Кунилини йога и все что мы о ней знаем

Разговаривая со мной, моя судьба закрывает один глаз ладонью, внимательно смотрит другим. Смотрит, не мигая, что там у тебя за душой, доходяга? Я сижу за столом и внимательно разглядываю суету мух над неосмотрительно забытым Толстым куском пиццы.

Мистер Акиньшин, не правда ли, мистер Акиньшин, неделю мистер Акиньшин. Все это далеко неспроста. Ма’ам директор редко снисходила до моей фамилии, а еще реже упоминала ее столько раз подряд. Я пытаюсь подсчитать, но сбиваюсь на пятом повторе.

Что она имела в виду? Пока не понятно. Я бросаю вычисления, чтобы изучить документы которые вручила графиня.

Шеймус Пэддхем, Секретная служба. На фотографии совсем невзрачный тип. Такого не выкупишь в толпе. Никак не определишь род его занятий. Турист в мятых бермудах, задолбаный жизнью клерк, невидимка вроде меня. Обычный бедолага, которому время от времени прилетает. Но он встает и продолжает широко шагать по кругу.

Отдел расследований. Коллега...

Образование...

Прослушанные курсы...

Не женат...

Детей нет...

Послужной список...

Почти вся информация замазана жирными черными полосами, старательно расползающимися по бумаге. Все что мне можно знать, это то, что он курит и предполагаемый адрес. В кабинете стоит неуютная тишина, прерываемая жужжанием мух. Я к ней не привык. В моем существовании ее никогда не было. Словно огромный пыльный мешок, накинутый на голову. Мешок, за грубой тканью которого суетится настоящая жизнь.

Если подумать, то для меня тишина никогда не существовала. Ни в Манчестере в пабе, где я мыл посуду нищего философа Долсона. В звоне пивных кружек и голосах клиентов. Ни в Москве: на Дорогомиловском рынке, а потом в огромном «Мире». Шум не прерывался ни на минуту. Само отсутствие его настораживало. Моя жизнь состояла из шума. Вентиляция, разговоры, молитвы дедушки Мосулло, шум воды, скрип рохлей, глухой стук двигателей. И вопросы, вопросы, вопросы.

 

Вопросы Алтынгуль.

— Ты мог бы жениться на мусульманке, Макс?

Я не понимал, какая разница, если ты любишь, но это ее почему-то волновало. Мелочи, которые не стоили внимания. Белые льдины на фоне темной остывшей воды. Может из-за дедушки, хотя старик никогда не высказывал мне своего неудовольствия. Смотрел мудрыми глазами в сетке морщин.

— Ты ее не обижай, набирази. Глупости наделать можно, исправить их потом никак.

Никогда не собирался обижать Алтынгуль. В свободное время мы всегда проводили вместе. Бродили по холодным, неуютным улицам. Ели мороженое, которое она обожала. Целовались. Теплые губы с ванильным вкусом на моих губах. Все это очень напоминало Алю. Ты ее не обижай. Я собирался ответить, но бобой Мосулло всегда резко менял тему. Словно понимал, что я мог ответить.

— Рустем, уже принес барашка? — он сидел на своем неизменном месте, у котла с пилавом.

— Йок, бобой, — отвечал я. — Они с Бекзодом еще на рынке.

Конечно, ни на каком рынке Рустем не был. Они курили траву на крыше «Мира». Дедушка мою наглую ложь принимал, горестно вздыхая.

— Икки кочкор, — говорил он, — два барана не могут принести третьего. Скажи, йигит, как можно выбирать барашка три часа? Изучать его родословную?

Я смеялся и пожимал плечами. А бобой потирал жидкую бороду и улыбался. В котле скворчал жир, потрескивали дрова, за металлическим забором жила дорога. Шорох шин, гудки машин, рев моторов. И никакой тишины. Никогда и нигде.

 

Даже здесь, в нашей конуре, когда я работал с документами, фоном всегда шел бесконечный треп старшего инспектора с Рубинштейном.

— Рита записалась на кунилини-йогу, просекаешь, Моз? Теперь у нас сплошная чистка чакр. Она везде сует эти специальные индийские специи, теперь приходится всегда просекать где ближайший толчок. Иначе быть беде. Вчера я сделал стометровку за пять секунд!

Великий больной глубокомысленно сморкался и выражался в том ключе, что чистка чакр ведет к полному выздоровлению.

—Сам посуди, Эдвард! Индийцы все как один худые, живут в грязи и совсем не болеют. А все от чего?

— От чего, Моз?

— Потому что они регулярно чистят эти самые чакры.

— Думаю, если все пойдет так и дальше, я долго не протяну, — предрек Мастодонт. — Она еще купила специальный чай, Моз. Сечешь? Говорит — второй этап. К йоге надо привыкать постепенно, можно надорваться.

— Во всем нужна мера, Эдвард! — ветхий собеседник Его Величества делал осторожные глотки почечного чая. — Это как при закаливании. Поначалу ты обливаешься из кружечки, а только потом переходишь к большим объемам.

— Кстати, про кружечки, — неожиданно припоминает Толстяк, — у нас по этому поводу будет небольшой ужин, подгребайте с Руфью.

 

Припомнив этот небольшой ужин по поводу начала занятий йогой, я отрываюсь от чтения досье на американца и, распугивая мух, начинаю ржать. Захлебываясь, до подложечной боли и икоты. Эти воспоминания невыносимы. Они взрывают мозг. Мой смех эхом отдается в пустом кабинете и, кажется, что я сошел с ума. Но тот ужин стоит моего безумия. Я закрываю руками глаза, не в силах сдержаться и плачу. Картинка ясно стоит перед глазами. Как будто это происходит прямо сейчас, я даже ощущаю запахи квартиры четы Мобалеку. Плотный угар жратвы, алкоголя, сдобренные небольшой порцией носков Его Величества.

На то количество рубона, которое женушка Сдобного наметала на стол, невозможно смотреть без содрогания и внутренних вибраций. Рита суетится вокруг него, как мотылек над цветком.

— Сегодня ужин в индийском стиле, небольшие закуски, Макс, — мурчит она. — Чатни, бирами, коровье барбекю. Все йоги так питаются. Любишь коровье барбекю?

Я с сомнением рассматриваю на готовый упасть на колени стол. Чатни, бирами и три кило крепкого белого. Гора тушеной фасоли. Тут от ожирения умер Рональд Макдональд, а Фушон сошел с ума.

— Говяжье? — предполагаю я и кошусь на двадцать фунтов вырезки с аппетитным дымком. Заготовку будущего панкреатита. Муженек вновь обращенной в йогу жарит под окном вторую партию. Жарит бескомпромиссно, как Сатана грешников, снизу доносятся ругань, треск раздираемого дерева и ветры, которые он испускает в беспощадной борьбе за хавку. Соседи вывалили из окон, с интересом наблюдая, как тот мечется у импровизированного гриля из бетонных блоков с соседней стройки, на которые небрежно брошена канализационная решетка. Мимо распахнутых окон валит густой дым.

— Дурачок, — Рита щекочет меня усами за ухом, — это же Индия! У них там коровы! 

В Индии коровы, киваю я, и чтобы не мешать приготовлениям устраиваюсь в покрытом жирными пятнами кресле в углу.

Рубинштейны задерживаются, их катафалк с утра хандрит, чихает сизым, истекает последними каплями черного масла. Ставлю полный комплект зубных протезов против порножурнала, что старик, вытянув от усилий цыплячью шею, толкает тачку, в руль которой отчаянно вцепилась Рубинштейниха. Ему осталось только помереть от усилий. И тогда пазл сложился, он слег бы в багажник недавнего приобретения. В темной визитке с подвязанной челюстью, в окружении скорбящих родственников. Еще пара кварталов и судьба сядет на него своей мягкой задницей.

 

Судьба. Я проговариваю про себя по буквам — СУДЬБА и разглядываю фотографию Шеймуса Пэддхэма. На ней он выглядит расслабленным, сонным и просто смотрит в объектив. В слове судьба шесть букв или четыре, смотря на каком языке думать. И ни одна не радостная, если ты потомственный неудачник и радуешься даже маленькой крупинке счастья случайно оброненной теми, кому повезло больше. Ты — разменная монета, сдача с крупных купюр. Это сложно принять, пока тебе не прилетит из ниоткуда. Проблемы, та самая сила, которая заставляет тебя шевелиться.

 

Тогда Рубинштейны прибывают с опозданием на полчаса. Моисей кутается в неизменный шарф и жалуется на холод, несмотря на то, что в комнате душно. Обычное его состояние. Он кивает мне и громко сморкается.

—Тише! — шикает Рита, — Макс пишет на родину, в Мондавию.

— В Кабул? — уточняет ее муженек, появившись с миской горячего, — там сейчас такой замес, дарлинг! Письмо вряд ли дойдет. По-моему у них там не работает ни одна почта.

Я пожимаю плечами, оставляя ему его заблуждения. Жить с ними легче, чем с печалью знания. И все же откладываю телефон в сторону, нужно поучаствовать хотя бы в официальной части. Мы рассаживаемся за столом. Его величество берет слово, наполняя самый большой из разномастных бокалов.

— За тебя, мой поросеночек! — торжественно объявляет он, закидывает порцию в хлеборезку, а затем оглушительно икает.

— Все оттого, что ты сегодня не чистил чакры! — беспокоится Рита.

— Да как не чистил? — оправдывается Толстый, джин льется у него из ноздрей на грязную белую майку,— утром и еще раз на работе. Меня так прижало, еле добежал. Мне кажется — это от специй, которые ты теперь добавляешь везде.

— Саватхитхарма с тобой, — не соглашается его благоверная и делает несколько таинственных пассов над столом.

— Я чувствую, как прана разливается по комнате, — уверенно говорит она, прикрывая густо накрашенные глаза.

— Это не я, — тут же сообщает ее муженек и делает виноватый вид.

В их спор включаются Рубинштейны, я выпиваю за здоровье Риты и опять лезу в телефон. Краем уха слушая, как Руфь рассказывает о своей приятельнице, которая питается исключительно подсолнечным маслом. Обычные разговоры, в которых я не участвовал никогда.

 

Я вновь скольжу глазами по тексту. Шеймус Пэддхем, семь лет безупречной службы. Награды, поощрения. Все это не интересно. Последний контакт — двадцать четвертого. Основной канал связи, без обозначения. Запасной — сигнал о помощи. Место нахождения — порт. Порт! Все дороги ведут в Рим, черт побери. В запутанный район, прилепленный узкими корешками улиц к подбрюшью города. Район в котором можно потеряться насовсем. Лишиться кошелька, зубов, телефона так же легко, как и в Летающем цирке мамы всех контрабандистов абуэлы Ангелопулос. Интересно, где сейчас моя сладкая парочка? Бродит в нижнем белье, пугая прохожих? Что мне теперь делать? Вопросы без ответа.

Проходит еще пара часов, прежде чем я понимаю, что сидя здесь в нашем кабинете, я так ничего и не узнаю. Ни досье, ни блокнот Его Величество мне в этом никак не помогут. Пока это бессмысленный набор сведений, к которому не подходит ни один ключ из всех возможных. Вздохнув, я откладываю бумаги и набираю номер технического отдела. У кого-то тоже должны быть проблемы, не только у меня.

—Айвен? Как сам, дружище? — как можно более мягко произношу я.

— Что ты ей сделал?

— Кому? — я делаю вид, будто не понимаю. Хотя наша беседа доставляет мне истинное удовольствие.

— Жабе, — расстроено сообщает Персакис, — ты сделал ребенка ее племяннице?

— Тебе не понять, — бросаю я чувствуя себя победителем, — ты мне обещал детализацию разговоров того щавеля с праздничной конторы.

— Да, — он берет секундную паузу, я слышу щелчки клавиатуры. Звякает ложка в стакане. Айвен нервничает и нервно сдвигает ее по столу.

— Ну, так что?

— Только пришла, — уверенно врет он. — Сейчас вышлю тебе. В ней много неинтересного мусора. Но этот чудик постоянно наяривает на консервную фабрику «Найа Лоримеру», тебе это о чем-то говорит?

Я начинаю дышать медленно, тщательно слушаю свое дыхание. Вдох-выдох, воздух застревает в бронхах. Сладкие, как бабушкин поцелуй. Главное теперь не запутаться в этой паутине. Избрать правильное направление ведущее прочь от окружности, по которой я бреду.

— Ты еще здесь? — беспокоится начальник технического отдела.

— Да, — говорю я, и думаю, что мне понадобится тачка. Иначе, мне грозит стереть ноги до колен. Порт огромен, и передвигаться по нему нелегко.

— Так, что? Интересная информация?

— Кидай детализацию, — предлагаю я вместо ответа. Айвен послушно клацает кнопкой.

— Ушла.

— Спасибо, мек! — искренне благодарю я. Быть великодушным во всем, моя главная черта.

— Обращайся, — кисло говорит он.

Я сочувственно хмыкаю ему напоследок. Бетонная Жаба держит обещания. Интересно, в каких пределах простираются мои полномочия? Может быть, отжать у Айвена тачку на время? Понятно, что для визита в порт ни одна дежурная не подходит. Та публика, которая там отирается, все наши машины знает наперечет. Может определить по чиханию двигателя номерной знак. Дежурная, совсем не вариант, если я не хочу остаться там навсегда.

Электромобиль Персакиса. Я обдумываю эту мысль. Всё-таки нет, слишком привлекает внимание. С таким же успехом я могу появиться там в клоунском прикиде, хотя, по большому счету я и так его ношу. Во всяком случае, большинство работающих в Конторе так к этому относится. Может быть, кроме ма’ам графини и еще пары человек, знающих истинное положение дел.

Итак, обмылок Айвена отпадает. Кабриолет Его Величества? Тоже нет, его прекрасно знают. Тем более он светился в новостях, когда Рубинштейн таранил самолет. Прямо так: с нелепо торчащим верхом, оторвавшимся от скорости и монументальной гипсовой ногой Мастодонта на его фоне.

В сухом остатке остается ничего. Ни одного средства передвижения, которое позволит мне быть невидимкой. Кроме, конечно, чумового динозавра самого Трилобита, за которым при движении тянется черный масляный след. Эту идею я обмозговываю тщательнее, тачку Мозес только купил. И она еще не примелькалась.

Я прокручиваю список соединений Бенджамена Уокинга, присланный Айвеном. Начальник технической службы был настолько любезен, что бонусом приложил к нему фотографию старого лысого сыча с кустистыми бровями. Тот презрительно смотрит на меня исподлобья. Смотрит, будто я только что подрезал его бумажник.

Не сейчас, старина Бенджи, я еще тобой не занимался вплотную, думаю я, автоматически отмечая номер Мастодонта в списке прочих. Тот позвонил хмурому деду, организующему праздники, и пропал. Интересно.

Номер консервной фабрики выделен маркером. Несмотря на обиды, Айвен всегда честно подходит к своим обязанностям. И поставить ему в вину нечего, кроме, пожалуй, ярко розового цвета, бьющего по глазам через экран. 

Номер, дата, время звонка, продолжительность. Пробегаю пару страниц. Действительно, старикан постоянно висел на телефоне. Еще одна деталь, которую я подмечаю, перед тем, как набрать Рубинштейнихе по поводу колымаги ее благоверного, это то, что Уокинг любитель погреть уши в любое время суток. В половину первого ночи, утром в четыре часа, два часа ночи, четверть одиннадцатого — словоохотливый старец. Интересно, он когда-нибудь спит?

—Алло, миссис Рубинштейн у телефона. Кто говорит?

Старая сплетница себе не изменяет. Получает информацию сполна, еще до того, как собеседник дойдет до сути.

— Миссис Рубинштейн? Это Макс.

— Ах, это вы? У вас есть сведения о бедном мистере Рубинштейне?

— Пока нет, — сообщаю я и открываю рот в попытке перейти к главному. Открываю и тут же захлопываю, потому что Трилобитиха сообщает мне то, отчего у меня начинает медленно закипать мог.

— А он мне звонил, — говорит она и на всякий случай шмыгает носом, обозначая подготовку к потоку слез.

— Рубинштейн? — глупо уточняю я.

— Да, сообщил, чтобы я не волновалась, ему надо было на время уехать по делам.

— С какого номера он звонил? — я пытаюсь выудить как можно больше информации, пока она не отворит затворы и не затопит меня эмоциями. Моя собеседница прерывается на пару секунд, а потом по цифрам диктует мне то, отчего я забываю про катафалк Мозеса насовсем.

— Вы уверены, миссис Рубинштейн?

Совершенно бессмысленное уточнение. Пружины между моими евстахиевыми трубами срываются с креплений и шестеренки в моем черепе идут вразнос. Цифры, которые мне тщательно надиктовывает Руфь, я сейчас вижу на экране перед собой. Телефон агенства Бенджамена Уокинга. Бенджи — гарантирует! Какого черта старый бассетхаунд звонит с его номера? Еще секунда и я окончательно сойду с ума.

— Как вы думаете, мистер Шин, Моисей еще жив?

— Жив, жив, миссис Рубинштейн и водит мистера Мобалеку по пустыне. Еще сорок лет и он вернется, — отвечаю я, пытаясь привести мысли в порядок. Шутки не ее конек, поэтому Триллобитиха перестает всхлипывать, и обижено замолкает.

— Я шучу, — обозначаю я.

— Я так и поняла, — кисло сообщает моя собеседница. Сообразив, что сейчас она распрощается, я говорю ей о цели своего звонка. Осталось чуть больше шести суток из семи и тачка мне теперь необходима как воздух.

— Конечно, вы можете ее взять, мистер Шин, — говорит Руфь, и я обещаю ей заехать в ближайшее время, даю отбой.