ПОД-Ё

В годовалом возрасте отправили меня с ныне покойной моей мамой в Коломяги за Комендантский Аэродром, в питерские окрестности, что ближе к Мартыновке, именно туда, где сейчас празднующие Новый год по старому стилю, отнимают иглы у посаженных вдоль дороги сине-зеленых ёлок. Именно там после первых своих шажков, я уверенно распахнул объятья пыльному подорожнику вперемежку с утоптанным клевером. А по прошествии 3-х лет, под свой день рождения, я возжелал устремиться в культпоход к побережью Финского Залива, будучи в поселке Келломяги недалеко от казенной дачи дяди Бори. Который Пастернак и который создавал дореволюционные, и не только, похождения Юрия Андреевича Живаго. Может быть поэтому дяхон в синей форме и выудил из кобуры свой наган, чтобы меня чем-то заинтересовать, а заодно и выяснить, где я проживать изволил, чтобы покинув пост охраняемой дачи совслужащего, безотлагательно отвести меня к домашним.

 

Вот только тяга к прогулкам в следующий день снова привела меня на место прежней дислокации. Спрятаться было некуда от безотчетного влечения теперь уже к железнодорожной станции и, достигнув ее малыми перебежками, я по-инерции познакомился с рослыми ребятами, 7–8 -лет, которые сразу предложили мне подойти к взрослым тетям и произнести 3(три) интригующих слова. Конечно, по виду эти пацаны не походили на дворовых сявок, играющих в «Преф», поэтому вместо уже известных мне «Трефы. Дамы. Пулька», я с литургическим распевом, проглатывая контрапункты, дискантировал: «Тетеньки!.. Давайте!.. Подъе*нёмся!..» Мигом возникла ассоциация между словом «Дамы» трефовой масти и собакой по кличке «Пулька», а также чем-то, напоминающим подкидывание, которое выражалось неизвестным дотоле глаголом совершающего вида собачачьего наклонения, причем та самая смысловая связь, верите ли, сохранилась для меня как Столп на Сенной Площади по сию пору.

 

Те самые тети почему-то пожали плечами, перемигнулись, а одна из них продефилировала неспешным шагом к казенной даче дяди Бори. Минут через 10-15 возникла моя улыбающаяся родительница с пучком веток из крыжовника и при всех мальцах и оставшихся двух разнобровых тетках меня этим веником несколькими взмахами руки размашисто огуляла по моей еще слабо сформировавшейся хребтине, переходящей в тощую задницу. Я с покорностью астеника разглядывал ее глаза своими широко распахнутыми гляделками, чтобы в них ненароком не скапливались бы позорные слезы. Нежданно возникшее покалывание в срединном отделе моего дистрофичного тела заставило позадуматься о причинах возникновения такого феномена как изумление от моей божественно певучей речи, поскольку я неистово пытался предположить, за что был представлен к бичеванию. Мысли из моей головенки выскакивали друг за недругом как мыло из мокрых рук, наполняя 6-ю координату моего пространственного воображения этой самой пеной. Поэтому еще долгое время после такой опереточной порки я осуществлял изыскания в себе самом психологических механизмов мотивации пожимания плечами и перемигивания, параллельно оценивая стоимость собственной жизни сквозь призму неизвестных дотоле эмоций, которые достались мне то ли чудом от сотворителей, то ли даром от распятого желателя добра на фасаде Храма Воскресения Христова на Крови, и причем, без моего на то согласия.

 

Помню, то самое Слово Третье, мною произнесенное тогда, своим сопричастием звонкой соглашающейся «Дэ» с мощно выдыхаемой «йЕ» несколько приподняло мой гормональный фон, правда, когда я дорос до 178 см, — честное пионерское! — то так и не заценил его обывательского смысла. И этим словом в повелевающих предложениях, я не пользовался, однако, втайне от одноклассников присвоил себе кликуху «Под-Ё». А поскольку полет фантазии рожденного ползать предполагался невысоким, как того требовали идеологи нашего общества урванных возможностей, где так вольно дышалось советскому человеку, то я, считая себя продуктом своей мини-эпохи, всех прочих и разных теток, шедших мне навстречу по тропинке моего возмужания, попросту свально терроризировал на горизонтали, не спросив у них ни имени-отчества, ни года рождения. А когда мой дух приземлялся на собственную плоть, то как вражин народа и обязательно возле стенки рядом с перилами. Так они, терроризируемые, исключительно за подобную свальность и застенчивость в последующем полуфинале моего жизнеблудия обзывали меня несуразным словечком «натурал». Ну, так уж получалось, я не виноват. А поскольку секса в те прекрасные времена не было, то позволительно было производить подобное природно-парадное разгуляево, не запрещенное в пространстве советских координат, и, что самое важное, на халяву! Ну, а если, благодаря аккомодации, глазные яблоки мои выкатывались при виде держащего свечу милиционера, мне всегда хотелось узнать, где же у него находится кобура?

 

Обычно с возрастом любовь к биологическим фактам, в частности, к окружающим нас особям рода людского, нелинейно уменьшается, асимптотически приближаясь к началу координат. И сторож этот, по обыкновению, выполняет функцию некоторой декоративной поддержки. В части этого самого благожелательного влечения. Ну, типа, обладания огромной недвижимостью, которая постоянно молится о помощи. Конечно, можно жить в прямой ориентации, как, впрочем, и строго противоположной, оставаясь при этом на последней стадии истощения. Любовного. Именно этот любовный параметр телесного объёма и призван охранять тот самый сторож.

 

Итак, повзрослев по методике Бринелля до значения 600 HBW 20/3600/20, где: 20 — диаметр пениса в мм, 3600 — число фрикций, а 20 — время выполнения процесса в мин., и не пив ничего с утра, но «запрокинув голову как пианист» — услышал биение сердца в канун Нового года по старому стилю. После чего надел парадно-выходные и чуточку музыкальные бриджи и двинулся в соседний супермаркет важным шагом, облеченный неизвестным достоинством, чтобы ударить медными сребрениками по яйцам торгашей.

 

Предновогоднее небо безвозвратно отсасывало с поверхности скрытого под снегом асфальта запоздавший холод. Тощий пешеход с глазами без внимательности и походкой евнуха, хранил скромность при переходе перекрестка на красный свет, и в чём-то напоминал соседа по поеданию растущих и плохо перевариваемых цветов в коридоре Жилкомсервиса. Кто-то мимо на замызганном Hummer EV, издающем начальные аккорды усопшего транспортного средства, продолжал свой бессодержательный путь под болтающийся на одной проушине «кирпич», в котором кроваво отражалось заходящее солнце. В одном из заснеженных дворов кодла мужиков, по виду мясники, раздавив по малышу рядом с пенсионерами, забивали на пристройке теплового пункта козла. Очень захотелось, просто тянуло к одной своей знакомой, функционирующей безотказно, поскольку её толстые ноги всегда передёргивают сознание, вызывая тем самым внутренний прилив освирепевшего желания чувствовать. Тем паче, что в моей продуктовой сетке уже лежала не вынутая мною серебряная ложечка для вылавливания мух из домашнего борща, купленная в супермаркете. Какой ни есть, но новогодний подарок! Короче, тихое зло похоти выпростало наружу. Ноги согласились с желанием.

 

Подружка по сексу была замужней дамой, в младенчестве лишенной девственности тупой стрелой мудаковатого Амура; без косы, одетая в облегающую кофту, которая указывала на отчаянное желание быть раздетой. Факт известный: манией величия страдают все излишне декольтированные субретки. Дышала неназойливо и кротко, была нежна роденовским лицом, утомленным от стояния возле прилавка, грудью слаба, крупнонога, но кругложопа от неумеренного поедания однообразной пищи. Поначалу она нервничала, усевшись на единственный в комнате топчан, напоминавший надгробие блокадному ребенку (её суженый был знакомцем Льва Ланца), от чего попеременно переставляла свой роденовский подбородок с одной круглой коленки на другую. Я же наблюдал за ее сухими губами с поперечными морщинками, которые следовали за моим взглядом, в то время как ее шея обогащала прилегающее к ней пространство сублиматом дешевых духов и нервного тела. Внезапно у нее под кофтой с закрытой стороны возобладал шорох, а в немигающих глазах начал торжественно вырисовываться какой-то виртуальный секрет. Создавалось ощущение, что он — этот секрет пикировал на ее же полные бёдра. Она несколько раз совершила круговые движения глазами и прошепелявила: «Ах, прости великодушно! Ну... ну, не уберегла я себя от невинности!»

 

Появились шансы захлебнуться сладостным призывом шепелявившей. От смури и зяби проистекающего дня, сменившего на посту мутную радость повторного праздника, сопротивляясь ветром в оконное стекло, ныла голая природа зимы. Свет стоящего на крыше соседнего дома прожектора медленно перепрыгивал через сбившиеся в кучу возле подъезда автомобили. Приближающаяся ночь богатела своей безлунной торжественностью. Бережным шагом я нащупывал дорогу к манящему соитию, косвенно осязая скрытые типовым женским набором одежды мужиковедческие прелести.

 

Буквально через 10-15 минут на столе вперемежку со стаканами валялась наша одежда серых тонов, оставшаяся беспризорной после смешанного раздевания. Уловив в себе едва ощутимое бряцанье мошонки Iисуса Христа, я разрешился нетерпением и полез к подруге освобождать ее угнетенную советской идеологией сексуальную боеспособность, отчего как абрек по-свойски её облапил. Заскорузлые мозоли моих губ, долго перекатывавшие погасшую «Беломорину», царапали нежность ее ворсистых щек, чтобы, поморщившись, сквозь отсутствующий лифчик нулевого размера, незатейливо укусить ее за сосок и вместе с нашими общими ногами медленно завалиться на топчан. Я начал прессовать ее своим телом, получающим пока еще мало чувственной пищи, до полного касания паркетного пола. Будучи придавленной, субретка, разгнездившись на ложе, полностью расшитая, распахнула себя наизнанку ради полезности суммы получаемого ею удовольствия. Отчего вскоре уцепилась за мою левую половину задницы, а я — за ее правую округлость, чтобы иметь полное мужеское право испытывать себя в качестве источника возвратно-поступательных движений. Мой уд стремился педантично осваивать каждую пядь ее внутреннего порожнего пространства, делая его безубыточным.

 

Чтобы сократить время между экспозициями, партнёрша уткнулась лицом в сырую тряпицу, напоминающую топчану о своем существовании запахом боевых простыней. Все отчетливее я обонял её во всех труднодоступных местах. «Чем тверже производственный инструмент, — сравнивал я в своих представлениях собственный болт до и после ввода в действие — тем сила сопротивления трению мощнее, следовательно, ощутимее сладость совокупления». А поскольку никакой разницы между фрикцией и юрисдикцией в этом понятии не различалось, то истерические судороги в виде оргазма, накатывающегося как паровоз братьев Черепановых, создавали ощущение, что кроме закона Всемирного тяготения в окружающем мире ничего не существует.

 

В этот момент в комнату вошёл муж моей партнёрши, рубашка на груди которого была так распахнута, что виднелись одни его волосатые ноги. Не спеша, оглядев необъятность сферы банального, он произнес: «Мы все лишаем свою интимную жизнь трепетных красок благодаря прогрессирующему сатанизму!» Затем, проявляя бессильный гуманизм, щёлкнул дверью об косяк, схватил с пола и по-братски возложил мне на спину 24-килограммовую гирю, которую он держал дома в качестве сувенира на всякий случай.

 

И вот этот случай наступил, что бы я ощутил себя человеком, укушенным гадюкой. Судьба, знаете ли вы, всегда помогает мне на своих перекрёстках, когда нет выбора. Я, испытывая лицемерное смирение, до предела сжал в правый кулак свои зубы. «Господи! Ещё момент. И я сделаюсь надгробным изображением, распиленным вдоль носа!.. Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее...», — проплывали по вспотевшей подушке слова горячо любимого пейсателя Шолохова-Алейхема. Несмотря на своего законного, который, как мне показалось, и жить не торопился и выпить не спешил, удовлетворительница, рождённая под знаком «Солнцедара», раскудахталась, отвечая на мои похрюкивания, причем, то ли в диссонанс, то ли, — а кто ее знает! — от впервые полученного удовлетворения. И тут я осознал величайшую истину: «Тот, кто не попадёт ни в рай, ни в ад, обязательно останется живым!» Короче, с вошедшим мы не стали враждовать, несмотря на несходство заблуждений...

 

И в самом деле, мой олеонавт, убоявшись полуторапудовой тяжести, щекоча и наделяя теплом, медленно орошал подвижные и накопительные телесные совокупности её обладательницы, оберегая их от перегрева. Как, впрочем, и от простуды. Локальная опасность заключалась в том, что, резко сгрузив с себя чугунный окорок с большой толстой ручкой, я бы почувствовал уменьшение твердости не столько собственного пениса, сколько его намерений. В это время, невозмутимый супруг случайно наступил на зачем-то стоящие в углу грабли, которые с возросшим почему-то усилием поцеловали его в лобешник, а затем чмокнув пару раз в рот, они, т. е. грабли не спеша принялись щекотать шершавые обои, инстинктивно устремляясь своим деревянным телом к родственному полу.

 

Ожидаемый трабл обещал обернуться тем, что соседи, услышав грохот упавшего с моей спины избыточного веса, могли принять его за начало оружейного салюта в честь наступления Нового года по старому стилю. Поэтому, привыкшие к трансцендентальной жизни своих соседей-супругов, те, другие, застенные соседи, грозно возвестили в окружающее пространство своё к происходящему (или происшедшему?) отношение: «Не создавайте, уважаемые квартиросъёмщики и их сотоварищи, излишних акустических волн! И, вообще, валите отсюдова в канаву и заройтесь в ботву! А хозяину, этой неумытой скотобазе, мы завтра из его же бороды свяжем варежку, а яйцам — ежовые рукавицы!»

 

Подруга, высвободив из-под меня свое свинячье копыто и интенсивно выдохнув остатки «Розового вермута», протащила свою ступню сквозь дужку гири и, вывесив ее на щиколотке, начала неспешно отодвигать этот серьезный 24-килограммовый предмет в обозримую зону моей левой ладони. Мне же только и оставалось, что снять гирю с лежанки, да уложить ее, назойливую, на хозяйский паркет. Так все и произошло: покачавшись Ванькой-встанькой, гиря утвердилась на полу, указывая своим профилем на своего хозяина.

 

Начало старого Нового года что-то возвещало...