Шон Бонд (на конкурс)

Он, безусловно, впечатлил бы любую. Не ее, конечно. Хотя стать. Стать — встать. Стать она, когда встать, а тут просто сидючи и стать. Будто этот... этот, который Шон, Шон Бонд — совершенное творение Европы. Той Европы, не нашей, за которой века цивилизации многие, письменно подтвержденные, не то, что наша — юная, совсем еще зелененькая. У нас таких мужчин не делают. Пока. Нашим одежда случайная, в расстебаху, как моему, будто надоела и выйти из нее собрался, или, напротив, мундир, скафандр, чтоб спрятаться и продемонстрировать, что не один, а вместе, одежда как удостоверение о принадлежности, принадлежности к важности. У этого (пусть побудет Шон пока) все подобрано к нему одному и ни к кому более. Так не бывает, а вот. 

Встал и идет, неприметно покачиваясь, будто в такт внутренней музыке несет свою большую голову. Куда? Оказалось к ней, склонился: 

— Извините, но вы во мне уже дырки прожгли. Одну почти в сердце. Идемте кофе выпьем, все равно еще два часа маяться. 

Все-таки наш, значит. Выговор чистый московский, но что-то в нем цепляет другое будто. 

— Или чаю. Чаю с пирожками. Тут свежие есть, вкусные. Прямо домашние. 

Пошли куда-то за угол, где расписная кафешка, в дурашливой русскости с пирожками и ватрушками. И чаем, разумеется. Встали напротив за столиком, прямо не разглядывает, уставясь, а так скользнет только взглядом и каждый раз будто больше понимает и молчит, и ест пирожки с чаем. Ест тоже красиво. И я ем — правда, вкусные. И тоже молчу. Наконец:

— Если не секрет, как вы меня назвали? Не могли же вы меня изучать так долго безымянного. Мне интересно, правда-правда.

Я смешалась, покраснела даже чуть, но выпрямилась и ответила честно:

— Шон, Шон Бонд.

Он улыбнулся, хорошо улыбнулся, но как-то в себя, будто примеряя это имя, потом:

— А что, впрямь похож? — Провел ладонью по своему внушительному отполированному черепу. — Вы мне льстите. Но почему все-таки не просто Бонд? Джеймс Бонд.

Мне вдруг стало совсем легко:

— Не, на шпиона вы не похожи. На актера больше, или даже на менеджера, менеджера крупной компании. Непременно с иностранным участием, бываете в Париже, в Лондоне часто, потому так одеты не по-нашему.

— Как это «не по-нашему».

— Сами знаете: не по-нашему, значит, со вкусом. Наши мужчины одеваться не умеют. Напялят на себя бог знает что и думают, что красавцы.

— А вы случаем не модельер мужской одежды? Шьете чего-нибудь и просто придумываете, и потому в Лондонах, Парижах частенько.

— Нет, никак нет. Да это любому видно, у кого глаза есть. 

— Не скажите. Иначе мужчины так бы не одевались. Скажем, с недостаточным присутствием вкуса. Вы же не будете утверждать, что они все слепые.

— Не буду, просто потому что это так и есть. Мужчины себя со стороны никогда не видят, только изнутри, такими, какими хотят. Это не только про одежду, но и вообще. 

— Сильно сказано. Чем они вам не угодили, мужчины эти?

Я смешалась немного, пробормотала:

— Я не о вас, знаете.

— Знаю: о присутствующих, как о покойниках, иначе разговор не получится. А нам бы хотелось, чтоб получился, правда?

И повторил уже как утверждение: «Правда-правда». И в этом повторении слышалось действительное желание разговора. Мне слышалось, и мне это нравилось.

— Все-таки, чем, по-вашему, мужчины так ужасны? В жизнь вашу лезут сапогами своими и все пакостят?

— Нет-нет, у меня как раз все хорошо. Я замужем, и он меня любит, — выговорилось у меня с вызовом, неуместно, я снова покраснела и беспомощно добавила. — Я его тоже, и дочка у нас.

Он на меня внимательно, улыбнулся и сказал:

— Так это здорово. Удача с неба спустилась и вас выбрала, а мне повезло встретить счастливого человека. Счастье оно заразно, пусть и мне достанется. Немножко. Если вам не жалко, разумеется.

И снова улыбнулся. Мне не было жалко, и я улыбнулась в ответ. Улыбки, они это... ничего совсем, когда навстречу друг другу.

— Откуда антимужской настрой, когда дома порядок?

— Я не одна на свете, у меня подруги, знакомые, и у всех ужасные трабблы из-за мужчин, эти самые сапоги их в душу, в нашу душу. Не всем, конечно, но многим. И главное, просто так, нипочему. Приходится спасать иногда. 

— И вы, разумеется, такая спасательница-выручательница.

— Не одна. У нас целый женский коллектив, и мы, когда нужно, то вместе.

— Да-да понимаю, за женскую честь и достоинство.

— Да, за наше достоинство, которого мужчины в упор не зрят, — и добавила. — Не все, конечно, но большинство. Они такое с нами творят иногда, представить никак. Я бы вам рассказала, но не буду.

— Не станете и ладно. Едва ли у вас будет что-то новенькое, чего нет в книжках. В книжках, написанных этими самыми мужчинами, которые вовсе не делали всего того, о чем писали. Мужчины — ужасные выдумщики и фантазеры, вы со мной согласитесь?

— В отношении глупостей всяких — полностью, а вот про полезное, действительно важное для жизни людей, так это вряд ли. Разве что очень-очень редко.

— Вы правы, редко. Но может быть это потому, что выдумать действительно новое и важное непросто, а главное, это новое и важное всегда сначала для всех выглядит несомненной глупостью, а то и вообще вредительством. Так что первый порыв — глупость забыть, а выдумщика наказать, чтоб неповадно. Женщины в этом едином порыве с искренней страстью и часто в первых рядах. Сами знаете, как у женщин славно обличать получается, что в семье, что с трибуны. 

Это мне не понравилось никак, и я кинулась защищать нас, женщин:

— А кто нас до этого? Кто на нас все свалил? Работа, дом, дети, да еще мужа или друга толкай, а то он ничегошеньки не умеет, не хочет, если его не поддержать, не направить. Мужики, если не так что, норовят слиться, спрятаться, а мы остаемся со всеми заморочками, что дома, что на трибуне...

Меня вдруг понесло, а он молчал и на меня поглядывал, потом улыбнулся покойно как-то, что замолчала я, застыдилась, хотелось бросить чай этот, пирожки и уйти. Но не ушла, спросила вдруг:

— Сами женаты или?

— Был. Но домашняя война мучительна в своей неизбежности, чтобы выйти из нее, надо было уйти. Насовсем.

— Почему война непременно, если люди любят друг друга, то сумеют не воевать. 

— Любовь войне не помеха, напротив, огня добавляет, страсти, безжалостности, только любящие умеют сделать невыносимо больно другому. Себе, впрочем, тоже. 

— Так, по-вашему, любить совсем не надо, чтобы не разочаровываться, не страдать. Может и не жить вовсе, потому что жизнь не только радость, но и страдание. Даже больше страдание.

— Любить можно, еще как можно, но вот это вот, которое «на всю жизнь рядышком, в обнимку, да еще и умереть в один день» — это тюрьма, которая может стать адом. Кстати, вам в замужестве вашем никогда другого мужчину не хотелось? Только не торопитесь вскипеть, я не сомневаюсь: своему мужу вы не изменяете, ваши романы остались в прошлом, а теперь у вас настоящая семья. Я даже готов поверить, что вы никогда не ссоритесь. Правда-правда, но вот, скажем, в Рио на карнавале с огненным мулатом в белых штанах или в Париже с элегантным и страстным потомком д’Артаньяна можете себя представить? И не просто представить, но и решиться туда, «в бананово-лимонный Сингапур», где все случится. И почему это должно непременно разрушить вашу любовь, а не зажечь ее новыми чувствами? 

Я не знала, что сказать, только пробормотала: 

— А как же дети?

— Что дети? Их семеро по лавкам? Один-два. И ради этого нужно запереться в семейной клетке, в которой никому и ничего нельзя, и все за всеми присматривают. Клетке, из которой дитя выпорхнет, повзрослевшее, чтоб не возвращаться — незачем, и она опустеет от смысла, очевидного ответа на «зачем все это», и потянутся уныло-привычные дни и ночи в воспоминаниях о бывшей когда-то жизни и в ожидании, что выросшее дитя забежит, залетит на вечерок. В таком семейном счастье умереть в один день даже как-то не жалко. Правда-правда. 

— Вы семью снаружи, как жизнь насекомых. А счастье оно внутри: папа, мама, ребенок — печалятся-радуются, ссорятся-мирятся, но всегда вместе, особенно если вдруг какие заморочки. 

— Всегда вместе — это ужас! Когда вместе всегда, нет места подумать. Для подумать, надо отойти от других. От близких в первую очередь, потому ими заняты наши головы. Человек должен остаться один, чтоб поискать ответ, зачем он, именно он, на этой земле. Ответ на «почему» очевиден, а вот «для чего» у папы с мамой не узнать, если, разумеется, не удовлетвориться набором банальностей — на них все родители готовы всегда безо всяких вопросов: «Надо выучиться, чтобы найти хорошую работу, создать семью, воспитать хороших детей, и потом в покое и счастье доживать». До чего доживать? Вот про это лучше не думать, потому там смерть, исчезновение. И если начать думать, то вдруг для себя прояснится, что если б сейчас прямо не стало, или вообще не возникло, то и ладно, то и не надо. Никому не надо, да и себе тоже. 

— Это ваши мужские глупости, они от безделья, а у нас забот полон рот, только бы успеть все, пока сил еще вдосталь. 

— Ну да, снова семья-дети-работа, может, еще мама старенькая. Некогда голову поднять, чтобы подумать, что ты, именно ты хочешь, и что должна. Может, просто боязно ее поднимать, чтоб не испугаться своего «могу» меж этими «хочешь» и «должен». Проще уткнуться в повседневность и досуетиться до старости, чтоб там, как всегда: «Если не мы, так хоть дети, а мы как-нибудь». Эдакая общероссийская притерпелость, согласие с выпавшим уделом, которая выжить позволяет, вот только жить не дает. Не дает посметь жить своим умом и своей жизнью. 

— А вы сами, позвольте спросить, своей жизнью живете? 

— Своей. Не сразу, разумеется. На свою вырулить колею нужно время. И упрямство иногда. Даже не упорство, а именно упрямство, когда не знаешь еще почему, но знаешь, что нельзя иначе. Основания потом проясняются, после, когда додумается.

Замолчали, и я вдруг: 

— А я про смерть пока не вспоминаю. Мне с мужем моим хорошо, дочку еще надо вырастить, потом внуки будут, и с ними снова радости и горести. На работе меня уважают, и подруги тоже. В общем, уважаемый я человек. Придет время, я о ней вспомню. Но только когда время придет, не раньше. Пусть тогда берет меня, но именно сразу, чтоб никому обузой. Так что, как видите, со смертью у меня все просто, без непоняток. Как и с жизнью. Я на этот свет не просилась, но раз есть, то живу, пакостей стараюсь не делать другим, если они, конечно, того не заслуживают. То есть по справедливости. 

— Мужчинам от вас достается, полагаю. 

— Только когда они нас, женщин, обижают сильно. Я же говорю, по справедливости. Так что я своей жизнью живу, и никакой особой смелости мне для этого не требуется. 

— Она точно ваша жизнь? Не из готового набора, из того, где учит нас папа-мама, семья и школа, вы выбрали одну, приспособились и живете. С желаниями своими разобрались полностью или пока нет? 

— Не знаю, но разбиралась. Время было... Я из дома сразу после школы уехала, так что времени было понять, чего я хочу и чего могу на этом свете. 

— И всегда хотелось вам только уютной неторопливости дома, уважения на работе, подруг.

— Ну да, не всегда. В юности влюблена была в одного, который рвался мир перевернуть, и я готова была ради него на что угодно и куда угодно, но с ним.

— А он предпочел другую.

— Откуда знаете?.. Да, другую.

— Видно, как не перегорело еще. Все еще обида, сожаление и напрасно — это был не ваш, его мир. И неважно, состоялся этот мир или нет. Ваше место там навсегда в уголке стоять и отражать его с восхищением. Когда б надоело, то терпели бы из чувства долга пока все одно что-нибудь не случилось, и вас все равно там не стало. Свой нынешний мир вы в отместку создали, где в центре сами и всегда за всех в ответе. Так?

Я не знала, что сказать. Помолчали. Чай остыл и пирожки тоже, но не важно. Помолчать с ним тоже здоровско получалось. Наконец я:

— Скажите, а как вам с исчезновением удалось договориться? Может вы того, в загробную жизнь верите или в новые рождения? Как индусы.

Он улыбнулся и ничего не сказал. Потом вдруг стал серьезным:

— Вот смотрите: сейчас объявят ваш или мой самолет, и мы друг для друга исчезнем. Телесно навсегда, но кто нам мешает поговорить снова тогда, когда захотим. Когда любой из нас пожелает, хотя может быть другого уже вовсе нет в земном мире. Это никак не помеха разговору, когда такое желание есть. Желание делает нас живыми и все вокруг оживляет, что оказывается захваченным этим желанием. Я вовсе не про банальность, мол, ушедшие живы пока их помнят. Нет, простого воспоминания недостаточно, помнят просто как факт, как были они и нет уже, а если с ними желают говорить и говорят, тогда разве можно сказать, что их нет вовсе, что они исчезли бесследно? Они прямо тут, с нами, когда мы с ними говорим, когда нам с ними интересно. 

Он опять улыбнулся:

— Вот только не надо к этому всему серьезно. Жизнь — веселая штука. И вообще-то нам надо повнимательней к объявлениям — туман, судя по всему, рассеивается.

Действительно скоро пошли сообщения про посадку, где был мой рейс и его тоже. Мы влились в толпу торопливую и исчезли друг для друга в ней. Навсегда.

Только я просто так на это несогласная, и дома решила выяснить, кто на самом деле мой Шон Бонд. Не мог же он в сети не засветиться, потому сперва фоторобот нарисовала, и он у меня, как живой, получился. Зря что ли я в него два часа пялилась. Потом в программу, где лица распознают, и тут первая непонятка. Я в другую программу, в третью, но везде фотки одного человека, которых кстати в сети полно, потому он известный «советский философ», и его уже больше тридцати лет как в живых нету. На фотках он такой философ-философ и везде почти с трубкой. Я девушка земная и, конечно, никак не поверила, что он возродился, чтобы со мной поговорить. Уж, всяко нашел бы кого поприличней. Однако все другие, которые похожие, были точно не он — ошибиться невозможно. Этот загадочный кроссворд мучал меня несколько дней пока я не додумалась наконец, что Шон Бонд мой есть сознательно выстроенный кем-то в жизни ремейк того философа. А что? Теперь время ремейков, потому что с новыми сюжетами трудно. Да и не нужны они вовсе.

На том стою. И Шон Бонд тоже со мной. Нет, он мне вовсе не ангел-хранитель, просто собеседник. И я, конечно, с ним почти всегда несогласная, особенно про семью, но где мне другого толкового мужчину взять, чтобы поговорить. Таких у нас уже не делают.

#23настоящиймужчина #конкурс_alterlit