Ты мог бы жениться на мусульманке, Макс?

 Разговаривая со мной, моя судьба иногда закрывает один глаз ладонью, внимательно смотрит другим.  Смотрит, не мигая, что там у тебя за душой, доходяга?  Я сижу за столом и внимательно смотрю на суету мух над куском пиццы.

Мистер Акиньшин, не правда ли, мистер Акиньшин, неделю мистер Акиньшин. Все это далеко неспроста. Ма’ам директор редко снисходила до моей фамилии,  а еще реже упоминала ее столько раз подряд. Я хочу подсчитать, но сбиваюсь на пятом повторе.

Что она имела в виду? Пока не понятно. Я бросаю вычисления, чтобы изучить документы которые вручила графиня.

Шеймус Пэддхем, Секретная служба…

В кабинете стоит неуютная тишина, прерываемая жужжанием мух. Я к ней не привык. В моем существовании ее никогда не было.  Словно огромный пыльный мешок, накинутый на голову. Мешок за грубой тканью которого суетилась настоящая жизнь. Для меня она никогда не существовала. Что в Манчестере в пабе, где я мыл посуду нищего философа Долсона. В звоне пивных кружек и голосах клиентов. Что в Москве: на Дорогомиловском рынке, а потом в огромном «Мире». Шум не прерывался ни на минуту. Само отсутствие его настораживало. Вентиляция, разговоры, молитвы дедушки Масулло, шум воды, скрип рохлей, глухой стук двигателей. И вопросы, вопросы, вопросы.

Вопросы Алтынгуль.

– Ты мог бы жениться на мусульманке, Макс?

Я не понимал, какая разница, если ты любишь, но ее почему-то это волновало. Мелочи, которые не стоили внимания. Белые льдины на фоне темной остывшей воды.  Может из-за дедушки, хотя старик никогда не высказывал мне своего неудовольствия. Смотрел мудрыми глазами в сетке морщин.

– Ты ее не обижай, набирази. Глупости наделать можно, исправить их потом никак.

 Никогда не собирался. В свободное время мы всегда проводили вместе. Бродили по холодным, неуютным улицам. Ели мороженое, которое она обожала. Целовались.  Все это очень напоминало Алю  Я собирался  ответить, но бобой Мосулло всегда резко менял тему.

– Рустем, уже принес барашка? -он сидел на своем неизменном месте, у котла с пилавом. 

– Йок, бобой, – отвечал я. – Они с Бекзодом еще на рынке.

Конечно, ни на каком рынке Рустем не был. Они курили траву на крыше «Мира». Дедушка мою наглую ложь принимал, горестно вздыхая.

– Икки кочкор, – говорил он, - два барана не могут принести третьего. Скажи, йигит, как можно выбирать барашка три часа? Изучать его родословную?

Я смеялся и пожимал плечами.  А бобой потирал жидкую бороду и улыбался. В котле скворчал жир, потрескивали дрова, за металлическим забором жила дорога. Шорох шин, гудки машин, рев моторов. И никакой тишины. Никогда и нигде.

Здесь же, когда я работал с документами, фоном всегда шел бесконечный треп старшего инспектора с Рубинштейном.

– Рита записалась на кунилини-йогу, просекаешь, Моз? Теперь у нас сплошная чистка чакр. Она везде сует эти специальные индийские специи, теперь приходится всегда просекать где ближайший толчок. Иначе быть беде.

Великий больной выражался в том ключе, что чистка чакр ведет к полному выздоровлению.

–Сам посуди, Эдвард! Индийцы все как один худые, живут в грязи и совсем не болеют. А все от чего?

– От чего, Моз?

– Потому что они регулярно чистят эти самые чакры.

– Думаю, если все пойдет так и дальше, я долго не протяну, – предрек Мастодонт. – Она еще купила специальный чай, Моз. Сечешь? Говорит второй этап.  К йоге надо привыкать постепенно, можно надорваться.

Припомнив званый ужин по поводу начала занятий йогой, я отрываюсь от чтения досье на американца и, распугивая мух, начинаю ржать. Мой смех эхом отдается в пустом кабинете и, кажется, что я сошел с ума. Но этот ужин стоит моего безумия. Я закрываю руками глаза, не в силах сдержаться. Картинка ясно стоит перед глазами.

На то количество рубона, которое женушка Сдобного наметала на стол, невозможно было смотреть без содрогания и внутренних вибраций.  Рита суетится вокруг него.

– Сегодня ужин в индийском стиле, небольшие закуски, Макс, – мурчит она. – Чатни, бирами, коровье барбекю. Любишь коровье барбекю?

Я с сомнением рассматриваю на готовый упасть на колени стол. Чатни, бирами и три кило крепкого белого.  Гора тушеной фасоли. Тут  от ожирения умер Рональд Макдональд, а Фушон сошел с ума.

– Говяжье? – предполагаю я  и кошусь на двадцать фунтов вырезки с аппетитным дымком. Заготовку будущего панкреатита. Муженек вновь обращенной в йогу жарит под окном вторую партию. Жарит  бескомпромиссно,  как Сатана грешников, снизу доносятся ругань, треск раздираемого дерева и ветры, которые он испускает в беспощадной борьбе за хавку. Соседи вывалили из окон, с интересом наблюдая, как тот мечется у импровизированного гриля из бетонных блоков с соседней стройки, на которые небрежно брошена канализационная решетка. Мимо распахнутых окон валит густой дым.

– Дурачок, – Рита щекочет меня усами за ушком, – это же Индия! У них там коровы! 

В Индии коровы, киваю я, и чтобы не мешать приготовлениям устраиваюсь в покрытом жирными пятнами кресле в углу.

Рубинштейны задерживаются, их катафалк с утра хандрит, чихает сизым, истекает последними каплями черного масла. Ставлю полный комплект зубных протезов против порножурнала, что старик, вытянув от усилий цыплячью шею, толкает тачку, в руль которой отчаянно вцепилась Рубинштейниха. Ему осталось только помереть от усилий. И тогда пазл сложился, он слег бы в багажник недавнего приобретения. В темной визитке с подвязанной челюстью. Еще пара кварталов и судьба сядет на него своей мягкой задницей.

Судьба. Я проговариваю про себя по буквам – СУДЬБА. Шесть букв. И ни одна не радостная, если ты потомственный неудачник и радуешься даже маленькой крупинке счастья случайно оброненной теми, кому повезло больше. Ты – разменная монета, сдача с крупных купюр.