говно

(в соавторстве с Ксенией Комаровой)

 

Его звали Артуром. Сам про себя он говорил так: «Я родом из средней полосы. И это единственное среднее, что есть у меня в жизни. Интеллект выше среднего, работа — хуже не придумаешь. Член, как геометрический луч — стремится к бесконечности, но @бу при этом почему-то исключительно уродов. Возможности тела, ума и духа беспрецедентны, а амбиций лишён начисто»

Зимой пятнадцатого меня отправили в командировку. Я сел в поезд, зашёл в купе — там он. 

Артур был некрасивым мужиком. Объективно. Природа собрала в его внешности все противное моей физиологии. Уши у него, лишенные мочек, прицеплялись к скулам. как у инопланетянина из фильма «Враг мой». Или вроде того. Глазки посажены глубоко в черепе и слишком близко к переносице, от чего Артур выглядел неумным и агрессивным. Подбородок его заканчивался сразу под нижней губой не успев начаться, словно кто-то рубанул по нему топором. Голова получалась какой-то неполноценной, вроде как это и не голова даже, а только ее пробник. Ещё у него были непропорционально длинные руки и грушевидная фигура (её я приметил, когда Артур встал чтобы достать с полки чемодан). Ах, да, ещё ногти. Они были огромны. Очень широкие и длинные, не в смысле не стриженные, а в смысле, что занимали чуть ли не половину пальцев.

— Срать ходить будем по очереди, — предупредил Артур.

— Зачем? — спросил я. В вагоне было два туалета, и оба не закрывались на станциях. 

— Для порядка, — пояснил Артур.

Заостренным ногтем на мизинце он вспорол пакет с бельем и аккуратно выложил на кровать содержимое. Подушку одевал в наволочку, как покойницу в смертное: тщательно, осторожно и деловито. Потом единым движением постелил простынь так, что полосатый железнодорожный матрас стал ровным. Не хватало только лебедей из полотенец, но я был уверен: как только я отлучусь срать, Артур их тут же создаст. Одно это в нем и было красиво. Артур родился, чтобы заправлять постель.

В соседнем купе уже достали курочку гриль и разбивали о стол вареные яйца. У меня в спортивной сумке лежала фляжка с коньяком, но делить ее с Артуром не хотелось. Не из брезгливости, а из чувства такта. Артур и я существовали в разных плоскостях, и только упрямая прямая железной дороги, проходя через нас, создала временное, хрупкое единство. Так я думал тогда.

Я достал книгу и лег головой на скрученный матрас. 

— Биологией увлекаешься? — спросил Артур.

В недоумении я перевернул книгу. Дизайнер постарался на славу, рисуя упитанного слизня на глянцевой обложке романа «Из дневника улитки» Гюнтера Грасса.

— Это про фашистов, — объяснил я. 

Артур задумался. 

— Фашисты — ладно, — сказал он. — Мы их перебили. Почти. А вот улитки.

Его лицо сжалось со всех сторон, устремляясь к носу.

— Года три назад я таксовал в Ростове. Денег хотел поднять, и женат еще был. Банальнейшим образом, по залету. Был сражен стрелой Амура в оба колена и не смог уползти с поля битвы. Днем, когда простой, мы курили в кустах. Там водились улитки. Ты не представляешь, какие. Огромные — с ладонь!

Он вытянул ко мне свою руку, бесформенную, как пятно бензина на сыром асфальте.

— Поспорили тогда на ящик портвейна — кто улитку съест. Поймали самую большую, скорлупа, как броня у панцерфауста. Я говорю: давайте.

Я отложил Гюнтера Грасса в сторону. 

— И?

— Съел.

Артур звонко хрустнул корявой челюстью, как будто разгрызал грецкий орех. А потом плюнул в ладонь, избавляясь от невидимых остатков улитки.

— Вот такая была, — Артур показал мне два пальца, изображая рожки. — Жалел потом, что убил. Божья тварь.

Поезд сбавил ход, проезжая населенный пункт.

— Я срать. Ты следующий, — сказал Артур и вышел.

Темнело. Я снова взялся за книгу, и когда дотронулся до обложки, мне показалось, что она шевелится, будто хочет уползти. Но куда же тут уползешь, если даже я, двуногий, был заперт в стальном черве с некрасивым Артуром.

Он вернулся, когда я закончил очередную главу и сразу стал разглагольствовать. Сначала, конечно, на говенную тему.

— Очень все это странно, — говорил Артур, — я имею в виду железнодорожное опорожнение. Только представь сколько миллионов говен разбросаны по отчизне. Они ведь до всех этих биотуалетов просто смывались. Вот ехал я из Москвы в Екатеринбург лет шесть назад. Помню посрал хорошенько перед Казанью. Поезд увез меня дальше, а говно осталось сиротой. Что с ним сделалось? Может одуванчик вырос на том месте, куда оно шмякнулось, или чертополох. А потом то растение сжевала улитка. И эту улитку долбоеб вроде меня съел на спор. Выходит, моё говно стало частью кого-то другого. Очень странно, что ни говори.

Нет, черт с ним, с тактом. Я вытащил фляжку.

Включили верхний свет, я разлил по стаканам коньяк, Артур достал из сумки пакет с большими зелёными грушами, ножом разрезал на половинки. Я выпил, не дожидаясь от попутчика говенного тоста.

— Скажи, старина, тебя как звать? — спросил он.

Я назвался.

— Глупое какое-то имя. А я Артур Альбертович Альдебаранов. В прошлом таксист и оператор котельной.

Мы выпили ещё, за знакомство.

— Не понимаю я людей, старина! Эти груши называются знаешь как? «Конференция». Слышишь, «Конференция». Ну каким додиком нужно быть. Уроды, честное слово, зла не хватает. Груши «Конференция», клубника «Брифинг», нектарины «Заседание». Ха. Однажды видел конфеты-сосачки «Тринадцатый апостол». Бл@дь. Ты куришь, старина?

— Курю, — сказал я.

—Ну так иди кури. Никотин говно толкает.

Я послушался и ушел в тамбур.

Запрет на курение заставлял мою голову крутиться юлой в попытке высмотреть возможного проводника. Поезд качал пассажиров, лёгкие качали дым, сигарета истлела. Я закурил вторую. В окне испуганно уносились прочь невнятные огоньки полустанков. Миновали железнодорожный переезд — шлагбаум, столб с фонарем, похожая на украинскую мазанку дежурка. Под фонарем на февральском снегу пятно золотого света. По краям пятна золото уходило в синеву и в ночь. Кто-то сидел сейчас в дежурке, пил чай с лимоном и гадал сканворд. Хуже нет, чем смотреть на чужие зимние поезда. Никотин не сработал — туалет отменялся.

— А, старина! — сказал Артур, когда я вернулся в купе.

На столике лежал разобранный автомат. 

— Я тебе постельку собрал. А сам вот устроил чистку оружия, скоро ведь воевать на Донбассе. Шомпол немного кривой. Жаль, конечно.

Артур полез в сумку, поставил на столик маслёнку, положил кусок ветоши и умелым движением вытащил из приклада пенал.

На меня навалилась усталость. Я разделся и лег. Уснул, представляя улиток в камуфлированных ракушках. Они неотвратимо приближались ко мне, готовые на смерть в своей неистовой и неудержимой атаке.

Утром проснулся от стука в дверь — глухонемой предлагал купить сканворды. Артур исчез.

 

***

 

Через пару месяцев, в апреле, я получил первое письмо от Артура. Очень короткое.

«Привет, старина!

Я подглядел твой адрес в паспорте, когда ты курить выходил, надеюсь, не против?

Подумал, что должен как-то извиниться за неудобняк в поезде. Понимаю — на пиджачка вроде тебя, вид чувака с разобранным калашом подействовал своеобразно. Я продал отцовскую «шаху» чтоб купить ствол. Помог сослуживец из Ингушетии. Воевать я не хотел сначала, но в котельной... Там как? Течет топливо и котлы работают. Топливо не должно кончаться. И здесь, на передовой, кровь не должна кончаться. Моя ведь не хуже других. Это у вас там туман войны, а тут предельная морозная ясность. Ничего не важно кроме жизни и будущего. И товарищества. Вчера убило Германа. Крови почти не было — ушла в котел. 

Приезжала Чичерина петь хорошие песни. И Самойлов приезжал. 

Я сейчас в располаге, но скоро выдвигаться на позиции. Ещё напишу. Бывай.

P. S.

Скачал твоего Гюнтера. Читаю»

 

В конце января 1904 года японцы напали на Порт-Артур. Броненосцы «Цесаревич», «Ретвизан» и крейсер «Паллада» попытались прорвать кольцо морской блокады, но были встречены шквальным огнем. Через год Порт-Артур сдался. Сейчас там худощавые китаянки с детьми, спящими в заплечных корзинках, пробираются по затопленным рисовым полям. Вместо Порт-Артур они говорят Далянь. Вместо прошлое — гуочу. Вместо море — хай. А море ничего не говорит — оно глухонемое.

Я открывал окно в офисе, только если становилось совсем душно. Рядом на свалке кричали чайки. И я вспоминал Артура. Иногда мне казалось, что я вижу его корявые черты в подтеках на потолке. Когда в углу завелась плесень, я назвал ее Артур и не губил. Надо купить русско-китайский словарь.

Первое мая я отметил тем, что упал с велосипеда и повредил колено. Получить травму в мае — это как поймать пулю в последний день войны. Жизнь замедлилась. От офиса до склада я шел с остановками. В правом кармане — сигареты, в левом — кетопрофен. Отдыхал каждые сто метров и разминал распухшее колено, похожее на апельсин. Думал. Если Артур возьмет фамилию Порт, он приобретет небывалую стойкость, сможет выдержать триста дней без еды и воды. Надо узнать, когда у него день рождения. Подарю круглый стол. У нас на складе три вида круглых столов: низкий цельный, садовый пластиковый и раздвижной. Надо брать раздвижной. Если сделать плотную рассадку, поместится человек двадцать. Плечом к плечу.

На вторые майские выпало дежурство. Я пошел на склад проверить остатки белой портьерной ткани. В базе не числилась, но я был уверен, что есть. Неизвестный заказчик, который подписывался «Иисус» каждый месяц заказывал белых портьер на пятьдесят штук. Небесные ткачи спешно шили саваны. Ткани не оказалось — зря ходил, колено тукало и горело. Я вернулся в офис, составил вместе стулья, лег и задремал.

Проснулся от того, что кто-то звенел ложкой, размешивая сахар. Я бы давал за это пятнадцать суток. Или приговаривал к пожизненному употреблению несладких напитков. 

— Ты так спал! — сказала Катя, сменщица. — Очень даже сексуально.

— Что ты здесь делаешь?

— Туфли забыла, — она подняла вверх стоптанную обувь. — Не против, если с тобой посижу?

— Против. Но ты все равно сиди.

Я лег обратно. Катя за столом пила чай. Бесшумно. И очень медленно. Солнце поменяло угол атаки и теперь грело мне грудь и живот.

Стараясь отвлечься, я стал думать, что в Артурах можно считать отрицательные единицы красоты, а в Катях — положительные. Например, во мне ноль двадцать пять Артура и, смею надеяться, примерно пол-Кати. Где-то далеко раздался удар, пол в офисе дрогнул. Со стола плашмя упал ежедневник.

Катя подсела ко мне и заслонила собой солнце.

Молния на джинсах разошлась. Маленькая, влажная и теплая улитка ладони скользнула внутрь. Иногда крепости сдаются без боя. Войска переходят на сторону противника. Стонут боевые орудия, паля в напряженный воздух. В открытое настежь окно влетела чайка. Стоя на подоконнике, он подняла крылья, словно выбросила белый флаг.

 

Артур тем временем писал:

«Нет ничего проще войны, старина, — писал он в последнем послании, — Порой эта простота пугает до чёртиков, но то бывает только если задумываться мыслями от безделья. Мы стараемся всегда быть чем-то занятыми. Насилуем тела трудом и тренировками — тогда мозги перестают подчиняться бессознательному. Тогда-то и появляется в нас свобода. А с ней внутри нечего бояться. Разве только за близких. Помнишь, про Германа рассказывал? От его смерти мне поплохело. Стало тошнить, а желудок пустой. Нечем, старина. И я дергаюсь рядом с его трупом. Видал как рвет кошек? И я так же сокращался, со стороны, наверно, казалось что мой рост уменьшается вдвое. Каждый толчок на сухую. Помню, еле сумел снять перчатку. Схватился за ствол автомата, из которого только что отстрелял пару рожков. Кожа на ладони расплавилась сразу, как сыр в микроволновке. И я успокоился.

Но, ты не думай, такое редкость сейчас. А если и накатывает, то я сразу бегу @бать своих уродов. Девочки здесь честные и понимающие. Здесь вообще честность в цене. Она, как бы вместо валюты. Если беден ею, то хер что получишь. Трахаемся очень просто. Обыденно. Потом обыденно жрём сухпай. Она ставит на блестящий таганок тушёнку, я поджигаю сухой спирт. Она вскрывает галеты — я выдавливаю на них повидло. Очень просто.

И все же человек тоскует по мирной жизни. Тоскует, старина. Я это понял когда пытался спастись. Когда слишком много близких видел поломанных и обгорелых, хочется спастись. А как спастись, когда кругом одно железо и красивые сильные мужики? На войне все очень хотят быть красивыми и чистыми. Такая компенсация очевидная. Внешняя дамба против внутренней темноты.

Я однажды уснул после траха с девочкой-уродом, а ночью вскочил, потому что видел Германа живым. Он вырезал из фанерки бирку на подсумок, потом шкурил ее наждачкой, потом черной гелиевой ручкой подписывал, потом заметил меня и улыбался, и хвастался красивым почерком. Я охуел. Я разбудил девочку-урода и попросил трахнуться снова. И вот как тут спастись?

Потом, помню, ещё один стремный сон. Как мой папа @бет мою маму. Как она раздвигает ноги, а он сует в нее свой елдак. Вот зачем мне такое снилось? Я знаю зачем, старина. Потому что это страшнее войны. Такие вот сны, они страшнее. И война после них уже просто.

Но кажется теперь, что я готов и спастись и вернуться.

 

P. S. Гюнтер Грасс — говно»

 

Катя ушла, а туфли остались. Одна из них лежала под столом, как выброшенная из водоема рыба. Я смотрел на черный кожаный ремешок, который когда-то перехлестывал Катину ногу, и пытался посчитать количество трещин на нём. Пришли грязные сумерки, застрочил по подоконнику дождь, и колено заговорило со мной языком боли. Языком Артура, таким же уродливым, как все, что было вокруг него. Он генерировал многометровое поле антикрасоты, и казалось, оно уже добралось до моего склада. Пришлось спасаться бегством, пока во мне еще оставалось хоть что-то прежнее.

Кроме Артура, никто и никогда не присылал мне бумажных писем. Я не застал то время, когда было принято переписываться со сверстником из Венгрии или Узбекистана, родственников и друзей в других городах у меня не было. Я был прикован к месту, как столб, поддерживавший линии электропередач. Ток шел, но транзитом. Некоторые люди создают события, а некоторые просто вата, которой эти события переложены, как елочные игрушки в картонной коробке. Не Артур был для меня, а я был для Артура — мягким, почти невесомым материалом, куда падали пули его тяжеловесных, уродливых слов.

Я завел привычку пить несладкий чай. Брал больше дежурств. Вечерами, когда ехал домой, иногда останавливался и сажал девочку, старался выбирать помоложе и пострашней, трахал их прямо в машине без презерватива и смазки, а деньги переводил онлайн, чтобы не мараться. Надеялся, что вот сейчас еще чуть-чуть и что-то пойму. Вбиваясь в упругое, глупое тело, я искал себя, Артура, Катю — человеческое лицо среди бесконечного полотна бугристой, жирной, немытой кожи. Просматривал списки убитых и раненых. И снова трахал очередную девчонку, вдавливая узкие ее запястья в сиденье. Поймал себе на мысли, что мечтаю попробовать утопить одну. Хотя бы одну. Просто чтобы запомнить и записать.

Был уже июль, когда Катя в мой выходной позвонила и сказала: «Приходи, есть дело». Она собиралась увольняться, я решил, что зовет попрощаться. Никогда прежде она не звала меня к себе. Никогда до этого я так тщательно не выбирал трусы, достойные момента. Взял бутылку вина, поехал на такси. Катя, в коротком халатике, сонная и растрепанная, словно не ждала меня. Не сказав ни слова, она прошлепала в кухню. Я впервые увидел ее пятки — красные, с белыми трещинами. Катя раскалывалась снизу, как ваза из гипса.

Проходя по коридору, я заметил стопки белой портьерной ткани. Они достигали потолка и заполняли собой открытые антресоли. В кухне было накурено и душно, со свистом выкипал чайник.

Я смахнул со стула крошки и сел. Катя со скучающим видом смотрела в окно, где ничего, кроме лета, не происходило.

— Так зачем ты меня...?

— Тсссс, — сказала она. — Не мешай.

— Не мешать чему?

— Воздуху. Видишь, он идёт. Быстро-быстро.

И она, сложив из пальцев фигуру, показала, как идет воздух. Он был толстый, коротколапый, неуклюжий и очень спешил.

Я не знал, что мне делать. Поставил на стол бутылку и вертел ее, делая вид, что читаю этикетку. Совиньон блан, блан-еблан, надо запомнить рифму, вкус сбалансированный, с нотами херни, терпким послевкусием и адским послепитием, беременным и слабонервным пить умеренно.

Без слов Катя мне протянула конверт. Он выглядел так же, как конверты, в которых присылал письма Артур. В недоумении я оторвал боковину и вынул тетрадный лист в коричневых пятнах. Поперек листа размашистым, знакомым почерком было написано: «Здесь столько любви — хоть ложкой ешь».

Катя опустилась передо мной на колени. И пока я читал, горячий большой Катин рот проговаривал ответы на мои вопросы.