Порвать «Дон Кихота» к чёртовой матери! Ко дню рождения Набокова

22 апреля 1899 года родился Владимир Набоков

#владимирнабоков #юбилей #триумф #эмиграция #гарвард #писатель

Аборигены величали его Сири́н, с ударением на втором слоге. Он не обижался…

Исколесившей на машине пару сотен тысяч(!) миль по США [за рулём — жена], семье Набоковых, — хлебнувшей, в общем-то, американского счастья сполна; — крайне повезло с точки зрения некоего провидческого — fatidic — невовлечения в ненасытные жернова глобальной мясорубки. Что можно назвать неким вудиалленовским мокьюментари с его неуловимым евреем-Зелигом. [Одним из лучших мировых киноперсонажей-«хамелеонов».]

Уйдя от наступающих уже на пятки большевиков. Из нацистского Берлина и оккупированного Парижа «маленькие люди» Набоковы, чувствуя дыхание в спину злобного чудища, опять еле-еле уносят ноги — на самом последнем нью-йоркском пароходе. Иначе…

Иначе Сирин не был бы Сириным если б не представлял себе в страшных снах супругу Веру с маленьким ребёнком — в концлагере Дранси. Откуда их этапируют в Аушвиц-Биркенау. А себя — среди тысяч ленинградцев в 1943-м, гибнущих с голоду в наиболее апокалиптическую блокаду истории человечества.

Спасительное судно «Шамплен», привезшее Набоковых в US, в следующем рейсе затопила немецкая подводная лодка. И это тоже обернулось маркером того, что неприятности планетарного масштаба обошли их. И началась простая жизнь. С её обыденными заботами, горестями и радостями.

В силу чрезвычайной занятости, также «дряблости рук», как он шутя говорил, Набоков не стал полноценным «домохоязином» в Штатах. Непрестанно меняя квартиры, он исподволь превратился в истого летописца американских окраин с их щитовыми недолговечными строениями.

Так, только в «смертоубийственной» (из-за мизерных гонораров) Итаке 1950-х, работая в корнеллском универе штата Нью-Йорк, он сменил 10 съёмных домов.

Весной 1952 г. гарвардский преподаватель Левин, — старый приятель с 1940-х гг., — попросил Набокова заменить его в читке Второго гуманитарного курса по разделу «Роман». [Первый курс «Эпического жанра», — 2 тыс. лет: Гомер—Мильтон, — закончил в прошлом осеннем семестре преп. Дж. Финли мл.]

Дескать, не соизволит ли Володя заместить его, выбрав произведения исключительно на свой вкус. [Точности ради добавим, у Левина в сетке значились «Война и мир», «Холодный дом», «Моби Дик», «Страдания молодого Вертера».]

Конечно, писатель сразу же согласился! Тем более что год назад его друг (с Праги 1932-го) историк М. Карпович устроил его там же на славистику: обзор XIX в. Модернизм (Фет, Некрасов, Тютчев etc.). Также любимейший Пушкин (отдельный курс). Оформив устройство сим же манером, — начав с личной подмены Карповича на кафедре.

Итак, он — в Гарварде трудится «приглашённым профессором». Проведя перед этим 8 предыдущих лет научным сотрудником-энтомологом в местном музее. Он — читает пару «русских» семинаров. Он — следит за сыном Дмитрием, учащимся здесь же. И — хотя бы прилично получает.

Всё бы ничего. Одна лишь «заноза» в кавычках…

Гарри Левин настоятельно уговаривает его, — наряду с произведениями XIX в., — обратиться к «Дон Кихоту». Как логически выверенному базису рефлексии собственно развития романа.

Набоков категорически против: он абсолютно не знал испанского. Не знал Сервантеса с его «нелепыми сказками».

Тем не менее в итоге поддержал идею. Скрупулёзно взявшись за отшлифовку специализированного академического цикла. Вслед чему шли уже использовавшиеся ранее корнеллские заготовки по Флоберу, Толстому, Гоголю, Диккенсу. И…

Разнёс Дон Кихота в пух и прах!

Вообще студенты Гарварда, как и все студиозусы во все века, интересовались литературой исключительно с художественной, аксиологической точки зрения. Они требовали от романистики элементарно внести их на руках — в забытые перипетии цивилизационных сущностей. Не прилагая к тому усилий. Будучи равнодушными к концепции, фабуле, прагматике исторического слова. Предпочитая слушать предмет… в пересказе.

Какие там набоковские «искусство искусства», возможности воображения, крылья невидимых эпох, божественные эоны…

Такое чувство, мол, взбодрить этих сытых сонных мух мог разве что гипнотизёр или вантрилок — пушкинский чревовещатель. Кем Н., увы, не был. Посему сразу же взял быка за рога. Холодным душем отрезвив тем самым и студентуру, и профессуру заодно…

Уж что-что, но так называемую привычную «жизнь» в романах — Н. искать даже не собирался! Полностью оставив попытки примирить фиктивную сервантевскую действительность — с «реальностью фикции». Дав свету понятие «классической книги» — как совершенно никчемной, полной фальши подделке.

В прикрытых обаянием Дон Кихота отвратительной жестокости и расползающемся по кругу аристотелевском Хаосе находя… новую гуманистическую симметрию. В шутовском слабоумии и по-карликовски претенциозных высокомерии-надменности — порождение современных Доде, Филдинга, Гоголя, Смоллетта: каждого на свой манер.

«Дон Кихот» — исторический фейк. Это — медицинский факт!

И постижение сего, навязываемое им многочисленной (чрезвычайно удивлённой невиданными доселе инсинуациями) аудитории, — ломая-круша стереотипы направо налево: — ему нравилось безмерно. Впрочем, не одному ему.

Нестандартность, постоянное развенчание общепринятых мифов — сцену за сценой, за главо́й — главу́. Жёсткое развенчивание сентиментализированных фиоритур: громким беспощадным смехом над тотальным плачем по несчастному ратоборцу с несправедливостью. В пику мерзкому гоготу читателя над поражениями героя; в пику извращённому фрейдистскому веселью сравнивая книгу с… — распятием Христа; бесчеловечную инквизицию — с нынешней корридой. Сохранившейся в Испании до сих пор. С эпохи средневековых гладиаторских боёв.

Воздав таким образом красноречивую дань независимой культурологической аллегории на все времена. Воздав почесть Кабальеро, неспешным галопом покинувшему родные страницы. Как и сам Н., — подобно Крузо, Холмсу и Гамлету, превзошедшим размером колыбель: — перешагнув корешок. Уйдя в бесконечное путешествие в пространство неведомой вселенной… В континуум «искривлённых» вечностью осенних листов — под шум пьяного ветра.

Но вернёмся к реальности…

Первая гарвардская лекция. Мемориальный зал — безвкусная викторианская махина. Дутое нагромождение каменных протосимволов в честь сонмами полегших в Гражданскую войну донкихотствующих конфедератов.

Что могло быть сообразнее, адекватней той выросшей из сюжетов В. Скотта и Дж. Раскина монументальной риторике архитектуры, — чем повествование Набокова о «святом клоуне» XVII века?..

Изощренный ценитель нелепых анекдотических жестов, едва ощутимых оттенков. Вышедший открыть глаза шестистам гарвардским ртам, голодным до «фейковых» приключений каверзного идальго-фарисея из Ламанчи. Тихо, с какой-то траурной печалью Н. поднялся, встал за кафедру, — с хитрым, одномоментно жалостливым прищуром посмотрев на зрителей.

Хмыкнув уголком рта, достал из портфеля старую потёртую книженцию с картинкой призрачных мельниц. Показал её как фокусник аудитории. И…

Разодрал к чертям собачьим на несколько частей! — тут же презрительно кинув под ноги. Внезапно нахлынула тишина. Под остекленевшим взглядом ошарашенной публики.

Изодрал, чтобы по крупицам, просчитанным до мельчайших подробностей-нюансов, — невидимых смысловых атомов: — собрать всё вскоре воедино. Заново. Да так, как никто в мире «Дон Кихота» ещё не собирал.

И то было неслыханным византийским триумфом «чужака». Давшим толчок нескончаемой эпидемии триумфов — в дальнейшем.