Все мои лица. Третья серия
Воспитанникам детского дома запрещается: ...уходить без разрешения педагогов из детского дома, самовольно покидать его территорию. (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).
Пробуждение. Постепенное обретение себя. Потом окружающего мира. Собирание пазла. Тяжесть одеяла на спине. Нос в мякоти подушки. Руки — одной прохладно, она вылезла из постельной берлоги, другой жарко, она придавлена грудью. Грудь голая. Почему? Я никогда не сплю голышом. Откуда взяться такой привычке, когда все время, даже ночью, не остаешься одна?
Одна? Я не одна в постели! Поэтому одеяло такое тяжелое. На моей спине чья-то рука. Порыв — вскочить, вырваться, убежать. Но даже не открываю глаз. Продолжаю собирать кусочки. Воспоминания. Помню ли я хоть что-то?
Подношу букет к самому лицу... Пустота...
Нет-нет, там что-то брезжит. Руки, объятия. Я обнимаю... Кого? Поцелуи. Пальцы бегают по моему телу, как по клавишам рояля. Чьи? Снимают с меня одежду, скользят по коже. От этого мурашки. Что дальше? Не разобрать. Туман, плотный и почему-то бордовый. Багровый. Как розы. Розы? Лепестки сыплются, падают мне на грудь, на живот. Они бархатистые и теплые, даже жаркие. Жгутся. Становится горячо в животе. Может быть лепестки проникли и туда?
Бред.
Пора открыть глаза. Я знаю, кого увижу.
Лицо Олега рядом на подушке. Полуулыбка.
— Привет, — голос у него совсем не заспанный, значит, не спал, ждал, пока я проснусь.
Значит, я с ним. Я даже хотеть этого не смела. А он... Значит, он любит меня. Жаль только, я не помню, как это было. Наверно, хорошо, раз он так нежно и спокойно смотрит.
Губы мои сами расползаются в улыбке:
— Привет.
Тянусь к нему, прижимаюсь тесно. Чмокает меня в ухо:
— Давай вставать. Мне на работу. Завтраком тебя накормлю.
Душ, рубашка Олега, высокий табурет, тарелка с яичницей перед носом. Он сидит напротив за столом-стойкой, отгораживающим кухонный угол. Вся Олегова квартирка — небольшая студия, где самое главное место занимает кровать с высоким и мягким, как диванная спинка, изголовьем. Белье на кровати бордовое, как мой вчерашний букет. Где он, кстати?
— В машине, наверно, забыли, мы вчера очень торопились с тобой. Разве не помнишь?
Не помню. Но говорить об этом не хочу, а то подумает, что я недоделанная.
— Олег, а мы, вообще, где?
Теперь шторы раздернуты, и между ними, как картина в мягкой раме, за стеклом окна — осенний что(?) лес(?) парк(?) Рыжие клены, лохматые, как большие собаки. Трясут листьями, трутся друг о друга. Красиво. Они стоят плотно, и что за ними, не видно.
— Сиротино. Новый поселок из коттеджей и таунхаусов. Наш дом на четыре квартиры, две нормальные и две студии.
Название поселка мне ничего не говорит. Только то, что это загород.
— На вот, — Олег кладет перед моей тарелкой маленькую белую пилюльку, — то, что тебе в клинике давали. Курс еще не закончен.
— Там вроде желтые были.
— Тут доза уже поменьше. И на улицу без меня не выходи. Тебе пока перепады температур и влажность противопоказаны. Это я, как твой лечащий врач, говорю. Так что поскучай, ладненько? Книжку почитай.
— А телик? — что-то его я не заметила.
— У меня нет. Нечего на зомбоящик жизнь тратить. На стеллаже планшет лежит, в него киношки хорошие закачаны, можешь смотреть. Все, я побежал. Приду не поздно.
Жду Олега. Смотрю кино. Смотрю в окно. Как-то путанно все. Вроде музыка звучит негромко. Голоса. Машка говорит: «Ну что, Ленка, ты теперь красава? Довольна? Хочешь конфетку? Хочешь замуж?» «Все-е-е пое-е-ели?!» — откуда-то издалека. Качаются кленовые ветки, трясут желтыми ладошками. Прямо перед моим лицом. Тянутся. Растопырили острые пальцы. Того и гляди исцарапают, соскребут тонкую пленочку. Страшно. Закрываюсь руками. Прячусь подальше от окна, за кроватью. Но они лезут. Стекла в окне нет. Машка смеется: «Дура! Мы тебя найдем!» Не найдут. Я вас не вижу. И вы меня не видите. Я хитрая. Стащила покрывало с кровати и на голову накинула — нет меня.
— Как дела? Как день провела? — Олег спрашивает.
А что ему ответить? Кино смотрела. Какое? Не помню. Что-то про лес, осень... Там еще девушка была в лесу. Она чего-то боялась. Не помню. Убегала, пряталась. От кого? Не помню.
— Хорошо. Только скучала.
— По мне скучала? — обнимает меня.
От него пахнет холодом, улицей, прелыми листьями. Наверное, это такой одеколон, я не знаю. Запах такой — тревожащий, что ли.
— Ужином сейчас тебя накормлю. Ты сама-то ела что-нибудь?
Ела ли я? Пытаюсь сообразить.
— Да, я чай пила, — вижу вазочку с печеньем на кухонной стойке, — с печенюшками.
Олег возится, вытаскивает из пакета какие-то упаковки, звякают тарелки, струя воды из крана ударяет в дно кастрюли. А мне и в голову не пришло приготовить что-то. Мой мужчина, нет не так, мой любимый приходит с работы, а я на кровати валяюсь барыней. Правда, готовить я не умею. Но попробовать-то могла бы. Хоть картошку сварить. Или яичницу. Это все уметь должны. А я даже к холодильнику не подошла. Идиотка. Мне нестерпимо стыдно. Даже щекам жарко стало. Надо как-то извиниться, оправдаться, сказать хоть что-то.
— Олег, я...
Не успеваю.
— Все, давай садись. Буду тебя кормить.
Остается только влезть на высокий табурет, пододвинуть к себе тарелку. Что-то вкусное. Наверно. Стыд мешает чувствовать вкус. Олег что-то рассказывает, дирижируя вилкой, но я плохо слышу. Стыд глушит звук.
Белая пилюлька на блюдечке.
Ночь. Темные волны простыни. Взлетают и опадают. Раскачивают вверх-вниз, вверх-вниз... Взлетаю и падаю... Качели. Олег... Руки — чуткие, сильные, кожа — теплая, волоски на груди под моей ладонью, щекотно. Он наваливается на меня, а я совсем не чувствую его веса, он легкий, я сильная. Я раскачиваю его, я — колыбель. Резкий выверт — весь мир, сотканный из бордовых теней, всколыхнувшись, перевернулся. И я превратилась в наездницу. Мчусь. Разгоняю своего коня. Быстрей, быстрей. Единый ритм. На полном скаку вылетаем за пределы мира. И взрываемся.
Теперь я знаю, как это бывает. И я запомню. Запомню, как постепенно наливалось желанием мое тело, как становились бесстыдными мои руки, как блуждали они, отыскивая самые сокровенные места. И все, что оказывалось в моих ладонях, теряло свои имена, те дурацкие названия, которые прикрепили к ним люди, становилось моим. Безраздельно и навсегда.
Утро. Завтрак. Белая пилюлька.
Ждать Олега.
За окном облетают клены. Скоро совсем разденутся, выставят черные тела и руки на всеобщее обозрение. Хотя, кому их тут обозревать кроме меня. Пространство стало прозрачней, и теперь видно, что за стволами прячутся качели. Самая запростяцкая конструкция — доска, подвешенная на веревках. Веревки просто перекинуты через перекладину. На доске — рыжие листья.
Пришла Машка.
— Ты чего сидишь-то, Ленка?
— А что?
— Дак, в школу же опаздываем. Быстрей давай!
Как я могла забыть?! Что-то я в последнее время с памятью совсем не дружу. Накинув куртец, выбегаю вслед за подругой. Черт, я ж прямо в пижаме кинулась! Пижамка у меня новая, серая, с мордами мопсов. Они как будто карандашом простым нарисованы, серые на сером. Стильно. Это не моя пижамка, я ее в шкафу нашла.
И там еще платья красивые были, новые, с бирочками магазинными. Два. Одно белое, открытое, все наружу — плечи, руки. Второе черное, глухое, от высокого ворота, обтягивающего шею, до самого пола, юбка широкая и шуршит, когда ходишь. Неудобное. Это Олег мне купил. Ему нравится, приходит домой, возится с ужином, а мне говорит: «Сегодня белое», или «Сегодня черное». Ритуал такой. Я не спорю. Пусть.
Выскочила:
— Ой, я не оделась!
А Машка рукой махнула:
— Ерунда, никто не заметит.
Правда, никто не обратил внимания. Даже не на пижаму, на меня. Проходят мимо, даже не здороваются.
Была контрольная по алгебре. Сижу, ничего не понимаю. Читаю задачу, читаю, в голове пустота. Что-то пишу в тетради, путаюсь, зачеркиваю, чуть не плачу. Звонок. Математичка, а она нынче чего-то вырядилась в темно-красное платье, и перчатки кружевные на руках, идет по классу тетради собирает. А мимо моей парты прошла. Будто меня и нет. И тетрадь не взяла. Вот и хорошо.
Я вечером Олегу рассказываю, жалуюсь, что в школе меня не замечают. Он говорит:
— Ничего страшного, просто отвыкли от тебя.
Киваю:
—Наверно. Только Машка со мной, как раньше, разговаривает.
— Машка? — Олег хмурит брови, пытаясь уяснить, кто это. — Такая стриженая? В больницу к тебе приходила. Или с косичками, рыжая в веснушках?
— Да ну, — смеюсь.
Если б он Машку увидел, запомнил бы.
— Что ты, Олег. Машка — красавица. У нее голова, как гнездо, в мелких черных кучеряшках. Она смуглая такая. И глазища на пол-лица.
Ужин. Белая пилюлька. Ночь — страсть, восторг, сладкая гибель мира.
Утро. Белая пилюлька. Машка:
— Пойдем гулять?
Выходим в парк. Мокрые листья под ногами. Качели среди голых кленов.
— Маш, садись, покачаю.
Зацепилась за что-то, сломала ноготь. Блин!
— Почему у тебя такие длинные ногти? — Машка рассматривает мои пальцы.
Я тоже смотрю на них. Ногти длинные, отросли. Как они могли отрасти за три дня? Я ведь три дня здесь, в этом, как его, Сиротине. Или четыре? Пытаюсь собраться с мыслями. Три? Четыре? Сколько? Мои ногти считают, что не меньше месяца.
Сижу на полу возле кровати, за окном дождик. Он смывает остатки золотой осени, серой краской мажет опавшие листья. Заливает качели, стекает в лужицу под висящей на веревках доской.
— Маш?
Ее здесь нет. И не было никогда. И на улицу мне нельзя выходить. Я и не выхожу.
Олег. Ужин. Белая пилюлька. Прячу ее за щекой, не глотаю.
Выхожу в туалет. Куда ее? В унитаз нельзя, всплывет. Вытаскиваю из косметички маленькую пудреницу, Машкин подарок. Вытряхиваю пудру под струю в раковину. Открываю пилюльку и высыпаю содержимое, белый порошок, в пудреницу. Придавить спонжиком, захлопнуть, засунуть в косметичку. А пустую шкурку? Проглотить.
Туда же, в пудреницу отправилась утренняя порция.
День длинный. Болит голова и ломит тело, шевелиться не хочется. Все ясно, мозг требует белую пилюлю, привык. Олег подсадил меня на какую-то хрень.
Зачем?
Чтобы я ему давала? Да я бы и так с дорогой душой. Я в него еще в клинике втрескалась. Ему свистнуть — собачонкой бы за ним побежала, наплевав на все. Он для меня как бог, создатель. Он меня из уродливого булыжника выточил. И сам влюбился в свое творение. Я такой фильм видела, там еще главная героиня все пела: «It’s rain in Spain». Наверно, боялся, что я не буду с ним, струшу, закроюсь. А я буду. Только без этой белой хрени. Хочу сознательно. Я же люблю его.
Пить очень хочется. Вода прямо из-под крана, ничего вкуснее не помню. К вечеру я почти оклемалась. Наконец, рассмотрела комнату, где я живу уже месяц. До этого я словно плавала в мутной жиже. Какого цвета стены, спроси, не скажу. А они светлые, сероватые, зеленоватые, не знаю, как назвать цвет. Даже не цвет, оттенок. Шторы тяжелые, бордовые, свет, что льется в окно, тонет в них, пытается удержаться, но блики, скользнув по поверхности, тут же гаснут.
На второй день страшно хотелось лопать. Жевать. И глотать. Можно сразу глотать, не жуя. Большими кусками. Холодильник — колбаса, сыр. Отрезать потолще и на кусок хлеба. И чаю. Хотелось супа и котлет, как в столовке. Но этого я не умею. Кажется, я сметелила полхолодильника. Сидела на кухне и лопала. Хотела кофе сделать, но не поняла, как с кофеваркой бороться — кнопочки, кнопочки... Потыркала в них, машина поурчала, но в чашку ни капли не упало. Ну ее. С электрочайником-то я управлюсь. Пошарила по ящикам, нашла упаковку пакетиков Липтона. Сойдет. Кухня у Олега крохотная, метра два длиной, раковина да панель электроплиты, навесные ящики. Все серое, отливает металлом. Стильно. Но мне не до рассматривания красоты, мне бы налопаться побыстрее.
Три дня я отгружала белый порошок в пудреницу, заглатывая пустые облатки. Сколько порций накопилось? Пять или шесть. Дно в пудренице уже не проглядывало. Порошок совсем не имел вкуса, я лизнула.
На четвертый день Олег все понял. Ну, что я не жру его пилюли.
— Ты не принимаешь лекарство. — резко и в лоб, не вопрос, утверждение.
Если бы это был детдом, я бы уперлась: принимаю, заглатываю, как сказано, ничего не знаю, не докажешь. Но с Олегом другое дело. Да и смысл врать, он же человек от медицины, сам все видит.
— Не принимаю.
— И куда ты их?
А вот тут правды от меня не допросишься, не то воспитание.
— В унитаз смываю.
Серьезное лицо. Глаза темнеют:
— Ты не должна была так поступать. Возможны осложнения.
— Какие осложнения, Олег? — я вспыхиваю сухим хворостом. — Ты накачивал меня какой-то дрянью. Барбитуратами? Наркотой? Зачем? Я не понимаю. Ведь я... Разве нам... Без это было никак? А я не хочу... Эта муть выедает мне мозг. Сколько времени я здесь? Для меня один бесконечный день. У меня глюки! — я путаюсь в словах, они выстреливают горячими искрами.
— Я твой лечащий врач, мне лучше знать, что тебе нужно, — он спокоен.
Он настолько спокоен, что мне становится не по себе. Будто я снова в клинике на осмотре. Разве это тот Олег, что готовил мне вечерами, слушал мои бредовые рассказы? Тот, перед кем я сидела на высоком кухонном табурете в белом или черном платье? Тот, с кем я плыла ночами сквозь бордовый постельный мрак, сквозь сжигающий жар страсти?
Я застыла. А он вдруг рассмеялся:
— Ну и ладно. Считай, я отменил этот препарат. Не думал, что такая побочка будет. Подберу что-нибудь полегче. Надень белое. Сегодня у нас на ужин креветки темпура и бургонское алиготе. Тебе понравится.
Мне понравилось. Я пыталась есть палочками. Креветки выскальзывали, шлепались в тарелку. Это было смешно. Очень. Я хохотала. Потом креветки стали рыбками, виляя серебристыми хвостиками поплыли по бордовым волнам, по багровым волнам. Эй, куда? Я с вами! Ныряю. Прямо с высокого табурета. И долго-долго лечу, раскинув руки. Где же вода? Когда она примет меня?
Долетела ли я до багровых волн?
