Все мои лица. Четвертая серия
Каждый воспитанник детского дома должен: ...чётко знать и строго выполнять режим дня, утвержденный приказом директора детского дома, строго соблюдать правила общественного порядка вне детского дома... (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).
Первый миг пробуждения часто бывает радостным. Правда же? Вот только что ты не существовал, и вдруг раз — вынырнул из небытия, раз — и включился в сознании яркий теплый свет. Свет радости от того, что ты существуешь, хотя, еще и не помнишь, кто ты. Во второе мгновенье прорезывается младенческим зубиком память. И лишь затем — ощущение окружающей реальности. Приходилось такое замечать? Эти мгновения так малы, так крохотны, что почти не различимы. По сравнению с ними секунда длинна и замедленна, как шаг черепахи по сравнению с неуловимым скачком кузнечика. Это корпускулы времени. Но как бы они не были коротки, это все же разные моменты, отличные друг от друга.
В свое третье мгновение я поняла, что нахожусь не в студии Олега. Это была совсем другая постель. Подушка, вдавившаяся в ухо — другая. Одеяло, его вес, плотность и нешелковистость пододеяльника — другие.
ДРУГАЯ комната.
Но честно говоря, мне это было неважно. Ну вот в тот миг — неважно. Хотелось пить и пѝсать. Безумно. Наверно, этим меня и подкинуло на узенькой коечке меж незнакомых, крашенных розовато-желтой краской стен. Сортир искать не пришлось, крутанула головой и вот, пожалте, за приоткрытой белой дверью то, что нужно. Выскочив из тряпочной кучи, обнаружила на себе серенькую пижамку с мопсами. Справив нужду, похлебав из ладошек водопроводной влаги, поднимаю глаза — мама дорогая! У меня опять перемены!
Лицо за стеклом зеркала вроде мое, я уж к нему привыкла, а вот причесончик прямо от стилиста. Я даже подергала, не парик ли. Вместо хвостика, из которого вечно лезут соломенные пряди, голову венчала аккуратная стрижка-каре густо-фиолетового цвета. И такого же чернильного цвета мои брови. Не скажу, что не понравилось. Картинная, нет, скорее фотографическая четкость черт. Грозовая фиолетовость волос оттеняла, нет, не так — ну какой глагол можно придумать от слова «фон» (?) — фонила (?), короче, на ее фоне лицо мое приобретало этакую законченную музейность что ли. Относится к нему, как к своей собственности, было трудно. Слишком красиво.
Теперь разобраться, что вокруг.
Если бы тогда я могла сравнивать, сказала бы, что это дешевая гостиница. Самый эконом-евро-вариант. Кровать, тумбочка, стенной шкаф и санузел с горшком, раковиной и душем за прозрачной перегородочкой. Еще в санузле напротив надумывального зеркала висела картина. Вернее, фотография в картинной, псевдорезной, с потёртой позолотой, — раме — девушка в старинном платье, длинном, оно волочилось за ней по полу, а она выступала из темноты. Но выступить еще не успела, и лица не разглядеть. Красивая фотка. И почему место ей нашлось лишь в сортире? Если смотреть со стороны — девушка отражалась в зеркале, шла к себе навстречу. Когда я, отпившись, подняла глаза, ее было не видать. И мое отражение обрамляла рама, ну, отражение картинной рамы.
На тумбочке у кроватки стоял мой рюкзак, тот самый с которым когда-то, давным-давно, в прошлой или уже позапрошлой жизни, вышла я из детдомовского мира. Первым делом сунулась проверять на месте ли косметичка. Она сразу прильнула к моей ладони, запущенной в нутро рюкзака. Нащупав на ее дне выпуклость ключа, я несколько успокоилась — все мое при мне, не обокрали. Открыла пудреницу, чуть отогнув край тонкого спонжа. Белый порошок — вот он. На улице бибикнула машина, и я, открыв створку окна, выглянула. Ветер швырнул в щеку пригоршню холодной колючей мороси. Смотрела я со второго этажа. Внизу выложенная плиткой площадка, прямо под окном фургончик с серым, чуть провисшим посредине, тентом. В этом углублении скопилась вода. Из кузова парень тащит ящики и коробки, и все они исчезают где-то подо мной, наверно, заносятся в невидимые мне двери. Дальше парк: дорожки, фонари, подстриженные кусты с белыми точками ягод. Такие росли возле детдома. Детское развлечение, бросать их на асфальт и давить. Чпоканье ягод под подошвой — у кого громче, тот и выиграл. Дальше облысевшие осенние деревья. За ними ничего не разглядеть. Темно. То ли раннее утро, то ли вечер.
В комнате две белых двери, за одной в туалете я уже побывала, осталось разобраться со второй.
Заперта ли я? Почему не эта мысль пришла первой в мою голову? Или после полубессознательного существования в олеговой клетке я и не ждала ничего другого?
Но ручка легко поддалась, и дверь открылась.
Коридор. Тишина. Ковровое покрытие скрадывает звук шагов. Справа в торце — окно. За ним все тот же парк, тусклые блики редких фонарей на мокрых слоновьих шкурах деревьев. Слева лестница вниз. Одинаковые белые двери по стенам коридора. Четыре с моей стороны, четыре — напротив. Моя — крайняя от лестницы. Дергаю ручку соседней двери. Открыто. Такая же комната, только зеркальная, в моей сортир справа, здесь слева. Больше никаких отличий. В комнате никого. Открываю третью... четвертую... Перехожу к тем, что напротив. То же самое. Одинаковость и пустота. Последняя дверь заперта. И да, это единственная дверь, в которой к ручке прилагалась еще и замочная скважина.
Ладонь скользит по перилам, спускаюсь вниз. Что-то типа холла. Тоже как в гостинице. Для тех, кто понимает. Но тогда таких ассоциаций у меня не возникло.
— Добрый вечер, — низкий женский голос у меня за спиной.
Я аж присела от неожиданности и, резко повернувшись, вывалилась одной ногой из тапка, слегка подвернув лодыжку. Запрыгала, пытаясь не дать тапку сбежать. Тетка, оказавшаяся передо мной, больше всего напоминала шкаф. Простой такой, прямоугольный, без затей и выступающих белендрясов, с мужской стрижкой поверху. Что в плечах, то и в талии. И в бедрах тоже. Шкаф был наряжен в розовое платье с короткими рукавами, плотно охватившими окорока рук. Поверх платья — кокетливый кружевной фартучек без лямок, приколотый к плоскости груди янтарной брошкой в виде муравья-гиганта.
Что-то подсказывало, что ни здороваться, ни задавать вопросы нет смысла. Первое не обязательно, а второе бесполезно.
— Девочки ужинают, я вас провожу, — прогудела розовая и, развернувшись, пошла прочь, полагая, что и я двинусь следом за фартучным бантом, колыхавшимся на ее задней плоскости.
У меня был выбор? Наверно, был. Взяла бы и не пошла. Но на слово «ужинают», живот сразу откликнулся и радостно заурчал. Сколько времени прошло с ужина, где креветки плясали кадриль, а в алиготе плескалась дурь? Сколько угодно. Время в этом странном Зазеркалье было свое и текло так, как ему вздумается.
Тролль в кружевах прошел сквозь арку и шагнул в сторону. А я тихо сползла по стеночке. Ну не в прямом смысле. Мысленно. Но рот открыла явственно. Сама почувствовала, как челюсть поехала вниз. Шесть девушек, подняв глаза, смотрят на меня.
Шесть близнецов.
Шесть одинаковых лиц.
Моих.
Они сидели поодиночке за маленькими столиками и молча ели. Подходя, я не слышала разговоров. Они были как магазинные куклы. Одно лицо и разный цвет стрижек-каре. У крайней слева — ярко красный. У следующей — оранжевый. И всякие другие. Последний столик был пуст. Мой, я сразу это поняла.
Тумба в кружевах исчезла за грань моего зрения, звякала чем-то звонко-стеклянисто.
— Гля-кось, а вот и воскресенье. Давно не виделись.
Девушка с желтой, как осенняя листва, стрижкой смотрела на меня в упор. Потом чуть повернула голову, и взгляд ее переместился в сторону:
— Ну чё, девчата, отпуск усё, с понедельника в забой?
И вроде бы улыбалась. Или скалилась? Знаете, как бывает, когда просят улыбаться на камеру, а не охота, и просто растягиваешь губы, а в глазах никакой радости?
Тут они все повернули головы на красноголовую девчонку. Она одна была в каком-то растянутом свитере, остальные в трикотажных худи на подобие моей пижамки. Она куталась в свой свитер, проваливалась в высокий воротник по самый нос, тянула рукава, пряча внутрь ладони. Дергала край левого рукава так, что он скрывал пальцы, потом дергала правый рукав, но тогда левая ладонь оказывалась снаружи, и ее снова приходилось прятать. Опять и опять.
Время застыло. Я сползала по стене... Красная куталась в свой свитер... Пять пар глаз... Что они делали? Смотрели? Уже тогда мне показалось, что они препарировали зрелище? Или я домыслила это позже?
Розовый столп с подносом возник посредине зависшей паузы.
— Сядь, поешь, — это безусловно мне.
«Все-е-е пое-е-ели...»
Я что-то жевала, не разбирая.
Девушки выходили из столовки. Красная не ушла, сидела, сжавшись, провалившись внутрь своего спасительного свитера.
Чуть позже в холле меня поймала желтая, та единственная, что озвучила мое появление в столовке. Потянула к диванчику у окна:
— Пошли. Посидим, поокаем. Вводные тебе дам. Больше никто с тобой балаболить не будет.
Она вытащила из кармана пачку жвачки:
— Орбит будешь?
Я мотнула головой, не люблю эту гадость резиновую. Она развернула одну, сунула в рот, обертку смяла и щелчком отправила в полет. Серебристый неровный шарик плюхнулся на самом видном месте. Но девушке было наплевать.
— Карочь, расклад такой, Воскресенье...
Я перебила:
— Меня Леной зовут.
Быть каким-то воскресеньем не климатило. Девица махнула рукой:
— М-м-м... Это всем по барабану, кем ты там была. Теперь ты Воскресенье. А я Среда. А эта... Ты, кстати, с ней не вздумай разговаривать, она придурочная, совсем кукухнутая. Ну, которая с красным хайром. Она Понедельник. Нас семь, — она помолчала и как-то посерьезнела, вытащила изо рта жвачку, покатала ее в пальцах и бросила на пол, — нас всегда семь. Понимаешь? Как трусы-неделька.
Смешное сравнение. Но девушке было не смешно, в ее взгляде плавала тухлой рыбиной тоска, мутила серостью голубизну глаз. Мне хотелось спросить ее. Мне так много хотелось спросить. Вопросы щекотали язык: «Где мы? Что это за дом? Зачем нас тут держат?» — да мало ли что еще. И самое пугающее: «Почему мы одинаковые?» Что за игра? Ведь, это Олег вырезал всех этих кукол. Больше некому. Как и меня. Для чего?
Но я молчала. Слушала. А Среда продолжала:
— Всегда семь. Иногда кто-то исчезает. Потом возвращается. Я тут уже почти год. При мне Понедельник менялся трижды. А вот Воскресенье впервые. Долго ж тебя не было, — она опять примолкла, потухла, даже как-то сгорбилась, сунула ладони между колен, словно руки у нее мерзли.
Я уже открыла рот, спросить, толкнуть ее, чтоб продолжала. Но она сама очнулась:
— Мы гарем. Само по себе это не страшно. Жить можно. Кормят, одевают. Не, конечно, этот козлина, ну, хозяин наш, в смысле, он на всю голову отмороженный. Надо ж такое придумать. Семь одинаковых баб. На каждый день недели своя. Я ж говорю, трусы-неделька. Ну если бабло есть, чего ж, может себе позволить. Ты не боись, Воскресеньем быть — самый нормалек. Этот мудила будет перед тобой на брюхе елозить, слюни пускать. Средой тоже не особо плохо. Я привыкла. Все ж не Понедельником.
Она встала:
— Ладно, я пошла.
— Подожди, — я тоже подхватилась, — а он кто, мудила этот?
Но Среда, не оглядываясь, подняла руку, все, дескать, разговор окончен.
Я вернулась в свою комнату. Надо же, я уже мысленно называю ее своей. Незачем. Не собираюсь привыкать. Не собираюсь тут... Не знаю, что тут меня ждет, но я этого не собираюсь! Почему-то показалось главным спрятать пудреницу с дурью. Вдруг кто найдет? Куда бы ее? Метнулась в сортир. Картина. Отклонила ее от стены и сунула пудреницу за тяжелую раму. В уголок. Она даже почти не торчала наружу.
Прилегла на узенькую кроватку, закрыла глаза. Представила, как в остальных комнатах так же лежат остальные. Семь кукол в коробках. Придет хозяин, вытащит одну и будет играть. Мне виделся голый толстый мужик с обвисшим пузом, с руками в веснушках и почему-то с гладким розовым детским личиком. Даже младенческим. Бессмысленный взгляд, полуоткрытые пухлые губы, пузыри слюней. Гадость! Надо встряхнуться. Пойду-ка прогуляюсь по дому. Дверь же не заперта.
Тихо как! Словно все затаились. Дом затаился. Свет в коридоре и внизу приглушенный. Пошарахалась по первому этажу. Вот столовка. Тут пусто. Дверь на кухню — ну а что там еще может быть — заперта. Сам холл почти квадратный, просторный, шесть на шесть или шесть на пять метров. По той же стене, где окно, под которым я только что сидела со Средой, дверь на улицу. Она застекленная, за ней фонарь на крыльце.
Заперто?
Нажимаю на ручку, она свободно идет вниз, дверь открывается.
Свобода?
Почему тогда куклы не разбегаются от своего Карабаса Барабаса?
Стою на крыльце. Сыро, холодно, но такой вкусный воздух, как спрайт из холодильника, аж зубы стынут, пахнет прелью, дождем, первым ледком в лужах — волей. От крыльца через парк уходит мощеная плиткой дорожка. Прямо, как была в пижаме и тапках, бегу по ней. Она петляет, изворачивается под ногами. Фонари хитро подмигивают желтыми глазами: «Разбежа-а-алась!» Дорожка упирается в забор. Коричневый, чуть ребристый, высокий. Ни калитки, ни ворот. Разбежалась.
Ладно, утром погуляю. Разберусь. Подходя обратно к крыльцу, смотрю вверх. На втором этаже светятся окна. На первом, справа от входа тоже, одно. А слева окон нет, глухая стена, длинная, почти в полдома. Захожу в холл. В ту половину, что без окон никаких дверей не ведет, стена и все. На ней картина. Та же, что у меня в сортире. Ну, там фотка в раме, а здесь реально картина. Настоящая. Большая. От пола. Девушка в длинном платье, выступающая из тьмы. Значит, нам, куклам, отведена только половина первого этажа. А вторая половина кому? Шлепая раскисшими тапками, еще раз обхожу холл: если встать задом к лестнице, справа арка в столовку, слева вход, окно, диванчик, прямо — глухая стена. Еще одна дверца обнаружилась под лестницей. Запертая. Что за ней? Чуланчик с ведрами и швабрами? Скорее всего.
Из любой мышеловки должен быть выход. Хотя бы один. Там же, где и вход. Раз я сюда попала, я отсюда и выпаду. С этими мыслями я засыпаю.
Завтрак. Понедельника нет. Остальные лопают свой омлет, молчат. Как в клинике. Там я, правда, всего пару раз в столовку ходила, мне все в палату таскали. Но уже перед самой выпиской моталась туда. Тоже, сидят, молчат, жуют. На себе сосредоточены.
Я самой последней вышла, все ждала, что красноголовая придет и я с ней перемолвлюсь словечком. Плевать, что там у нее с чердаком, набекрень или вовсе съехал. Может, как раз то, что надо. Но она не явилась. Ладно, я не гордая, зайду с шестерок. Она лежала с головой под одеялом, подтянув колени к подбородку, такой округлый холм, наружу ничего. Потрясла ее за плечо:
— Эй, привет.
Но Понедельник никак не среагировала. Или спала, или притворялась.
Тогда отправлюсь разведывать внешний периметр.
И в этот, и в следующие дни я, как нанятая, слонялась по парку. Топала по кривым дорожкам, упиралась в забор из профнастила, возвращалась, шла вокруг дома, снова упиралась в него же. Нет. Это другой забор, и между заборами что-то есть. Я прошла вдоль одной рифленой стены и другой, пока и там, и тут не уперлась в окружной периметр. Это была уже бетонная стена, с намотанной поверху колючкой и бдящими глазами камер. В ней нашлись и въездные ворота, наглухо запертые, само собой, и охранник, что вылез из будки при моем приближении. От ворот к дому вела широкая дорожка, она упиралась в кухню. Именно сюда вечерами подъезжал разгружаться фургончик с просиженным тентом. Над кухней была моя комната.
Наверно, каждая кукла делала то же, что и я. Шарашилась по парку, выходила к воротам, искала некий черный ход из мышеловки. Не находила. Никакой калитки, никаких других ворот. Но меня больше всего занимал коричневый профнастил. Зачем внутри периметра эта выгородка? Опять же без всякого намека на дверь.
-
Шуршит. Шуршит сериальный целлулоид чешуйками сиротских новодиккенсовских завлекунчиков. Интересный шейк Мексики и Скандинавии. И, чуток, Одесской киностудии. В конце неплохо бы, если бы поджарый хирург маньячил одну из проооперированных им самим "неделек" (амптуантку - без рук и без ног, подвешенную на ремнях и крюках в комнате Ужаса) , а главная героиня как-нибудь экзотично убежала бы, победив его в психпоединке и избавившись от чувства поглощающей благодарности и удушающей приязни к этому гаду... Ну если он, конечно, окажется гадом, а не Странствующим Принцем "о двуконь". Тогда всё будет иначе... Отрадно то, что произведение - косичкой - в три прядки: душещипательно-рождественское, динамично-сдержанное и социально-отмороженное. Забойное сочетание косички Греты Тумберг (Если бы она вдруг очутилась, подобной мешку орехов, в лагере бородатых сирийских дяденек) с кудрями красивого овечьего пастуха, которому разрешено в тех местах, в личном пространстве, чуть больше, чем спасение климата и бла-бла-бла... Короче, невольно, ждёшь развития событий.
2 -
Вячеслав Петров ну, да, это сериал про овцу, как нынче модно: сначала ей по мордасам, а потом мешок счастья и жениха хорошего. Закон жанра.
-
чет я прям расстроился..
очень много затянутых ненужных описаний, это создет ощущение, что конца и края не будет - что неожиданно. это роман штоле? тогда такие промежутки между кусочками - это слишком.. ну и, да.. соглашусь, сериальность с одним сюжетом все боле и боле проступает..
жаль!
"Простой такой, прямоугольный, без затей и выступающих белендрясов, с мужской стрижкой поверху. Что в плечах, то и в талии. И в бедрах тоже. Шкаф был наряжен в розовое платье с короткими рукавами, плотно охватившими окорока рук." - стрижка в плечах, талии и бедрах, да еще и мужская - у милой женщины.. да и окорока - это скорей заднея часть..
в общем, я расстроен!
-
Прикольно мужик устроился. Прям аниме сериал какой-то. Уверен, такой сценарий с удовольствием купят для экранизации.
Текст желательно вычитывать получше. Жду продолжения.