Совершенно обычные люди

— Ты... Плохой. 

Кровь лилась из её печени в пыль грунтовки. Девушка пыталась плюнуть в меня, но, обессилевшая, умудрилась лишь пустить себе на подбородок тонкую струйку густой слюны. Скоро отзвучит скорбный хрип, и она застынет, став кадавром. Кадавры прекрасны. Вглядишься в покойничье лицо — и вот тебе благородство, взглянешь на тело — и вот изящество. 

Пока умирающая умирала, я смотрел на кровь. По краям дорожная грязь облепила лужицу, но в ее центре, на темнеющей глади, мелкими острыми звёздочками искрилось солнце. Над кровавым озерцом роилась июльская мошкара. Слепень жужжал на подлете. Наконец родник, питавший озерцо, иссяк, грудь под белой блузкой больше не двигалась. 

Я примерился и ударом ноги отправил убитую в заросшую борщевиком канаву, нарвал лопухов, прикрыл ими кровавое пятно. Вытащил из рюкзака пакет и завернул в него нож, потом снял перчатки, надел бейсболку и пошел в сторону трассы. 

Через пару километров, на перекрестке снова надел перчатки, вытащил нож и зашвырнул его как можно дальше в лес. 

***

Асфальт раскалился и приставал к подошвам. Кеды отрывались с липкими чпоками. Так я шагал будто по запекшейся крови, пока рядом не остановилась белая «Нива». Красное и белое. Полусоленое. 

— Подбросить куда? 

Усатый шофер в бежевой панаме. Лет пятидесяти, волосатые пальцы на руле, сигарета в зубах, дым в окно. Вместе с дымом романтичный призыв: «Listen to your heart».

— Мне в Тверь нужно. 

— И мне. Запрыгивай. 

Я закинул рюкзак на заднее сиденье, пристегнулся и попросил сигаретку. Мы тронулись. Усатый разогнался. Я пытался стряхивать пепел, но его задувало обратно. По салону носились быстрогаснущие искорки. С торпеды смотрели три золоченых лика — Чудотворец, Мать Бога и Бог. Масштаб — один к семидесяти двум. На лобовухе — присохшие кадавры насекомых. 

— Ты из Кондаковки идешь? 

— Из неё. 

— Что делал там? 

— Всем говорю, что домик родителям присматривал подешевле. 

— Логично звучит. 

— Ну. 

Дальше, до самой Твери ехали молча. Я пялился на дорогу. От нее поднимался жар. Горизонт становился зыбким. Воздух трепетал. 

Заехали в пригород, и заходящее солнце скользнуло по церковному куполу. Луч пробил лобовое и упал на усы шофера, согрел их благодатью. Шофер трижды перекрестился. 

— Значит, ты сегодня убил хорошую девушку? 

— Да. Убил. 

— Ну и как? 

— Ножом. 

— Нет. Я про ощущения. Каково это? 

— Словно со злого похмелья выпил кружку свежего пива. 

— Должно быть здорово. 

— Ну. 

Город начал пахнуть сразу всем, что в нем есть. Беляшами, газом, клумбами, резиной. 

— А ты живёшь в Твери? 

— Нет. Я на самом деле из Москвы. Сейчас сяду на электричку и поеду в обратную сторону. Специально так делаю, чтобы легавых со следа сбить и случайных свидетелей вроде тебя обмануть. 

— Может ты меня убьешь тогда, для верности? 

Я посмотрел на усатого. 

— Я бы с радостью, шеф. Но ты недостаточно хороший. 

«Нива» остановилась на привокзальной площади. Я пожал руку с волосатыми пальцами и кивнул на прощание златоликим. 

***

Электрическая гусеница ползла полупустая. Душный вагон гудел под ногами напряжением. Однотипные полустанки-километры, окруженные сиротской грустью, нервно вздрагивали за окном, гусеница пускала по телу рябь и ползла дальше. 

Кибернетический голос объявил Солнечногорск. Цифровая строка подтвердила. Один пассажир вышел. Один вошёл. Вошедший сел напротив меня. Он был женщиной. Высокой, сильной и по-русски грудастой.

— Вы же не против, молодой человек? Так редко встретишь симпатичного попутчика! 

Духота обогатилась парфюмом попутчицы. 

— Я не против. 

Врать — это так естественно. 

— А я, знаете ли, держусь от греха подальше, но не упускаю его из вида. 

Сильная женщина сильно рассмеялась. 

Хохот оборвался неожиданно. На меня прицельно уставились два блеклых глаза и две пары фиолетовых век. 

— Вы же сегодня убили хорошую девушку! Не отрицайте. 

— Не отрицаю. 

— Я хочу, — воодушевилась, — Нет, я требую! Убейте меня. Вот прямо сюда воткните нож. 

Короткий пухлый палец ткнул в морщинистую межгрудную ложбину. 

— Вот прямо сюда, понимаете? Хочу, чтобы красное меж грудей стекало по моим белым телесам к пупу и ниже, к самому сраму. Слышите? Слышите? 

Я не слышал, но понимал. Видел, как она уже экзальтированно отбросила голову назад и распустила волосы с непрокрашенными корнями. Капли пота покрыли и ее лицо, и толстый палец, и ту самую ложбину. 

Я встал. 

— Убить вас, к сожалению, не могу, вы недостаточно хорошая. Да и выходить мне скоро. До свидания. 

Женщина никак не отреагировала. В мыслях она уже была мертва. Она уже кадавр.

***

Дома я оказался поздно вечером. С новой душой в копилке, с универмаговскими продуктами в экологичных пакетах, с потной спиной, с потными бровями, с потной бородкой. На кухне уже все собрались и ждали меня к столу. Я разулся и пошел умываться. Слышал, как мирно переговариваются родные. Вода падала в слив. Стало жутко. Свобода мимолётна. И только. Вода бежала километры, стиснутая стальными стенами, и для того лишь, чтобы, выскочив на секунду из крана, пролететь эти глупые дециметры и скрыться в жерле канализации. 

За столом я первым делом выпил стакан клубничного компота. Мама на мгновение закатила блеклые глаза под фиолетовые веки и молча вылила из графина остатки вкусной розовой жидкости. Она тоже освежилась после электрички. Меж грудей больше не было пота. А с отцовских усов ушла церковная благодать. Они казались усталыми и седыми. Сестра успела заштопать ножевое на блузке и отстирать кровь. Следы недавней смерти остались на шее и щеке. На них пылали ожоги от злого борщевика.

После ужина, когда мама убрала со стола, мы все закурили. Дым поглотил кухню, сквозь его густоту слова продирались с трудом. 

— Твоя сестра была последним хорошим человеком. Что дальше? — спросил отец.

Я знал ответ.

— Поеду на войну. Все хорошие сейчас там.

Докуривая, я подумал о дециметрах. Кажется, после школы они впервые возникли в моей голове.