Лемминги — гл.10 «В наушниках»

Позади института, на лестнице пожарного хода сидел лемминг. Вернее, Илья увидел в зарослях чёрно-рыжую шерсть, пока искал Полину в сквере. Он подкрался сбоку, а когда подобрался совсем близко — понял.

— Что слушаешь? — спросил он немного сипло.

Полина — он узнал её по куртке — отвлеклась от экранчика телефона.

— Тебе не понравится, забей.

— У тебя что-то случилось? Приболела? Ты сегодня сама на себя не похожа.

Полина беспокойно шевельнула мягким меховым ухом.

— Всё как обычно. Хожу, терплю. Тебе-то что?

Илья напряжённо соображал, что делать и говорить дальше. Он не ждал такого поворота: подопечная столько времени находилась в стабильном состоянии, даже в трудные моменты, и вдруг — эти уши. Полина с ними напоминала мультяшную Гаечку. Не смешно ни разу, только болезненно и непредсказуемо.

— Дай один наушник, — сказал он почти ласково, садясь рядом. — Дай.

 

И она послушалась. Пожала плечами, взъерошилась, но подцепила когтем чёрную капельку, вытащила. Не глядя в лицо, передала ему. Илья вдавил наушник пальцем — там дрожал и бился гитарный бас.

Ветерок шевелил тонкий пух на краешке освободившегося уха. Илья закрыл глаза, чтобы попробовать вспомнить в деталях, как это ушко выглядело до превращения. Не смог. Возможно, он этого никогда больше не увидит — и даже воспоминанием не утешится. 

Как и много раз до того. Чужие люди и близкие — ото всех остаются размытые образы.

Мурашки пробежали по спине жгучей волной, словно кожа воспротивилась этим мыслям. Он попытался взамен вспомнить, как, наоборот, проступало из-под меха тёплое тело, десятки воспрявших духом людей, какое небывалое чудо, причём совершенно взаправду...

Не смог.

Тут в игру гитары вступил голос. Послушав всего секунд десять, Илья спросил:

— А чего он хрипит так? Будто его душат, но ему это нравится.

— Состояние у него такое, что непонятно-то.

— Он очень доходчиво им делится, в таком случае. Значит, подпевает твоему настроению? Ты когда-то объясняла...

Полина кивнула. Заговорила медленно, через силу:

— Потому что всё вокруг — душит. Ради того, чтоб это выразить, он... — Полина назвала незнакомую фамилию, — до самой грани доводит, до ручки, без полумер, вот потому я чувствую, что он меня понимает. Такое, знаешь ли, редкость.

 

Они молча сидели, слушая музыку, но воспринимали её, видимо, совершенно по-разному. Полина сидела, полуприкрыв глаза, занавешенные тёмными прядями. Спокойствие омута — лемминговые уши бессильно свисали, как флажки, лишённые ветра, замерли даже всегда суетливые четырёхпалые лапы.

Илье же хотелось выдернуть неизвестного певца из экстаза удушья, дать ему глотнуть чистого воздуха — тот в песне призывал небо, но явно не помнил, что вот оно рядом. Желая изменить хоть что-нибудь, он наклонился к Полине и очень осторожно вынул наушник из пушистого уха. Без спросу.

Оба уха напряглись, задрожали. Они будто стремились уловить хоть какой-то близкий леммингу звук — стон, плач, треск; но вокруг царил мир листвяного шелеста, синичьей переклички, приглушённого гомона людей и машин. Безобидный и просторный, мир этот взывал к человеческому слуху, не зверьковому. Отзовётся ли? А если в обиде на вмешательство замкнётся ещё больше, как та недавняя женщина? Лапы к гортани, взгляд наискось, упрямое падение?

— Вот чего ты лезешь, как будто мои проблемы тебя касаются, — проворчала Полина. Она лапой провела по шевелюре, заглаживая её на затылок.

— Касаются, конечно.

На секунду он перестал различать, где мех, а где собственные волосы девушки. Озадаченно моргнул раз-другой, а тем временем неловкие тёмные пальцы заправили прядь за — да, бледную, угловатую ушную раковину.

— Одни хлопоты с тобой и с книгами этими, — сообщила Полина беззлобно. — Одногруппники пялятся, спрашивают, дёргают, а я же не могу им ответить. Ну и там конфликты всякие получаются.

— Почему не можешь? — спросил Илья просто чтобы поддержать разговор. Ему-то сейчас не общаться хотелось, а посидеть с ней молча в невесомой тени ветвей, чтобы только смотреть, смотреть на всё человеческое, что в ней есть, до краёв наполнить память, вытеснить оттуда пугающий звериный образ...

— Ну, показывать такое кому попало просто опасно, — небрежно кинула Полина. Илья встрепенулся. Подозрения последних дней воспрянули в нём.

— Почему? — повторил он.

— Могут не то подумать. Выход за рамки повседневности обычные люди встречают в штыки, нельзя таким выдавать, что шаришь в контркультуре. Надеюсь, понимаешь.

Илья вежливо покивал, а сам подумал, что последний раз наблюдал выходящее за повседневные рамки пять минут назад. В любом случае, выводы делать было рано. Если бы Полина действовала с хищниками заодно, она бы, наверное, стремилась распространять тексты, а не прятать их.

Да, поколебалась, но пакет отдала. Добавила:

— Ты учти. Это — литература свободы. Противовес всему рутинному, всей той зашоренности, которую мы видим вокруг. Серьёзный, мощный противовес, способный выбить из колеи, но в этом его задача. Чтобы направиться в другую сторону, нужно приложить вектор скорости вдвое сильнее, врубаешься?

— Ты как будто аннотацию зачитываешь. Общие слова всё равно ничего не передадут, вот почитаю — разберусь. Не переживай! Я уж каких только странных книг не повидал, — ободрил её Илья. Тут же со смущением вспомнил, насколько небрежно пролистывал экземпляры профессорской печатной кунсткамеры, и пообещал себе в этот раз быть внимательнее.

 

Оставшись один, с пакетом книг в руках, Илья соображал, чем теперь следует заняться. Он много работал в последнее время, так что, может быть, сегодня лемминги потерпят без него? Хотелось побыстрее начать разбираться со странной литературой. С другой стороны, расслабляться дома средь бела дня казалось неправильным.

А! Он же собирался, как приличный верующий, посещать храм! Вот и случай выдался.

Он и пошёл, квартал за кварталом. Впереди уже виднелся сусальный купол, хотя в основном Илья смотрел не в ту сторону, а привычно — вокруг. На людей, на их лица, а проходящими парами или тройками он особенно наслаждался: их болтовнёй, запалом, выразительностью лиц. Солнце пригревало, над газонами порхали первые в этом году бабочки-белянки, стрекоза замерла на ажурной оградке. Некоторые ходили без курток, но не все, вон перешёл дорогу прохожий в кожанке...

Улица словно заострилась. Вытянулись все её линии, сошлись в одну чёрную точку.

 

Он шёл чуть вразвалку, этот прохожий, он был высок, держался ровно, нарочито ровно, и, не задумываясь ни секунды, Илья отринул свой маршрут, забрал влево, без лишней спешки перешёл дорогу, а там шагнул в неприметный переулок.

Не теряя из виду кожанки, он старался держаться на приличном расстоянии, уворачиваясь от редких машин. Дома вдоль переулка становились ниже, приземистее, пока зарешёченные окна не оказались чуть не вровень с землёй. Зато узкая асфальтная тропа расширилась, в её истёртом покрове стали попадаться булыжники.

Чёрный шёл дальше.

Дорога, завернув, пошла под откос, описала петлю вокруг ряда мелких магазинчиков, вновь сделала крутой поворот — Илья чуть не споткнулся о корень дерева, выросшего, казалось, прямо из стены древнего домишки. Теперь стало видно, что они спускаются под насыпь. Автомобили здесь не ездили, прохожих не было, слышались только удары подошв об остатки брусчатки, отчего Илья окончательно уверился: это знакомые ему берцы.

Пройдя с пол-квартала, чёрный остановился перед двухэтажным фабричным зданием. Судя по запылённым, местами расколотым окнам, цеха простаивали. Илья вжался в стену дома, скоба водосточной трубы впилась ему в бок. Человек постучал в дверь, ему открыли. Не задумываясь, ведомый только смутной жаждой, Илья двинулся к цехам. Шанс. Он даже не вспомнил, что профессор советовал избегать хищников. Шанс дотронуться до угрозы, понять её, опередить её. С каждым шагом Илье всё отчётливей казалось: что-то ужасно важное выйдет из этой встречи, он должен войти.

«Обязан» — давила со всех сторон улица.

Поэтому он вошёл. Без стука, осторожно надавив на металлическую дверь — она оказалась незапертой.

За дверью была небольшая проходная, слабо освещённая старой настольной лампой на вахтёрской стойке. За стойкой никого не было, только стояли по кромке переполненная пепельница и раскоряченное чучело белки. Плохо выполненное — оскалено, несмотря на смешную позу. Наверное, работа новичка.

Снаружи дощатую боковину стойки покрывали плакаты со старыми рок-группами. Их же полным-полно висело на стенах. За стеклом досок объявлений виднелись не планы эвакуации, не новости, а ксерокопии какого-то журнала.

Из глубины здания послышались дробные удары, затем неожиданный низкий вой. Илья в ужасе вздрогнул, но тут же понял: обыкновенная электрогитара! Тем не менее, уверенности у него поубавилось. Вместо того, чтобы искать хищника дальше, как намеревался, он заложил руки за спину и стал с деловым видом рассматривать плакаты на стенах, ожидая, что вернётся охранник.

Дойдя до страничек журнала, он вздрогнул повторно, хотя резких звуков больше не раздавалось. Одна фраза привлекла его внимание, она вклинилась в пространные рассуждения о судьбе рок-н-ролла, рваная, без начала и конца:

«По Ницше — «Бог умер», а наша группа продолжает: «Бога нет». Мироздание оказалось заколдовано — возможно, навеки.»

Продолжения не последовало, а на следующей ксерокопии вообще начинался другой материал — интервью. Фамилия показалась знакомой. Кто же, кто же... А! Тот самый, который хрипел у Полины в наушниках! Илья стал жадно пробегать глазами строчки, пока не наткнулся на абзац:

«Главное — постоянно всё менять. Строить свою систему мифов. Только правила игры стали сложнее. Если раньше можно было просто создать некий контрмир, то теперь нужно как-то иначе всё видеть. Сложность в том, что никто правильно мои песни не понимает, я только знаю, что в Магадане один человек послушал и прыгнул из окна — этот правильно понял.»

Он не дочитал — скрипнула сбоку дверь. Илья отпрянул, готовый столкнуться с хищником лицом к лицу... Но это оказался совсем другой, незнакомый мужчина. Лет тридцати, полноватый, сонный, он двинулся к стойке, держа руки в карманах олимпийки.

— Ты на какое время? — спросил он, плюхаясь на стул. Скрип сидения потонул в новой волне гитарного рыка. — Чуваки тут взяли два часа, да кой-чего ещё взяли, хе-хе, так что это реально надолго. А ты, что ли, авторская песня? Лицо, смотрю, фолкерское. Так это тебе к Михе надо, у него акустика и всякие ваши дрымбы-калимбы. Сейчас дам его визитку, уно моменто.

Илья переждал особо витиеватый пассаж гитары, подобрался к стойке ближе и вкрадчиво спросил:

— Скажи, будь другом, тот парень в кожанке, который передо мной зашёл — он тоже музыкант?

Выражение сонного лица медленно изменилось. Одутловатые черты стали резче. Из складок век блеснули цепкие глаза, покраснелые, будто от недосыпа. Мужчина встал, встряхнулся и негромко сказал:

— Пшёл отсюда, крыса мусорская, и дорогу забудь. Впитал?

Илья попятился и боком выскочил за дверь. Впервые он пожалел, что перед ним оказался не лемминг, а нормальный человек. Лемминга он разговорил бы...

Он не помнил, как добрался до остановки. Проезжая знакомые улицы, он пытался восстановить в памяти: переулок, поворот, спуск... Тщетно, он не мог вспомнить, как попал на кривую дорогу. Ну и ладно. Понадобится — разберётся. Пусть хищник только попробует теперь куснуть лемминга, хоть одного. Пускай, пускай проявит себя, засветится в попытке уболтать потенциального суицидника — тут же одно из его логовищ станет известно... кому следует. Сначала профессору, конечно. Только не сейчас, он ведь запрещал лезть к убийцам, а в нужный момент. Да.

 

По дороге домой Илья заглянул в магазин. Оттуда, хоть и нагруженный пакетами, он возвращался бодрым, пружинистым шагом. Дело определённо двигалось. Кроме зацепки с фабрикой, в его распоряжении оказалось подозрительное чтиво. Сегодня должна открыться ещё часть загадки.

 

Дома Илья разложил продукты по холодильнику, пока закипала в кастрюле вода. Закинул в кипяток вареники, подтащил к плите табуретку. Из коридора принёс одну из книжек, выбрав наугад. Так и сел, не сменив водолазку с джинсами на домашнюю одежду. Раскрыл...

— О, Боже, — прошептал он спустя несколько минут. — Зачем же он так с ней?

 

Ещё через полчаса ему пришлось оторваться от чтения, чтобы отковырять от днища кастрюли ком теста и картофеля: вода выкипела. Обед, превратившийся в мучную кашу, принёс одно огорчение. Но что это значило на фоне трагедии бумажных героев — мелочь, аккорд!

С первой книгой он разделался к ночи — главным образом за счёт того, что пролистывал все телесные подробности. Наконец, он поднял воспалённые глаза от последней страницы, и попытался понять, что же ощущает.

Концовка была вполне логичной, если, конечно, брать за основу логику автора. Вот только для этого пришлось бы согласиться с кое-какими исходными постулатами, а Илья не мог принять их. Он словно забрался слишком глубоко в терновник, где длинные шипы чуждых убеждений старались впиться ему в лицо. Знай, успевай отмахиваться.

Осторожно, как бы распутывая колючую проволоку, он попытался восстановить события, чтобы понять, откуда и куда пришли герои книги. Похоже, они видели кругом сплошной беспросветный, нечувственный Вавилон. Ненавидели его — тут понятно, ведь было за что. Они плевали в него, но промахивались, а затем устраивали самую бурную вечеринку в самом его сердце: мол, теперь мы здесь власть. Илья сочувствовал им, но не мог не отметить: методы борьбы-то шиворот-навыворот. Наивные! Не выйдет лишить ненавистный Вавилон сна, если возвести в нём крикливую Гоморру.

Да чтоб Полина, такая проницательная ко всякой нелогичности, не разглядела противоречия? Нелепость какая-то. Значит, очарование борьбы отпадает, что же её там зацепило? Он не мог взять в толк. Так надеялся, что вместе с двуцветными томиками получит разгадку, улику, пусть не к методам хищников, но хотя бы к своей подопечной.

Что в итоге? Будто добежал до остановки, а маршрутка проехала мимо, на полном ходу обдав грязью.

 

Илья взглянул на пакет, где алели остальные образцы контркультуры. В нём ещё не отзвенела жалость и к жертвам, и к мучителям, и к автору, в конце концов. Жадный интерес подгонял его продолжить, но следовало прежде дать переживанию оцвести и выцвести.

Он помотал головой, вставая с дивана. В комнате было тихо, только отзвук соседской телепередачи слышался — но в висках гудело, как от шума дрели. Илья попытался наскоро проговорить свою вечернюю молитву — а пережитая горечь всё всплывала, потому что ничего нельзя было поправить в судьбе выдуманных людей, и судьба реальных почему-то тоже не спешила выравниваться. Полина, которую он вспоминал в молитве каждый вечер, не становилась человечнее. Ну, а та девушка-лемминг уже преспокойно могла попасть в происшествие вроде тех ужасов, что описаны под красно-чёрной обложкой...

 

На следующий день Илья взял книги с собой на работу.