И ВОТ ОПЯТЬ…

(А. Иличевский «Исландия»; М., «Альпина нон-фикшн», 2021)

#новые_критики #новая_критика #иличевский #исландия #альпина #кузьменков

В свое время Иличевский объявил: «Для читателя невозможно писать, это запрещенный момент. Нужно писать только для себя, в лучшем случае для Бога».

С тех пор так и работает.

Читатель в авторской системе координат и впрямь лишняя величина. А потому для публики надо оборудовать соответственный ландшафт: с трясиной вязких метафор, с буреломом флэшбеков и ретардаций, имеющих весьма косвенное отношение к сюжету, и бездонными риторическими пропастями. Анемичные аборигены этих заповедных мест азартно предавались интеллектуальному онанизму.

В «Персе» один из героев искал совпадения генома и силлабо-тонических размеров, а второй изобретал религиозный суррогат из Корана и стихов Хлебникова. В «Математике» протагонист пытался найти в геноме код воскрешения мертвых и грезил созданием многопроцессорной системы, где в качестве вычислительных звеньев будет использован разум людей. И так далее – вплоть до прошлогоднего «Чертежа Ньютона», посвященного поиску какой-то, хрен поймет, темной материи, занимающей большую часть Вселенной, но при этом не вступающей во взаимодействие с наблюдаемым миром. Короче говоря, трансректальный синтаксис в изложении Мулдашева. Или псевдополлюционная тригонометрия в пересказе Фоменко и Носовского. Шапки прочь: это вам не реактор и любимый лунный трактор. Готовый материал для газеты «Тайная власть» – жаль, почила в бозе.

Из паранауки рождалась отменного качества паралитература, ибо темная материя не наделила сочинителя писательскими навыками. Парализованная фабула кое-как переползала со страницы на страницу, чтобы примерно в середине текста тихо-мирно околеть. Критерии отбора материала были размыты до полной всеядности. В результате эпизоды оказывались связаны между собой не то что ассоциативно, это было бы благо, но как Бог на душу положит. В графе «итого» стабильно фигурировали три пункта: а) хроническая интонационная аритмия – от физики к лирике и обратно; б) полная композиционная аморфность; в) зияющие смысловые провалы.

Рецензенты над романами Иличевского ожесточенно чесали репу. Топоров: «Читаю, никак не проникаясь общим замыслом – за очевидным его отсутствием». Немзер: «Все грезилось, что какой-то смысл забрезжит. Не случилось». Гуманнее прочих оказалась Алла Латынина, что выдала сочинителю универсальную индульгенцию: он-де пишет прозу с «неокончательным смыслом». Чем озадачила коллег всерьез и надолго: те наивно думали, что нельзя быть немного беременной.

Декором для торичеллиевой пустоты служило шизофазическое извитие словес, похожее на логорею Вежлян или Девш, – право, генератор текста, и тот выдает более осмысленный продукт:

«Природа его стала продвигаться в сторону призраков, чья умаленная существенность наделяла той же аморальностью, не прикладной и потому неявленной, покуда содержащей его в неведении» («Матисс»).

«Башня отца была своего рода зрящей его, ландшафта, проекцией на самое себя» («Чертеж Ньютона»).

Нынешняя «Исландия» – еще один опус того же рода. Никогда так не было, и вот опять…

Вообще, рецепт интеллектуальной прозы был открыт Достоевским в 1872 году: «Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок или какая-нибудь другая трава, о которой надобно справляться в ботанике)… Вдруг они видят Помпея или Кассия накануне сражения, и обоих пронизывает холод восторга… Атеизм, дарвинизм, московские колокола… И пошла, и пошла, и засвистала машина…»

Дрок в «Исландии» упомянут лишь единожды, зато пышно разрослись бугенвиллея, драцена, клематис и плюмерия. Вместо Помпея и Кассия – Бар Кохба, а вместо московских колоколов – иерусалимские; ну, вы поняли. Атеизм и дарвинизм вышли из моды, зато налицо очередной том «Метафизики для чайников». Все на своих местах, с небольшой поправкой на эпоху. Зря смеялись, Федор Михайлович, свистит машина, по сю пору свистит!..

Насчет Исландии иллюзий не питайте: вулканы и гейзеры отменяются. Исландия – это окраинная улица в Иерусалиме, названная в честь первого государства, признавшего Израиль. На ней и обитает главный герой, нищий геодезист по имени Михаил. Насчет нищеты тоже не обольщайтесь – мыслит протагонист как очень сытый и благополучный человек. То есть выспренно-метафизически – по-другому у Иличевского не бывает:

«Я делаю съемку и попутно ищу алфавитные знаки. Дело в том, что буквы есть повсюду. Вглядитесь в клинопись птичьих следов. В трещины на асфальте. В линии на ладони. В выщербинки на камнях. Если вы не найдете их невооруженным взглядом, вы непременно их обнаружите под лупой или микроскопом. Всюду геометрия разбросала для нас алфавит. Мир полон знаков. Более того, он ими создан. Где-то их больше, где-то меньше».

Из алфавитных знаков романа следует, что Михаил сдал в аренду сотую часть своего мозга Всемирной ассоциации вычислительных мощностей. Конкретнее – «органическому компьютеру, сосредоточенному на поисках сигналов инопланетных цивилизаций». С тех пор в голове у героя установлена кремниевая капсула, которая обменивает человеческие «вычислительные силы» на ломовые глюки и высвобождает какие-то органические алгоритмы. Зачем понадобился этот сюжетный аппендикс из полутора сотен слов, автор не разъясняет – должно быть, сам не в курсе. Еще один рудимент – часы прадеда, которые вовсе не часы, а «некий особенный прибор, обучающий человека вечности». Впрочем, и он особой роли в повествовании не сыграет.

И вообще, здесь ничего особой роли не играет: все, что сказано, сказано непрожеванной скороговоркой, между делом. В огороде драцена, а в Иерусалиме Мирьям, у которой задница точь-в-точь как у Венеры Веласкеса. А за Иерусалимом пустыня, а в пустыне монастырь Мар Саба, где хранится Тайное евангелие от Марка, а монахи угощают чаем с финиками. А на Ослиной ферме знахарка Эрна лечит от бесплодия травами. А в Берлине Литературный коллоквиум. А в Америке бабушка Гита Исааковна с ногами, развороченными артритом. А в Москве Катя, и у Кати аборт. А по океану плывет корабль «Исландия» с безглазым капитаном, и не может причалить к берегу, потому что все порты в акватории поразила неизвестная болезнь, а в корабельном трюме – расчлененная туша левиафана. Назвать все это лоскутным одеялом – сказать незаслуженный комплимент.

Привычный иличевский шаблон с оглядкой на Дэвида Линча: нечто и туманна даль, за которой маячит еще более невнятное нечто, квадратный корень из ноля, неокончательный смысл. И прочие завитки вокруг пустоты, для пущей важности приодетой в словесную шелуху.

«Смысл жизни, точнее, его отсутствие, в том и состоит, чтобы научиться сосуществовать с забвением», – это еще так себе ребус, троечный.

Задача на четверку: «У меня была расстегнута ширинка, а девушка по имени Энни Левин пыталась высвободить из моих RIFLE существенную часть моего alter ego», – а почему, собственно, alter ego?

И шарада на высший балл: «Мирьям была моим проводником в толще тайны, в которой она иногда раскрывалась лоном, совмещенным с раскаленным зенитом», – вот это я даже представить не могу, не то что осмыслить.

Хотя куда уж мне? – тут даже автор бессилен. К выходу каждой своей книжки он обычно дает интервью, где подробно разбирает мораль новой басни, но сейчас экзегет основательно заплутал в лабиринтах собственного опуса. В интервью 14 раз прозвучало слово «тайна» и пять раз – слово «символ»: «смысл – это понимание в ауре тайны»; «за каждым встречным предметом, вещью, событием стоит некий ритуал, символ». Понятно, по большому счету, лишь одно: «Исландия» – литература для посвященных. Знать бы еще, во что.

Иного ждать не приходилось. Нам же еще десять лет назад объяснили: писать надо не для читателя, а для Бога. Все бы ладно, да зачем тогда издаваться-то? Или Всевышний рукописи не принимает?