Там, где штиль

Исходный текст  https://alterlit.ru/post/26081/

 Отец бросил пить, но заимел другую привычку — то и дело выращивал в себе рак. Химия убивала, а он воскрешал. Словно его тело скучало по опухолям, словно мечтало о метастазах. Был апрель, когда он умирал. Повсюду в палисадниках взрывалась сирень. Мать открывала окно и казалось, что отец поправится. Что встанет с постели, наденет форму и скажет:

 — Я в Запорожье, принимать движки.

 Но отец лежал и молчал. Только перед самым концом попросил пива. Двадцать сухих лет прошло и ему хотелось напоследок попробовать. Я сходил в магазин и купил две бутылки — «Славутича» и «Черниговского». Когда вернулся, застал мать с зеркальцем над отцовским лицом. Предстояли похороны. 

  Ханыги, что копали могилу, потерявши страх, резали колбасу за соседней оградой, рыгали и матерились. Потом разливали и закусывали. Я старался держаться, но когда солдатики дали первый залп, а один из ханыг крикнул «Ура!» — не утерпел, потянул за собой брата и вдвоем мы отмудохали уебанов. Сделали это умело и без скандала. Поскуливая, колдыри отползли утираться. Отца закапывали, а я вспоминал догорающую в огородах «восьмерку», черный дым и огрызки лопастей. Там его не было. А тут он есть. Добро пожаловать на борт, блядь.

*

 Поминальный обед заканчивался, я выпил сто грамм, откусил ржаного хлеба и смотрел на людей. Сослуживцы, родня, далёкая и близкая, жена брата, мать, несколько незнакомых пропитых рож. Все ели тихо, как новобранцы в армейской столовой — робкий стук ложек о тарелки, гул шепотков и редкий скрип стульев по плитке. Потом неуместный какой-то цокот каблуков, почти жизнерадостный.

 — Привет! Пошли курить!

  Это Мила. Строгая, уверенная, без косметики, в черном платье, бледная и красивая. Я встал и пошел вслед за ней на улицу.

 — Ну что, тяжко тебе? — спрашивает. Я слышал, что она давно в Харькове по замужествам шляется. 

 — Терпимо. Каким ветром у нас?

 — Андрей Проценюк написал, рассказал. Я здесь у тетки в гостях. Отпуск.

 — А муж где?

 — Там же где и предыдущий. Стану наверно лесбиянкой, не везёт.

 Я помолчал, вспомнил.

 — Мой отец назвал бы тебя женским пидорасом. Он не признавал никаких лесбиянок.

 Мы закурили, облокотились на перила крыльца и выпустили первый с похорон дым. В теплом воздухе он был почти невидим. По дороге мчались машины, тарахтели автобусы и грузовики. Отучившиеся школьники волочили по тротуару тяжёлые ранцы, будто заебавшиеся связисты — радиостанции. 

 — Пошли гулять вечером. Тебе нужно отвлечься. — Мила посмотрела на меня, но не в глаза — ниже. На губы что ли?

 Я согласился. Мы обменялись номерами и она ушла. Из столовой выплыл дядя Миша, крепкий черный и торжественный. 

 — Не ссы. Все там будем. 

 — Я в норме. Спасибо, дядь Миш.

 — Рыжая эта, твоя? Хорошая девка, а?

 — В школе вместе учились.

 — Не менжуйся, утешься и в путь.

 Крепкий торжественный и прямой дядя Миша обнял меня, сгреб просто, обволок собой и хлопал по спине. Выражал, как умел, сопричастность моменту. Я был благодарен этому мужику. За его верную дружбу с моим отцом, за слезы на его простом лице, которые сверкнули разок (я их заметил) на кладбище, за то что всегда был где-то поблизости. 

*

 Единоличная жизнь в единокомнатной квартире напоминает бой с тенью, и наступает миг, когда тень исчезает, а я просто продолжаю выкидывать кулаки в небытие, закручиваюсь вокруг оси наполовину выдуманного прошлого. Обрети оно вдруг телесность и мои удары, поставленные непрерывной тренировкой, изуродовали бы его за раунд. Хотя... Уродство невидимого противника и так было очевидно — он постоянно подличал. Я же соблюдал правила — не бил ниже пояса, не бил открытой перчаткой, не бил по затылку. Драка не прекращалась даже во сне. Нокдаун за нокдауном вычеркивал из памяти любой светлый образ пришедший ночью. Я просыпался, бинтовал руки, становился в стойку и принимал бой. День за днём танцевал, прощупывая левой необоримого антогониста.

 Сегодня в его арсенале появилось новое. Он стал финтить,  я пропустил по печени и апперкот. Голова гудела, я залез под душ, переключал воду с ледяной на горячую, задышал коротко и часто. Потом брился, вглядываясь в запотевшее зеркало. Другой я, постаревший и ограбленный, скреб лезвиями щетину. Этот я, пятнадцатилетний и только что поцелованный Милой, сочинил рассказ, записал на тетрадных листках, сунул на перемене в портфель рыжей лисе. В рассказе я сел в вертушку, запустился от АПА, вырулил на старт, взлетел. Пошел в зону на ПМВ. Минут через сорок заметил над полем инопланетный корабль. Пришельцы зависли над рыжей девушкой, направили на неё яркий синий столб света, который стал затягивать Милу в железное брюхо огромной махины. Я дал команду оператору и из под крыльев, оставляя дымные следы, к похитителям ринулись НАРы. В финале Мила оказывалась в моих объятиях, инопланетяне стремительно покидали атмосферу Земли, я получал вознаграждающий поцелуй. Другой я ополоснул лицо и пошел одеваться, звонить рыжей, договариваться о встрече. Наверное, она на губы смотрела.

*

 Из коротких реплик (обмена которыми требовала вежливость и попытка избежать неловкостей) стало понятно, что каньон разделявший нас был шире и глубже времени невстреч, был длиньше расстояний между. Эти известные величины усугубились пропастью судеб. Она — социальный антрополог. Я — оптик радиолампового завода. Она изучает эволюцию обществ. Я шлифую кварцевые призмы. Сложно не стать параллельными линиями, когда все точки пересечения за спиной, когда общее прошлое размазано темным следом, как сок спелой шелковицы по асфальту. Мы прошагали уже черт знает сколько аллей. Остались позади каштаны в праздничных свечках, взвод пирамидальных тополей, растянувшийся шеренгой, неизвестный цветущий кустарник. Мы продолжали идти. Штиль и небо «миллион на миллион», её огненное каре чуть колыхалось в такт шагам. Моя канадка оставалась неподвижной.

 — Когда возвращаюсь сюда, всегда почему-то хочется кильки в томатном соусе с макарошками.

 «Нормально» — подумал я.

 — Может зайдём купим и к тебе? А то у меня тетка, сам понимаешь.

 «Отлично» — подумал я.

 — Хватит лыбиться, гроза пришельцев!

 Она не забыла. Лыбиться я не перестал, но к магазину свернул.

*

 За углом продуктового шебуршилась и улюлюкала толпа спортивнокостюмных подростков. Мне показалось, они играют в мяч.

 — Блядь, — сказала Мила, — они там бомжа пиздят.

 Да. Я расслышал хриповатый вой огребавшего. 

 Сделать пару шагов, встать перед Милой, крикнуть что-нибудь брутальное и резкое. Пока я раздумывал раздался оглушительный свист, словно я стоял около концертных колонок. Я оглянулся. Рыжая повторила шухер, опять оглушило, потом она ещё крикнула в догонку разбегавшимся малолеткам:

 — Бегите к мамочкам, сыкуны!

 Вот тебе и социальная антропология. В полевых условиях.

 Мы подошли к жертве. Бомж подслеповато щурился и шлёпал по земле грязными ладонями. По всклокоченной его бороде текла кровавая юшка. Он что-то бормотал разбитым ртом, я смог распознать несколько слов: они, фантики, деньги, плохие, припомню, кореша. Но голос бомжа показался отчего-то давно знакомым, интонации обвиняющими. Будто это я его сейчас избил и отнял фантики-деньги.

 Мила тем временем вызвала неотложку. Когда приехала разукрашенная машина, мы наконец зашли в магазин.

*

 Ещё сегодня утром я и представить не мог, что эта рыжая будет ходить по моей комнате разглядывая книги на полках, что она будет рыться в кухонных шкафах в поисках дуршлага и кастрюли подходящего литража, что она будет сидеть напротив меня на неудобном табурете подобрав под себя умопомрачительной длины ногу (левую), что мы будем есть из одной тарелки неприглядную смесь рожков и кильки, что мы будем пить горькую, поминая моего отца, что мы вообще «будем». 

 — Я одно время хранила те твои листочки с рассказом, но потом с переездом они потерялись.

 — Я тебе ещё напишу.

 И мне правда хотелось написать для неё какой-нибудь классный рассказ, потому что сказать словами, выразить себя по-людски не получалось. Мне даже посмотреть на нее было страшно. Казалось, останови я взгляд на ее лице и все! Пропаду. Выкинет меня куда-то за пределы безопасной реальности, где я до сих пор мог сохраняться целым. Я думал, что вот сейчас сосчитаю её веснушки и жизнь закончится и придется начинать заново, вынужденно родиться снова и переварить все те годы, что сделали меня мной, повторно. 

 — Мне пора, молодой человек. Тетка спать скоро ляжет. Будить неудобно и все такое. Хорошо посидели.

 Предложить остаться я не посмел. Мила обулась и взялась за дверную ручку. 

 — Подожди, — сказал я, — может давай мутить?

 — А целоваться ты научился?

 Я кивнул. 

 — Тогда после сорока дней поцелуемся и я решу.

 Мила улыбнулась, вышла и дверь закрылась. А я тут же понял, почему голос бомжа почудился знакомым. Потому что бомж был Дердей.

*

 Утро. Я начинаю бой с тенью. Но сегодня спарринг-партнер слаб и медлителен. В кои-то веки я беру верх. Выхожу на балкон, закуриваю и долго думаю про всех подряд. Про отца, Милу, дядю Мишу, про сгоревший борт и про Дердю. Потом достаю из-под раковины несколько больших пакетов, выгребаю из шкафа старые шмотки, вытаскиваю из коробки не приглянувшиеся ботинки, выхожу из дома и иду ко вчерашнему магазину. Дердя сидит на картонках, лицо залеплено пластырями, левая рука в повязке. Я молча вручаю ему пакеты, захожу в магазин, покупаю пять банок кильки в томатном соусе, хлеба, минералки. Возвращаюсь к Дерде и отдаю ему еду. Он меня не узнает, только бестолково машет башкой. Я ухожу в сторону каштановой аллеи, на ходу достаю телефон и набираю Миле сообщение. «Не хочу ждать. Хочу целоваться»

#альтерлитпролонгация  #конкурс_alterlit

 Karakum: Там, где штиль