, а важное забыто. Больное, безумное считается проявлением свободы, а волевого человека назовут зажатым рабом. — Илья сам не заметил, как стал говорить громче. — Мне представляется замкнутый на самом себе мирок, жители которого хвалят его безграничность. Там верные дороги названы порочными, из-за чего заросли бурьяном, зато уж путь к смерти самый достойный, уж он-то розами усыпан! Ох, чего это я разошёлся? — оборвал он себя. — Лемминги-то, наверное, не виноваты, даже если навязывают такой мир остальным. Они, получается, вообще тут ни при чём.

— Почему?

В голосе профессора слышалось несвойственное напряжение.

— Ну, эти умвельты, которые пространства личного восприятия — они ведь как ловушки, самому трудно выбраться. Чем дальше зашёл — тем прочнее стенки клетки. Знаете, как хомячок в колесе крутится, бежит, а слезть на ходу не может. Так вот, я тут вывел, что эти миры, они могут влиять друг на друга... Нет, даже сцепляться воедино. Вместе они создают огромный перевёрнутый мир. Я как к этому пришёл-то: ведь вся наша культура это как бы один большой пузырь, который мы сами придумали, а теперь его внутренний уклад кажется нам точным отображением реальных законов. Вот, а из-за того, что укладом этим живёт большинство людей, то законы пузыря влияют даже на тех, кто в них не особо-то и верит. Просто за счёт веры остальных...

Для убедительности он накрыл свою опустевшую кружку ладонью. Вот, мол, замкнутое пространство.

— Так, — сказал профессор. Непонятно было, одобрительно или нет.

Тогда Илья перевернул вверх дном кружку, зажав ладонью. На кожу скатилась капля чая. 

— А вот культура изменилась с точностью до наоборот, и все, кто был внутри, тоже перевернулись. Дно стало вершиной, от этого поменялись стремления, нормы. Сбежать — нельзя, если веришь, что это всё взаправду. Приходится в этом жить. Как-то так.

Титарев заинтересованно приподнял седые брови. Тогда Илья, расхрабрившись, продолжил:

— Мне кажется, это совпадает с тем, что говорил хищник. О превращении мира, помните? Ещё он упоминал магию, а я тут читал, вот...

Он отставил чашку, отер ладонь о карман куртки, после чего вытащил заготовленную книгу из сумки. Едва не помяв страницу, раскрыл в нужном месте и протянул профессору.

— Очень, гм, неприятное чтиво, вы дальше лучше не заглядывайте, — добавил он с некоторой опаской. — Я это к чему: вам не кажется, что авторы таких книг играют на руку хищникам, а то и связаны с ними напрямую? Да, конечно, это зарубежный автор, но вы мне давали сборник наших — он вроде похожий, атмосферой или чем. Ну, который про зло. Я ж тогда думал, что это просто художество, а теперь не знаю даже. Магия — это ведь что-то вроде, если помните, моего серебряного звона. Наоборот только. Я так понимаю.

— «Бесчисленным и безымянным богам исчезновения и пустоты»... Так, — сказал он и поднялся, опираясь на подлокотники кресла. — Позволь отяготить тебя ещё одним текстом. Дело в том, что я недавно раздобыл один раритет и хотел бы, чтоб ты взглянул.

 

Профессор заглянул в нишу и выдернул из ближайшей верхней полки видавший виды томик в толстой серо-зелёной обложке. С корешка немедленно посыпалась труха, весело отсвечивая в лучах солнца.

— Ого, там через «яти» написано, — удивился Илья, взглянув на обложку.

— Твёрдые знаки, хочешь сказать? Да, книга очень старая. Из тех самых времён, когда... Впрочем, я хотел бы, чтоб ты взглянул своим незамутнённым взглядом. Сам-то я с ней уже отработал — теперь ты, пожалуйста, выпиши, что тебе покажется важным. Достаточно номера страницы и строки.

Похоже, мнение Ильи по поводу задания отразилось на его лице, потому что профессор спешно добавил:

— Что ты, я не прошу анализировать её полностью! Хотя бы пролистай и отметь, что бросится в глаза.

Титарев сел в рабочее кресло, вытащил из ящика стола чистый тетрадный листок и огрызок чертёжного карандаша. Забрав всё это, Илья откинулся на плюшевую спинку, подняв облачко невидимой тканевой пыли, почесал нос и принялся осторожно листать дореволюционное сокровище.

Через каких-нибудь полчаса он передал профессору листок. Сверяясь с книгой, Титарев зачитал:

«Произошло столько ужасного, непонятного, что поколебались даже самые неверующие. Бессонница усиливается, нервные припадки учащаются, видения в порядке вещей, творятся истинные чудеса. Все ждут чего-то»

«...Странное время, в котором мы живем: оно перевернуло весь мир. Воцарились таинственные силы!»

«Я пытаюсь утверждать, что мы находимся лицом к лицу с новой эрой, в которой духи пробуждаются и хорошо становится жить».

 

— Так, — хмыкнул он. — Почему именно эти моменты?

— А что, неправильно? Давайте я ещё посмотрю!

— Речь не идёт о верном ответе. Мне хотелось узнать, что подсказывает чутьё тебе — самородку.

Слегка польщённый, Илья стал объяснять:

— Мне кажется, сейчас всё так и происходит. Обратите внимание, этот Стриндберг всю книгу любуется чёрной магией. Тешится разрушительными процессами, а не обличает их. Ещё он прямо-таки наслаждается знаками и совпадениями, если они указывают на торжество пробуждённых духов.

— Да, — сказал профессор, — нервное состояние этого господина крайне хорошо характеризовало ту эпоху, полную преобразований. Именно поэтому он был тогда культовым, хотя нынче забыт. Я бы сказал, что алхимия, о которой он пишет во-от тут вот — своего рода метафора социальной переплавки. В этом смысле текст подобен эпиграфу о тёмных богах, который ты принёс сегодня.

— Метафора? Да нет же, это совершенно буквально!

Профессор недоуменно переспросил:

— Разве можно буквально говорить о необъяснимых явлениях или знаках на каждом шагу?

— Встречается такое... — протянул Илья. — Знаки, или что-то вроде. Все эти надписи, голуби ещё.

— Прошу прощения?

— Ну, голуби. — Илья удивлённо поднял взгляд на Титарева. — Не замечали разве? Птичий мор. Валяются такие... М-м... Тушки.

— Голуби часто гибнут, тем более, что в городе их популяция перенасыщена, возникают очаги болезней, — мор, как ты точно выразился. — Профессор пожал плечами. — Я не заметил ничего особенного. А теперь — хочешь ли ты знать, почему я выбрал для тебя именно эту книгу, и о каком особом времени в ней идёт речь?

Илья кивнул. В глубине души он не очень хотел узнавать, но понимал, что другого пути нет.

— Тогда давай ещё раз посмотрим, что происходит.

 

Титарев подвёл Илью к схеме.

— Вот, прямо сейчас у нас вспышечка. Всё больше характерных данных. Конечно, насилие, упоминания смерти — всё это было популярно и в прошлом, но никак не безвольное принятие смерти. Культура насилия не приветствовала смерть, а выставляла её трагедией. Смерть встречали с оружием в руке, а не с распростёртыми объятьями. Если герой погибал, то не ради самой гибели, а для чего-то большего — пусть даже ради богатства или власти, как в бандитских теледрамах. А сегодняшнее насилие — бессодержательно. Постмодернизм, что недавно дошёл до наших краёв, активно экспериментирует, лишая смысла и смерть, и жизнь. Так почему же направление эксперимента именно таково, из множества возможных?

Или возьмём классику, точнее, 19-й век. — Его рука метнулась в начало схемы. — В эту эпоху не модно было возвышать человека. До сих пор школьная программа подаёт определённые произведения оттуда как важнейшие, это базируется на отжившей идеологии... И всё же литература девятнадцатого века сострадательна к душе, плачет по её падению и не желает с ним смириться.

Илья прилежно слушал, но мысли его уже начали убегать в собственном направлении.

— Однако уже вот в эти годы, самое начало двадцатого, — Титарев обвёл рукой чуть более поздний участок схемы, — закипает творческая мысль в духе безумия, разрушения конструктов, канонов, самой личности. Одновременно создаются тайные общества, в том числе оккультные, начинаются общественные бурления. И всё это выливается в революцию! Чувствую, что не хватает здесь каких-то предпосылок, что-то я упустил... А потом наступает культурное затишье. На соцреализм можно вывалить много критики, но нет в нём той разрушительной черты, то есть критерия, по которому произведения отбирались сюда. Поэтому не застой, а затишье. Так мы движемся вплоть до подпольных музыкантов и самиздатчиков 80-х. Наконец, снова слом, вновь бурления, и — то, чего упорно не замечают, — оккультные общества...

Илья уже вовсю думал о своём. Безвольное приятие смерти — да, да, это подходит... Вера в смерть. Такая сильная, будто смерть свята. Религия? Но религия невозможна без сверхъестественного!

Смерть как сущность, а не явление. Зло, обладающее волей. Древней, чем род человеческий — иначе оно было бы попросту слабее нас, всё логично.

Как же так? Он всегда полагал, что зло — чисто людское понятие, результат неразумной, невоспитанной воли запутавшихся смертных. «Лукавый» из вечерней молитвы был безликим воплощением людских ошибок, сатана — суеверием, просторечивым ругательным словом. Теперь же получалось, что существует корень зла за пределами людского мира, следовательно, люди не порождают зло — а принимают.

Мир стремительно оказывался опаснее, чем он всегда думал.

— И вот мой конечный вердикт, — донёсся, как сквозь частокол, профессорский голос. — Все эти произведения, формируя картину мироздания, создают своего рода питательную среду идей, в которой организованно и злонамеренно выращивается...

— Новая вера, — произнёс Илья.

— Новая революция, — веско закончил профессор.

Двое озадаченно посмотрели друг на друга. Илья попытался объяснить:

— Вера вроде культа... Сформированная вокруг чего-то сверхъестественного. И это нечто просит жертвоприношений, а может... Нет, может быть, самоубийство становится логичным из-за того, как в этой новой вере описано мироздание. Такое извращённое описание, где не нашлось места благу, исправлению, а в качестве божества и последней надежды выступает... не знаю, сама смерть, может быть.

Он смешался и замолчал. Титарев тоже молчал, вращая в пальцах карандаш. Стремясь прервать неловкую тишину, Илья спросил:

— Кто же это всё организовал? Вы сказали — организованно и злонамеренно...

— Кто? На текущем этапе никто не назовёт имён и должностей. Кто-то, чья выгода в разрушении, очевидно. Какая-то сво... Ах ты ж! — Карандаш наконец вырвался из руки профессора и стукнулся о паркет. Илья нырнул за ним, чтобы старик не наклонялся. Тут же забыв о потере, Титарев продолжал:

— Любые социальные разломы позволяют ловить рыбку в мутной воде и получать вполне реальную выгоду. Да, хаос выгоден неким теневым игрокам рынка... Но не свои же белы рученьки им пачкать? Нужно убедить массы. Ввести в их жизнь спектакль на тему мортидо, приманить декорациями скучающие умы, то есть, как ты метко изъяснился — взять под купол. В чём цель, спросишь ты? Если индивидуум готов ломать собственную жизнь, то совокупность таких людей без задней мысли сломает систему. Психологическое порождает социальное, социальное порождает экономическое. Да-с.

Теперь профессор катал карандаш по столу.

— Значит, — спросил Илья, — некие влиятельные господа сознательно воплощают зло, занимаются оккультизмом, да ещё и отыскивают способных к магии, чтобы действовать совместно? Причём и за океаном, и в небольших городах вроде нашего? Ох, ну это сложно. Это ведь каким количеством народу нужно управлять, да ещё ворочать делами так, чтоб не заметили. Да ещё, получается, с самого девятнадцатого века? По-моему, кто-нибудь обязательно бы проговорился. Разве что... 

Он потёр переносицу, словно двумя пальцами можно было ухватить идею за хвост.

— Нет, скорее так, — начал он медленно. — Все эти группы людей, кто перекрашивает наш шарик в тёмные тона, скажем, наши хищники, или иностранные авторы, или музыканты там всякие — они действуют раздельно. Возможно, кто-то кого-то направляет, но это не одна большая организация, а множество разрозненных усилий. Так, а почему они говорят об одном и том же, не зная друг друга... А потому, что лидер иерархии, через которого они связаны — за пределами людского. Это само зло. Или смерть. Кажется, где-то в Писаниях смерть названа хищником, львом рыкающим. Или это не про неё? Забыл. В общем, нет расстояний и границ для этого неуловимого лидера, поэтому то, что людям было бы сложно устроить, для него просто семечки. Вот, точно! Все, кто строит перевёрнутый мир-умвельт, связаны, но не системой тайных агентов или чем-то таким шпионским...

Профессор пожевал губами. Лицо его имело самый озадаченный вид, как будто он не мог определиться, обидно ему, что его теорию сравнили со шпионской беллетристикой, или нет.

— Они связаны магией, — закончил Илья, разводя руками, словно открывшееся ему было слишком велико. — Да, это определённо так.

Неуверенная усмешка пробежала по лицу Титарева.

— Не думаю, что нам стоит так серьёзно относиться к фокусам, которыми наш противник заманивает приверженцев. Повторюсь, оккультизм — это сорт привлекательного антуража. Костюмированный бал для экзальтированных молодых людей. Нет, я не хочу сказать, что совершенно не верю в паранормальное — уж я-то! Глядя на тебя, на твои способности — нет, конечно же, я верю, что-то такое есть... Высшие силы...

— Нет, нет, это не фокусы! — воскликнул Илья. — Посмотрите, ведь если возводить перевёрнутую копию подлинного мира, то и мой серебряный звон должен получить своего двойника. Вот магия-то и есть этот двойник. Какой ужас! Ведь если бы зло исходило только от людей, как я думал, это было бы ещё полбеды, людей можно уболтать, то есть развеять их заблуждения, конечно, ведь каждый... Каждый стремится к хорошему... 

Он перевёл дух. 

— Каждый, кроме лемминга. В перевёрнутом умвельте лемминга вершина иерархии принадлежит не всеблагой силе, если понимаете, а злу. Значит, зло становится божеством со всеми соответствующими полномочиями насчёт людей! Уфф... — Илья утёр испарину со лба. — Простите. Но вы понимаете, да? Это разгадка!

— Разгадка... Гм...

Кажется, Титарев не разделял этих эмоций.

— Мы, конечно, можем принять это за гипотезу. За одну из гипотез. Но это просто слишком иррационально.

— Но, послушайте, уж если серебряный звон реален, то и магия как минимум возможна!

— Вы перевозбуждены, друг мой. Нужно опираться на доказательную базу. — Титарев покосился на свою схему. — Без доказательств мы не можем утверждать, что руководствуемся событиями реального мира, а не воображаемого.

Илья понял, что Титарев перешёл на «вы», неосознанно закрываясь от разговора. Ещё бы, близится нелёгкая поездка, человек проделал такую вдумчивую исследовательскую работу, а тут ещё неуч несчастный со своими догадками. Стоит дать профессору отдохнуть.

 

***

Оказавшись дома, Илья честно попытался пересмотреть профессорскую литературу. Но чем больше он выискивал подозрительных фраз, тем сильнее внутри ёрзала одна и та же мысль: может такое быть, что они вообще пошли неверным путём? В поисках хищников-убийц продираются через заросли безумия, изучают его сорта. Не лучше ли заняться тем, чтоб делать благие пути яснее?

В итоге он в который раз вытащил с полки над кроватью затрёпанного «Властелина колец», начал с самого начала и читал до тех пор, пока не наткнулся на заклятье:

«Чтобы всех отыскать, воедино созвать и единою чёрною волей сковать...»

Нет, не такие слова он хотел сейчас видеть. Хотелось успокоить душу, залечить. Правду Евгений Витальевич сказал: он слишком взвинчен. Вот бы книгу, которой не коснулась ни одна нить умвельта-перевёртыша! Чтоб не вздрагивать в отвращении, убеждая себя: это-де просто метафора.

Илья встал возле книжного шкафа, озадаченно потёр кончик носа. Не то, не то... А впрочем, как он сразу не сообразил?

Через пару минут на стол легла синяя обложка, скрывающая папиросную бумагу — бесплатная копия, не для продажи, общество «Гедеон». Этот экземпляр Нового Завета валялся под скамейкой в одном из сотен дворов, когда Илья нашёл его, и тонкая обложка навсегда осталась выгнутой в трёх местах из-за влаги. Но как было не забрать его, раз в тот самый день отец Ферапонт наказал читать евангельские главы!

Илья, кстати, очень даже читал потом, но быстро ощутил, что все-все притчи уже отложились его в памяти, после чего синяя книжица отправилась в шкаф.

Похоже, он ошибался, потому что многие главы показались совершенно незнакомыми. А вот этот раздел «Деяний» — он всегда тут был?

...«Знаете, что когда вы были язычниками, то ходили к безгласным идолам, так, как бы вели вас.»...

Утешения от этих слов он не ощутил, зато словно получил подтверждение своей правоты, как будто его поняли, кивнули ему. Вот бы ещё с разбирающимся человеком обсудить, для верности. Вот бы обсудить хоть с кем-то.