Крыса

«Когда, обделенный доступом к женским прелестям,

перепробуешь их из-под полы, то муки,

которые испытывал от естественного томления тела по заветному,

сладостному плоду чрева женского,

становятся единственным чего-то еще стоящим».

Бенедикт (антипапа) XIV II

Однажды он озадачился тем, что совершенно не помнит ее имени. У нее была кличка, она, как и многие поначалу, наивно полагала, что лжеимя может защитить ее. Конечно, на момент их встречи она давно разуверилась в этом, носить псевдоним сделалось привычкой: наметить линию разграничения между собой и клиентом, не посвящая его в личную жизнь, считалось хорошим тоном. Хотя для нее это становилось все сложнее, она легко впадала в зависимость от любого, обращающего на нее внимание больше, чем следует, а Таборов влюбился в нее сразу, со всей пылкостью двадцатидвухлетнего. Но связать себя с ней его отпугивали «дороги» на венах и огромная героиновая язва на руке. Они встречались иногда, и она даже оставалась ночевать, но оставить ее у себя он боялся, хотя она была и не против: идти ей было некуда. Хотя где-то, в городе-герое Саратове, ждал ее ребенок. Таборов даже помнил, что его звали Никитой, но собственного ее имени вспомнить он не мог.

Чем больше она пугала его, тем больше притягивала. Отчаяние всегда обольстительно, нет ничего более притягательного, чем женщина, готовая распродать себя без остатка и броситься в пропасть (патетически выражаясь). В ту пропасть, что расцвела на руке Эрики лилово-кровавой язвой.

Он помнил ее бледные ноги (да-да, те самые), ощущения, когда прикасаешься к коже, ее запах пота с дезодорантом, два бугорка с нежного цвета сосками, вкус металла на пупке (из-за пирсинга) и татуированную поясницу. Он помнил, как сказал, когда первый раз увидел ее со спины обнаженной: «Какая ты модная!» И она удивилась: «Модная? Для тебя это модно?» Она в девятнадцать лет перепробовала многое: наркотики, групповой секс, была замужем, стала матерью и проституткой, жила полгода с богатыми извращенцами, поившими ее до освинения и заставлявшими на них испражняться, и скоро она увидит смерть (если правильно по отношению к этому явлению говорить о некотором видении его). Разве она модная? Нет, просто наглухо ебанутая девка, которой осталось не так уж много времени, чтобы тратить его на мудаков, не желающих определиться — хотят они ее или нет.

Таборов даже поймал себя на мысли, что он не только не помнит ее имени, но и вовсе перепутал ее с другой, ведь он хотел вспомнить именно первую свою подпольную женщину, но это оказалось так же сложно, как вспомнить, какой марки водку первый раз купил из-под полы. Хорошее сравнение: водка и женщина. И то и другое бывает подпольным. Да, Эрика была не первой, просто он был влюблен в нее, поэтому и подумал сразу о ней, а первой была совсем другая — не заметная серая мышка, далеко не запоминающаяся и ничем себя не выдающая провинциалка. Ее легко можно было спутать с любой кассиршей в супермаркете, так похожей на всех других кассирш в любых других супермаркетах.

Она только начала работу в этой специфической сфере обслуживания и немного стеснялась, и они с Таборовым, как два новичка, друг друга подбадривали нелепыми усмешками, должными смягчить бесстыдство положения. Впрочем, вышло все мило, они даже подружились в процессе, потом вмазали по водочке и разошлись. И Таборов забыл ее сразу же, когда за ней захлопнулась дверь. Роковой элемент в натуре ее отсутствовал напрочь, а именно его наличие заставляло спустя много лет вспоминать об Эрике. Всех же других — до и после нее — размыло в памяти с годами. Все они стали похожи друг на друга, ведь все, что они оставляли после себя, это один только запах, всегда одинаковый запах женщины, не обремененной повышенной социальной ответственностью. И это вовсе не сексистские колкости, эти женщины действительно зачастую пахли одинаково. Будто жили в одной комнате, питались одной едой, мылись одним мылом и потели одним потом. Так что со временем постель Таборова стала похожа на койку в борделе, где раз в день меняют простынь, но свежей от этого она не становится.

Еще они оставляли чувство горечи и стыда, но они были легкими и, скорей даже, приятными, как бывает приятен запах подгнившей листвы по весне.

И хотя он знал, что той Эрики, в которую был влюблен, скорее всего, уже нет, он больше всего теперь хотел вспомнить, как ее по-настоящему звали, и снова войти в нее, уткнувшись носом в шею, брезгуя целовать (зная, что она все равно поцелует назло, больно прикусив губу) и навалиться всем телом, будто желая похоронить под собой. Как он делал всегда, когда хотел протолкнуть в нее частичку себя и заразиться ею: чтобы она почувствовала что-то особенное, имеющее отношение лично к нему, но — что он, однако, так легко отдает первой встречной.

Вместо этого он замечал лишь неловкость: то, чем он обременял ее, обременяло и его самого, и оттого происходящее мало чем отличалось от простого массажа. Будто есть такой вид вагинального массажа, когда массируется не все тело, а один только пенис. Только и всего.

После Эрики он перестал приглашать к себе, стал осторожнее и предпочитал отныне наведываться в гости самому. Это оказалось намного безопаснее: куда лучше посещать дома, где не только ты чужой, но и каждая девушка в этом доме чужая.

На одной из таких квартир ему снова приглянулась одна. Чем-то он выделил ее; конечно, не так, как Эрику, но что-то в ней ему понравилось. И он зачастил туда ходить. Хотя и не всегда нападал на нее, бывали дни, когда ее не было. Но появлялись другие, и он пробовал других.

Это происходило где-то раз в месяц — с зарплаты. Он приходил, его приглашали в комнату, или на кухню, если все комнаты были заняты, и предлагали чай или кофе. Он любил выпить с проститутками кофе, было в этом что-то запретное, постыдное, и оттого приятное (будто самого того, для чего он пришел туда, было мало). Потом его приглашали в комнату, он садился скромно на краешек кровати, а перед ним выстраивались в ряд три-четыре девушки. Он быстро выбирал одну из них и шел в душ.

Он наблюдал их, читал в них, впитывал в себя каждый их вздох, каждое слово. Только многое не так трактовал. Только некоторое время спустя он понял смысл тех или иных слов, жестов или ужимок.

Иногда они хитрили, юлили, пытались как-то ужать время, за которое он заплатил, сделать все по-быстрому, максимально безэмоционально (деньги все равно уже заплачены), а иногда делились чем-то сокровенным; правда, скорее, случайно, чем специально. Просто горечь обид переливалась через край, и Таборов становился тому невольным свидетелем, а не то, чтобы они видели в нем того, кто поймет и пожалеет.

Эта девочка была из последних: на лице ее отображалось презрение, и она его не скрывала. Не лезла в друзья, не просила надбавки, и оттого трахать ее было особенно легко. Таборов чувствовал себя сильнее, могущественнее, настоящим повелителем, хотя и не отдавал себе в том отчета. Ему казалось, что просто за неимением заслуженной любви, он получает ее другим, вполне дозволенным способом, пусть и несколько необычным. Это его стоит пожалеть, а не их. Ему нравилось жить подпольно. Выходить на улицу и быть уверенным, что никто из прохожих даже не догадывается, где он сейчас был. С виду вполне приличный молодой человек.

Известные опасения отталкивали его от идеи предложить ей встретиться вне стен этой квартиры. Он не хотел повторения.

Так он приходил каждый месяц. Вскоре все девушки запомнили его (конечно, многие появлялись там единожды, но основу составлял неизменный костяк), и ему удалось возвести свои отношения с ними если не в дружбу, то в подобие некоторого знакомства. Даже удавалось мирно поболтать за чашкой кофе на кухне, где в старой попугаичьей клетке жила дикая крыса. Таборов поинтересовался у девушек ее происхождением. Оказалось, что это та самая, которая приглянулась ему, вызволила крысеныша из пасти любимого кота, притащившего к ногам хозяйки добычу. Таборов внутренне оценил эту ее любовь к животным. Девочки накидали в клетку трусиков, вместо опилок, и, выросшая теперь, безобразная крыса чувствовала себя там вполне сносно. Все ее подкармливали чем попало, что ей, однако, не мешало кусаться.

Однажды та девушка перестала появляться; несколько недель к ряду Таборов не заставал ее. Он не утерпел и поинтересовался: что же с ней могло приключиться? И девушки, заметив, что, в общем-то, это не совсем его дело, ответили уклончиво, что она никогда больше тут не появится. Он не стал расспрашивать, ему никто бы и не сказал ничего. Он спросил только разрешения забрать крысу, и девушки с удовольствием избавились от нее. Про кота он спросить забыл, да и не хотел он кота.

А крыса так и жила у него в этой клетке несколько лет, пока не сдохла.

На квартиру ту ходить Таборов перестал. И вообще перестал — приостановился.

Имя той девушки он тоже забыл со временем и не мог теперь вспомнить.

Мимо меня спешно проскочил прохожий в учительских очках и кепке, он смотрел заостренно вниз, волоча свою мысль по дороге, как христианского мученика, привязанного к ноге басурманского коня, и теребил свою бороду, как мамину сиську. Вероятно, ему очень не хватало ее — в его безбородом детстве.