Лучшая жизнь (на конкурс)

2021 г.

 Сыну приспичило научиться кататься на скейте. Я и сам не умел — пришлось посмотреть уйму видео-уроков, а потом ужать их до приемлемой инструкции. Шестилетка-сын усердствовал на площади перед драмтеатром. Около часа я был с ним — страховал. Колесики на стыках плитки стучали звуком напольных часов, какие я помню у своего деда. Под солнцем, под сгоревшим до белизны небом этот стук постепенно подселился ко мне в мозг. Как яйцо кукушки. Скоро птенец вылупится и вышвырнет из гнезда мой морщинистый студень. Август, за полдень, жара.
 Подумать о студне получилось своевременно, потому что внешне это холодное слово, но погружаться глубже в желеобразное варево с кусками мяса я не рискнул — могло и стошнить. 
 Сыну, судя по виду, уже осточертело учиться. Челка намокла, прилипла ко лбу, на верхней губе мелкая-мелкая сверкающая пыль — дети даже потеют по-другому. Он спрыгнул с доски и громко выдохнул.
 — Уфф...
 — Пойдем на перерыв, Саш, а то надорвешься, — сказал я.
 — Как ты на работе?
 — Да. В точку.
 — Бабушка говорит, что это адово пекло её доконает, — Саша часто ездил с бабушкой на дачу, возвращался, обогатившись ссадинами, репьями и пенсионным жаргоном, — Только я не пойму до куда оно её конает?
 — Да кто их, Саш, поймет этих бабушек. Пошли за мороженным?
 — Пошли, пап.

 
 — Нам два эскимо, пожалуйста, — я протянул продавщице деньги. Она открыла холодильник, вытащила мороженное. Одно вручила мне, второе Саше. Сын смотрел на продавщицу с подозрением. Я знал этот его взгляд — он частенько применял его в отношении незнакомых обеденных блюд, когда жена решалась на кулинарные эксперименты. Продавщица и правда была примечательной — седой, простоволосой и очень старой. Такое сочетание кого хочешь заставит подозревать всякое. Длинные и хлипкие,  её волосы еле заметно трепыхались на слабом горячем ветру. Зонт над её головой кутал старуху в тень. Но дряхлость не сумела затаиться. Сын стоял напротив старухи, и это противоборство почти начала и почти конца создало вокруг нас поле напряженности. Это поле было временем, которое можно осязать. Только глаза продавщицы не соответствовали возрасту, будто тогда, в прошлом, в двадцать лет отказались стареть вместе с остальным организмом. 
 — Саш, что надо сказать?
 — Спасибо, булечка-бабулечка! — сын выпалил благодарность, развернулся на пятках и припустил прочь от меня, старухи и холодильника. Я стыдливо улыбнулся (дети, что с них взять?) и поспешил следом.
 
 Саша стоял у старого фонтана. В центре чаши на небольшом постаменте сидела крашенная в бледно-зеленый лягушка. Красная корона на её голове была разбита и походила на обломанный кровоточащий зуб. Из лягушачьего рта метра на полтора вверх брызгала струя водички. Брызгала с перебоями, как бы пунктирно, как бы азбукой Морзе. Три точки, три тире, три точки. По окружности фонтана из натыканых трубочек к центру, к жалкой и бледной лягушке тянулись такие же непостоянные струйки.
 — Пап, дай монетку! — Саша уже развернул обёртку, приготовился есть, но увидел на дне фонтана денежный блеск и решил не нарушать традицию.
 Я вынул из кармана десять рублей и отдал сыну, тот взвесил их в кулачке, размахнулся чтоб кинуть и застыл с поднятой рукой, затем медленно опустил руку в кармашек шорт, взглянул на меня хитрюще и залился довольным смехом.
 — Пошли на лавочку, аферист. Там тенёк.
 Сын взял меня за руку, и мы пошли. Для него, взрослого и самостоятельного, этот жест выражал крайнюю степень прилежания и благовоспитанности, так он милосердно меня успокаивал — ничего, папа, не ты первый обманут моим преступным гением.

 Мороженное было твердым и вкусным, Саша жмурился от удовольствия и мне даже послышалось то ли кряхтение, то ли сопение. Точно с такими же звуками его дедушка ел борщ. 
 Мы сидели  на лавочке под огромной ёлкой в сквере за зданием администрации города. Сын спросил, что это за большой дом. 
 — Там работают разные важные шишки, — я своё эскимо уже доел, а Саша облизывал палочку.
 — Смотри, занозу посадишь в язык и больше никогда не сможешь есть сладкого.
 — Ври больше. Пап, ещё я хочу «Сникерс» и «Спрайт».
 — Сейчас?
 — Нет, домой купим.
 — Мама нас убьёт!
 — Не нас, а тебя! — Саша наконец покончил с палочкой. Я забрал у него обёртку (палочка исчезла в кармашке шорт) и выкинул в урну.
 — А шишки ельные?
 — Чего? — не понял я.
 — Ну шишки в том доме работают ельные?
 — Еловые, тьфу ты. Нет. Шишки, это так говорят про серьёзных людей. Про начальников, или там руководителей.
 Саша на мгновение задумался, потом встал и внимательно посмотрел мне в глаза, сказал:
 — Знаешь, папа, есть «Сникерс» и пить «Спрайт» — это лучшая жизнь!
 Я тоже внимательно на него посмотрел, но ничего не сказал. Только подумал, что он даже не представляет, как чертовски прав.

 Воробьиная стайка прилетела неожиданно. Бестолковым вихрем пронеслась над головами и спикировала в траву между ёлок. Тоненькое, но многоголосое щебетание отвлекло Сашу от моего телефона, в который он играл уже пятнадцать минут, игнорируя требования вернуться к реальности. Сын даже перестал болтать ногами (амплитуда болтания возрастала с каждым пройденным в игре уровнем), вернул мне сотовый и стал следить за птицами — те копошились в траве, то и дело какой-нибудь воробышек невысоко вспархивал и снова нырял в зелень. Подкармливают их здесь, что ли.
 — Пап, можно я поймаю одного?
 — Зачем тебе? 
 — Хочу разглядеть вблизи.
 — Все равно не получится, Саш, они смотри какие юркие.
 «Это у тебя не получится унылый, скучный ты мужчина» — сказал мне сын одними глазами.
 — Да ради Бога, лови! — все лучше телефона.
 Саша слез с лавочки и крадучись направился к лужайке. Я нацепил солнечные очки и сквозь коричневые фильтры стал наблюдать за миром. За всем сразу. Уже наступал вечер, но солнцу об этом не сообщили. Я смотрел, как оно на мгновение заслонилось единственным облаком, а потом вновь выкатилось всё в том же нестерпимом сиянии. Я слышал щебет воробьев и смех сына, слабый плеск воды в старом фонтане, далёкий гул машин на дороге, голоса чужих детей в соседнем парке. И я слышал лето. Целиком. Слышал его тяжёлое августовское дыхание, которое скоро станет слабее и заразит своей немощностью зелёную ещё листву. И вдруг я понял, что все это уже было. Было лето с уклоном в осень, была простоволосая старуха, была охота на воробья. Все это уже было.

***

2008 г.

 — Ожогин, иди к комбату, вызывает.
 Это ротный зашёл в палатку, как всегда злой и раздраженный. Все звали его Мыцык за глаза. И за фамилию Воломыцкий.
 Батальон встал лагерем в нескольких километрах от Чебаркульского полигона, между Верхними и Нижними Карасями. Палатки в три ряда, полевая кухня, умывальники, нужники, кинотеатр под открытым небом, затянутый по периметру маскировочной сеткой (стараниями замполита). Вырыли ямы под бензогенераторы — да будет свет! Из ям по лагерю, так похожие на нас расцветкой, расползлись земляные лягушки*.
 Командирская палатка была немногим уютнее обычной. Вместо нар — кровать. Всей утвари — стол, стулья, посуда, чайник, буржуйка. Ещё керосиновая лампа «Летучая мышь», на всякий случай.
 — Чаю хочешь? — спросил комбат, и шмальнул из травмата куда-то в угол. Резиновая пулька выбила из деревянного настила фонтанчик щепок. Пояснил:
 — Лягушки одолели.
 — Спасибо, товарищ майор, не буду.
 — Ну как хочешь. Что у тебя со вшами?
 Это был провал. Мы не брали с собой матрасы, нам их подвезли с какого-то местного склада. Матрасы были сырые и, как выяснилось, вшивые. Уже через пару дней батальон чесался, как привокзальный бомж в азиатской провинции. Командир медвзвода Улюкаев разбодяжил какое-то мутно-белое средство и наказал всё опрыскать. Вообще всё. Мы опрыскали, но вши не знали, что должны умереть, потому продолжали жить и кусаться. И откладывать гроздья гнид на швах нательного белья. 
 — Опрыскиваем каждый день нары, одеяла, подушки, постельное белье, хэбэ. Без толку. Нужна баня и новая нателка. Иначе никак.
 — Танкисты не дают добро. Банно-прачечный комбинат у них залупается, — недалеко от нас была гвардейская танковая дивизия.
 — Надо что-то решать, товарищ майор. А то педикулез начнется.
 — Ладно, Ожогин, свободен.
 Я собрался уходить.
 — Чуть не забыл. Я у тебя книжку видел. Что читаешь?
 В поля нас выдернули неожиданно и на неопределенный срок, съездить в книжный я не успел, а в библиотеке офицерского клуба кроме «Больших надежд» Диккенса и «Основания» Азимова ничего достойного не нашлось.
 — Фантастику заканчиваю. Азимова.
 — Пришлешь потом мне.
 — Есть, товарищ майор.
  Я вышел из палатки. Снова раздался выстрел. Потом крик комбата:
 — Дневальный! Убери труп земноводного!

 Построение на плацу полигона затягивалось. Комбат вызвал из строя рядового Погорелова и воспитывал в нем мужчину. Даже по нынешним меркам рядовой Погорелов отличался альтернативной статью. Росту в нем было сто шестьдесят пять сантиметров и весу — мешок цемента. Размах плеч как у стрекозы — крыльев. До сих пор не понимаю как он умудрился не стать гранатометчиком.
  Рядовой Погорелов вызывал лишь отеческие чувства, хоть и был чрезвычайно туп. Но тупость компенсировалась неимоверной вежливостью бойца. Любой свой косяк Погорелов оправдывал искренне и с чувством, даже как-то так трогательно разводил руками, растопырив мальчиковые совсем ладошки, как герой какого-нибудь забытого советского мультика. В общем, рядового Погорелова особо не били. Иногда даже подкармливали кто чем мог.
 Но комбат взялся все же наставить рядового на правильный маскулинный путь. Товарищ майор подошёл к Погорелову и стал тюкать его кулаком правой руки по зубам. Погорелов покрепче сжал челюсть, морщился, но терпел. Комбат эти зуботычины исполнял аккуратно — даже губы не разбил. Экзекуция была больше обидной, чем болезненной.
 — Ну же, Погорелов, сделай лицо злее. Ещё... ещё…Злее я сказал. Посмотри на Наврузбекова, вот такое лицо должно быть, чтоб пиндоссы ссали в тапки. 
 Но все было тщетно с лицом стрелка первого мотострелкового отделения первого мотострелкового взвода первой мотострелковой роты первого мотострелкового батальона двадцать восьмой отдельной мотострелковой Симферопольской Краснознаменной ордена Суворова II-й степени бригады имени С. Орджоникидзе рядового Погорелова. 
 Поговаривали, что с этим комбатом нам ещё повезло, мол прошлый — майор Мертвищев — был вообще «диавол и сотона и диавол опять три раза». Для Мертвищева было вроде бы в порядке вещей выдернуть солдатика из строя, отхерачить его до полусмерти, а потом ещё прыгать на его голове в подкованных берцах. Ещё поговаривали, что когда Мертвищев ушел в академию половина офицеров батальона ходила в церковь молиться. Благодарить Боженьку за избавление.
 Воробьиная стайка прилетела неожиданно. Бестолковым вихрем пронеслась над строем и спикировала в траву около пункта боевого питания. Комбат прищурился, улыбнулся и положил руку на рядовое плечо.
 — Слушай боевой приказ, Погорелов. Поймай воробья. 

 Потом опять были стрельбы. Сухой треск калашей, громыхание РПГ, хлопки АГС. Хотелось убежать от звуков, нырнуть как в детстве на занятиях гимнастикой в поролоновую яму. Ничего не видеть, ничего не слышать. Ничего не слышать. Ничего не слышать.
 Но все что я мог — выбрать самое отдаленное учебное место. Разведка целей наблюдением и целеуказание. 
 Словно конвейер я рассказывал каждой новой группе о демаскирующих признаках, о формах доклада целеуказаний, о способах определения дальности.
 На исходе дня, после построения, комбат собрал офицеров на разбор полетов. Мата было меньше, больше конкретики, постановка задач на завтра (радостная новость — опять стрельбы, да ещё день с переходом на ночь), раздача "гостинцев" за залёты подчинённых. Всё как всегда. 
 Всё как всегда. Кроме неожиданного появления взмыленного Погорелова.
 — Товарищ майор, разрешите обратиться!
 Комбат немножко удивился.
 — Разрешаю.
 — Я сделал, товарищ майор.
 — Что ты сделал, Погорелов?
 — Я выполнил приказ, товарищ майор. Поймал птицу. Вот.
 И Погорелов протянул к комбату свои мальчуковые, сложенные лодочкой, ладошки. 
 Ни до этого, ни после я никогда не видел на лице комбата этого тихого намека на счастье. Как будто разом и Новый год, и летние каникулы, и мамина колыбельная. Товарищ майор заглядывал в ладошки и видел там не воробышка, а что-то совсем далёкое, забытое и затравленное. 

  Около умывальников Воломыцкий избивал рядового Мороза. Мороз — самый непутёвый солдат роты. Засыпал на посту чаще чем я чистил зубы. А я как раз их чистил. А Мороза как раз поймали спящим под постовым грибком. На мой взгляд Воломыцкий борщил. Но он ротный, ему виднее.
 После вечернего туалета я взял Азимова и пошел к комбату. Товарищ майор курил возле своей палатки.
 — Товарищ майор, книгу принес.
 — Спасибо, Ожогин. Как во взводе, все нормально? Как вши?
 — Без изменений.
 — Как Мыцык? Не борщит?
 — Нет, товарищ майор. Всё в пределах разумного. 
 — Ну и хорошо. Интересная книга-то?
 Тут мы его и увидели. Призрака. Белый силуэт в летних сумерках плыл на нас неотвратимо и жутко. Комбат даже потянулся к наплечной кобуре. Но слабость наша была мимолётной. Приглядевшись, распознали в призраке седую простоволосую старуху, в руках она сжимала белый мешок в каких возят сахар.
 Старуха дошаркала до нас. Комбат выкинул окурок и спросил:
 — Бабуль, ты чего здесь, откуда?
 — Я из Гороховки, сынок, тут близко. Через рощицу.
 Старуха говорила разборчиво, будто бы и не была совсем беззубой. Она махнула рукой в сторону берёзовой рощи, потом полезла дрожащими, искореженными артритом руками в свой мешок, вытащила из него целлофановый пакет и протянула комбату.
 — Сынки, купите одёжку. Это супруга моего, не успел поносить.
 — Так...Тааак! — комбат достал ещё сигарету и закурил.
 — Ожогин, дуй на кухню, возьми сухпайков штук пять. Картошки возьми, консерв ещё. Понял?
 — Так точно, товарищ майор!
 Когда я уходил на кухню, то заметил как комбат сует в бабулину ладонь деньги.
 

 Опять стреляли. Молотили из гранатомётов, всаживали трассерами из автоматов, метали гранаты. Жизнь тратилась чтобы научиться смерти. Ло-ги-ка. Жа-ра.
  Близился обед. Я рассказывал бойцам в каком порядке нужно правильно проводить осмотр местности. Рассказывал, перекрикивая разрывы рпгэшных снарядов. Солдатские глаза наливались пластмассой и становились кукольными. Они меня не слышали и слышать не хотели. Смотрели перед собой, упирались взглядами в горизонт, протыкали его и видели дальше. Они ещё смогут вернуться в ту высматриваемую сейчас даль. Я — нет.
 Вдруг рвануло так, что на учебном месте задрожал массивный  металлический стол. Что-то взорвалось.Что-то, что не должно было взрываться. Не раздумывая я побежал туда где поднимался столб жирного черного дыма. Я бежал не разбирая дороги. Споткнулся, упал, вскочил. Побежал дальше. Навстречу неслись срочники, контрактники и Мыцык. Он врезался в меня, стал вращать ошалелыми глазами, заверещал тонюсенько, как сучий воробышек.
 — Там Мороз, Мороз...Там Мороз пальнул… Пальнул в…
 Я уже и сам понял куда пальнул Мороз. Он из ручного противотанкового гранатомёта херакнул по пункту боевого питания.

 В тот день комбат вынес из огня трёх срочников. В их числе оказался рядовой Погорелов, маленький и лёгкий 

***

2021 г.

 — Саша, — сказал я, — оставь птиц в покое. Хватай скейт и пойдем в магазин.
  Сын поднялся с корточек и подбежал ко мне, гордо выставил вперёд левую ногу. Коленка была зелёной. И бежевые шорты были зелёные. Мама нас убьёт. Или только меня.
 — А зачем в магазин, пап?
 — За лучшей жизнью.

*На самом деле это никакие не земляные лягушки, а самые настоящие земляные жабы. Так то.

 #23настоящиймужчина #конкурс_alterlit