Буревестник

— Никаких отговорок, — Владимир Ильич аккуратно стукнул ладонью по столу. – Отныне, батенька, ваше здоровье является общим достоянием. Достоянием молодой Советской Республики.
— Здоровье у меня бурлацкое, — загудел Горький. — Никакая хворь…
— Хватит, дорогой вы мой, хватит, — прервал Ленин. — С Врангелем покончено и Крым теперь наш. Туда и отправитесь. Дышите, пейте целебные воды и обязательно, — он сделал паузу, — обязательно поправляйтесь.
Горький обречённо вздохнул.
— Ещё спасибо скажете, — Владимир Ильич размашисто расписался на бланке мандата и вручил его писателю.

***
Севастополь встретил Горького свистками паровозов, криками грузчиков и палатками с разливным вином. Он снял плащ и, прикрыв глаза, подставил лицо тёплому весеннему солнцу. Воздух пах морем, горелым углём и прелыми водорослями. Солдат, дожидавшийся его на перроне, долго по слогам читал мандат, затем безразлично отвернулся. Помочь донести чемодан не предложил. Выйдя из здания вокзала, Горький с лёгкой грустью отметил, что с улиц исчезли беспечно прогуливающиеся дамы. Те самые крымские прелестницы под кружевными зонтиками, направляющиеся, в окружении тётушек, в кофейни и кондитерские. Не спешили на пляж няньки с детьми, не лаяли собачонки, украшенные бантами. Праздных отдыхающих сменили солдаты в выцветших гимнастёрках, матросы в несвежих робах и крестьяне с медными от загара лицами.
— Я вот спросить хочу, — подал голос красноармеец. — Что можно в Питере на фунт сала выменять?
Горький поморщился и недоумённо пожал плечами.
— Знакомец мой, — продолжал солдат, — намедни оттуда вернулся. Портсигар серебряный привёз, серёжки с камушками, батиста отрез. Много чего. Рассказывает, что на хлеб сменял. Я и смекаю, сало-то посерьёзней хлеба будет. Тужурку кожаную хочу. Часы на цепочке и зуб золотой.
Горький, чтобы не слышать, как бубнит красноармеец, ускорил шаг. Тотчас из-за поворота вывернул горчичного цвета Studebaker и со скрежетом затормозил. Из машины вывалился грузный мужчина в военном френче.
— Максим Максимович! — зачастил он, протягивая ладонь для рукопожатия. — Секретарь агитотдела губкома Струков. Только что узнал! Готовились вас встречать завтра. Хлеб-соль, цветы, духовой оркестр.
— Весьма признателен, — криво улыбнулся Горький, устало опуская на мостовую чемодан.
— Вещи, товарищ! — рявкнул Струков красноармейцу, вложив в «товарищ» такую неподдельную ярость, что тот немедленно подхватил чемодан и вытянулся в струнку.
— Прошу, — секретарь распахнул дверь автомобиля. — Сейчас в гостиницу и сразу же обедать.

***
За столом Струков засыпал Горького вопросами, пытаясь выведать с какой целью и как надолго прибыл знаменитый гость.
— Задержусь, насколько время позволит, — уклончиво отвечал тот.
— Все условия создадим! — горячо заверял секретарь. — Через неделю приведём в порядок дачу князей Чамбуридзе. Там и устроитесь. А пока, уж не обессудьте, придётся в гостинице пожить.
Горький рассеянно кивал.
— Что организовать на завтра? Посещение воинских частей, типографии, порта, военных кораблей? Или, может быть, желаете проверить работу губкома?
— Мне всё интересно, — гость допил вино, промокнул усы салфеткой. — Давайте, встречусь с военморами.
— Превосходно, — обрадовался Струков. — Завтра пришлю автомобиль.

***
Ночь в гостинице прошла скверно. Бельё оказалось сырым и какого-то сиротского серого цвета, а в соседнем номере дробно стучала пишущая машинка. До утра по коридорам, гремя сапогами, ходили люди, а ни свет, ни заря ввалилась уборщица с ведром и тряпкой из мешковины. На завтрак подали холодную жареную рыбу и чай, пахнущий опилками.
— Чем чёрт не шутит, — думал не выспавшийся, голодный Горький, подъезжая в машине к причалу, — вдруг на корабле найдётся кофе? Эти моряки частенько оказываются оригиналами.
Он вспомнил, как в 1907 году, живя в Италии, пил с офицерами российского корвета абсент, закусывая солёными груздями. А капитан, с которым он познакомился в Марселе, завёл у себя на крейсере настоящую парную баню с вениками и кадушками.
— Здравствуйте, товарищ, — обратился он к вахтенному, грызущему семечки у трапа, и протянул пропуск, полученный в губкоме. — Доложите обо мне капитану.
Матрос, с нескрываемым презрением двумя пальцами принял бумажку и, не читая, в упор уставился на Горького.
— Извольте пропустить, — внезапно разозлился писатель.
Моряк ростом не дотягивал ему до плеча, и Горький внезапно ощутил непереносимое желание отвесить тому оплеуху. Так, что бы покатилась по земле засаленная бескозырка. Тот, будто почувствовав волну злости, исходящую от гостя, вернул пропуск и молча кивнул на трап. Поднимаясь на борт, Горький почувствовал, что от этой незначительной победы стало несколько легче. На палубе гостя встретил другой матрос, уже беспрекословно проводивший к капитану. Следуя за ним, писатель с удивлением отметил, что моряк обут в неформенные лаковые туфли. Ноги матроса словно пританцовывали, отстукивая одному ему слышный ритм.

В капитанской каюте было жарко и по-спартански пусто. Никаких раковин из тёплых морей, экзотических безделушек и ковров. Металлический стол со столешницей из листа брони, несколько табуреток и тёмно-зелёные снарядные ящики в углу.
Сам хозяин, одетый в тельняшку с обрезанными рукавами и белые форменные брюки, стоя у иллюминатора, курил папиросу. Обернувшись на звук открывающей двери, он подошёл к столу, небрежно пододвинул ногой табурет и молча сел.
— Гражданский. Из Питера, — отрапортовал матрос, пропуская гостя.
Капитан, молча, кивнул.
— Максим Горький. Литератор, — представился писатель и, зачем-то добавил, — прибыл по распоряжению губкома.
Хозяин в последний раз затянулся папиросой, затем, запрокинув голову, выдохнул дым в потолок и щелчком отправил окурок в иллюминатор.
— Революционный капитан Шторм, — представился он, не делая попытки ни привстать, ни подать руки.
Чувствуя, что в нём опять закипает раздражение, Горький взял табурет, со стуком поставил напротив собеседника и сел, широко расставив ноги. Шляпу снимать не стал. Шторм безучастно следил за его действиями и молчал.
— Какая омерзительная рожа, — подумал про себя Горький, в свою очередь, разглядывая капитана.
Тот, несмотря на грозную фамилию, никак не вписывался в образ военмора революции.
Белёсые прилизанные волосы, жалкие усишки, крохотный нос и узкие бескровные губы скорее подошли бы официанту из офицерской столовой.
— Не нравлюсь? — внезапно спросил Шторм и довольно осклабился, словно сказал о чём-то необычайно для себя приятном.
Горький хотел было запротестовать, но тот, не убирая улыбки, помотал головой.
— Меня господа офицеры Гадёнышем называли, — продолжал Шторм. — Только где они теперь, а? Я же вот. В капитанской каюте с самим «буревестником революции» беседую.
— Вы меня читали? — Горький, немедленно устыдился своих мыслей о внешности капитана.
— Давай начистоту? — не ответив на вопрос, перешёл Шторм на «ты».
— Хорошо, — согласился писатель, чувствуя, что никакого разговора, несмотря на эту фамильярность не получится.
— Хочешь о морячках моих написать? Как они несгибаемыми шеренгами идут сквозь свинцовые вихри? О пылающих сердцах? О совести неподкупной? — издевательски прищурился капитан. — Читывал я в гальюне такие статейки.
Горький побагровел.
— Молчишь, сволочь? — повысил голос Шторм. — Впёрся на боевой корабль с бумажкой из губкома. Подотрёшься ею! Думаешь на карачки перед тобой встану, сучья шляпа?
— Ах, ты, вошь морская!!! — взревел Горький, чувствуя, как волна гнева захлёстывает его. Рванулся и, перегнувшись через стол, левой схватил капитана за тельняшку, одновременно отбросив правый кулак.
— Ша, — капитан поднял, согнутые в локтях руки, словно сдаваясь. Казалось, он ничуть не испугался. Глаза его смеялись.
Горький, тяжело дыша, замер.
— Прости, — Шторм приложил ладони к груди. — Не обижайся. Такая уж на крейсере традиция. Каждого нового человека на слабину проверяем. Хочешь кофе?
— Хочу, — тяжело дыша, буркнул писатель.
Капитан нагнулся под стол, извлёк оттуда телефонный аппарат и, покрутив ручку, приказал принести кофе. Затем, хмыкнув, с улыбкой, протянул руку Горькому.
— Забыли?
Тот пожал руку и неопределённо качнул головой.
— Ты пойми, — задушевно заговорил Шторм, — покоя нет от этих гражданских. Дай им братишек в патруль, дай на митинг, а то и расстрельную команду организуй. Ты же, я вижу, свой. На флоте не служил? Шучу!
Кок принёс на подносе колотый сахар и кофе в металлических кружках, аромат которого сразу же заглушил кислый запах папирос, ружейной смазки и немытого человеческого тела. Шторм гостеприимно развёл руками, предлагая приступать без всяких церемоний.
Горький, достав из кармана носовой платок, обернул кружку, чтобы не обжечься, и сделал первый глоток.
— Сахарок бери, — заботливо пододвинул блюдце капитан. — И, знаешь что? Давай-ка закрепим нашу дружбу. По-настоящему, по-революционному.
Он полез в орудийный ящик, стоящий у стены и достал оттуда метровый кусок пулемётной ленты. Бережно опустив на стол, вытянул патрон. Затем, раскачав, вынул пулю и высыпал содержимое на стол. К удивлению Горького, в гильзе оказался не порох, а белый порошок. Шторм, тем временем, достал из кармана брюк складной нож и аккуратно разделил кучку на две равные части.
— Кокаин? — догадался Горький.
Капитан, вместо ответа, лезвием подхватил немного порошка, стряхнул на ладонь и с шумом втянул в себя. Посидел с закрытыми глазами и протянул нож гостю.
— Давненько не приходилось, — пробормотал тот и в свою очередь приложился.
— Не держишь больше зла? — хрипло спросил Шторм.
Горький хотел ответить, поднял глаза и обомлел. Капитан преобразился. Черты лица заострились, подчеркнув волевой подбородок и высокий лоб. Широко раскрытые глаза горели неукротимым весельем. Даже редкие усы стали гуще и дерзко топорщились над верхней губой.
— Вот моя рука, — сделал шаг Горький.
Их ладони сомкнулись в стальном рукопожатии. Оба почувствовали, как кровь быстрее побежала по жилам, и вновь пожали друг другу руки. Затем ещё и ещё раз.
— Прочти своего «Буревестника», — попросил капитан.
— Над седой равниной моря…, — принялся выпевать тот, чувствуя, как слова наполняют каюту, гремя по стальному полу. Никогда ещё он так не читал. По суровому лицу Шторма катились слёзы.
— Ещё, — попросил капитан.
И снова Горький, чувствуя себя реющим буревестником, пропел грозную песню свободы.
Затем опять нюхали кокаин и читали по очереди. Стреляли из маузера в иллюминатор и обнимались.
— Бури! Хочу бури! — закричал Горький, тряся за плечи капитана.
— Для тебя, братишка, сердце из груди выну! — грозно оскалился Шторм. Вытащил вторую пулемётную ленту и опоясал Горького.
—  Капитанский ялик на воду, — скомандовал Шторм.
Загремели по палубе матросские ботинки, засвистела боцманская дудка, заскрипели блоки, закачался на зелёных волнах ялик.
Горький взялся за вёсла и, выдохнув, откинулся назад, толкнув лодку вперёд.
—  Он над тучами смеется, он от радости рыдает! — вопил Шторм раскачиваясь на леере.
— Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, — ревел на палубе матросский хор.
Кричали чайки, изумрудные брызги летели в лицо. Ветер сорвал и унёс шляпу Горького.
— Жми, братишка! — доносились издалека крики Шторма.
— Жму! — хохотал писатель…
Зашло солнце, а жаждущий бури всё греб.
— Довольно, — наконец бросил весла Горький. — Встретимся здесь. Один на один! Я Буревестник, сука!
Достал новый патрон, одним махом вынюхал половину гильзы и потерял сознание.

***
Подобрал его пароход, возвращавшийся из Стамбула в Сорренто. В день, когда Горький, покачиваясь, ступил на землю Италии, эмигрантские газеты уже пестрели заголовками: «Бегство великого писателя из Красной России» и «Спасение из логова большевиков».