В народ

Как отмечал Л. Н. Толстой в дневниках: «Первые мои попытки хождения в народ закончились обидной неудачей».
***

Летним днём 1868 года Лев Николаевич распорядился собрать дворню мужского пола. Придирчиво оглядев каждого, остановил выбор на водовозе и велел опешившему мужику раздеться до исподнего. Затем, кликнув кухарку, приказал как следует выстирать платье.
Наутро, одетый в водовозовские нанковые кафтан и порты, неловко ставя ноги в лаптях, Лев Николаевич сел в телегу и тронул лошадь. Та, вяло помахивая хвостом, затрусила по пыльной дороге. Проехав несколько вёрст, Толстой бросил вожжи, надвинул на глаза шапку и лёг на спину. В овсах гудели кузнечики, сонно бормотали в придорожной крапиве выползни, сладко пахла свежескошенная трава. Лев Николаевич задремал.
Проснулся он от лая собак. Лошадка, повинуясь укоренившейся привычке, стояла у коновязи постоялого двора. Толстой грузно слез с телеги и, поднявшись по ступеням крыльца, открыл дверь. Больно ударившись в тёмных сенях о притолоку, оказался в зале, где за длинным столом дюжина мужиков неспешно ела кашу.
— Хлеб да соль, — степенно, чуть нараспев произнёс Лев Николаевич и, стянув шапку, поклонился. К удивлению, никто на приветствие не ответил, лишь один из едоков пробормотал нечто невнятное. Помявшись, Толстой присел на скамью, и, спросив у мальчишки полового щей, стал прислушиваться к беседе. Мужики лениво переговаривались о ценах на гвозди, беззлобно браня некого купца.
— Откуда путь держите? – доброжелательно поинтересовался Лев Николаевич у соседа.
— Тебе почто? – буркнул тот, не поворотив головы.
Толстой собрался было вспылить, но вспомнив о своём инкогнито, прикусил язык.
— Хлеб да соль, православные, — возник в сенях новый гость.
Вошедший был молод, невысок ростом и глуповат лицом. Однако мужики немедленно прекратили трапезу.
— Подсаживайся, добрый человек.
— Просим.
— Тот не худ, кто хлеб-соль помнит, — загалдели голоса.
Гость, ухмыльнувшись, сел во главе стола, стребовав себе рыбного пирога и кваса.
— Откуда будете? – поинтересовался он.
— Фроловские мы. С болоховской ярмарки едем. Товар продали, а гвоздей так и не добыли, — перебивая друг друга, зачастили мужики.
Гость, лениво ковыряя в пироге, вполуха слушал, изредка сочувственно качая головой. Затем, не доев, осушил кружку кваса. Встал, и, бесцеремонно оборвав беседу, бросил, — Бывайте, мужики.
— Это кто ж такой был? – сгорая от любопытства, шёпотом спросил Лев Николаевич у соседа.
— Проезжий, кто ж ещё.
— Знакомец ваш? – не отставал Толстой.
— Да, откуда? – рассердился сосед. – Однако ж, сам видишь, человек не простой.
— Не здешний я, — простонал Лев Николаевич. – Из Бессарабии переселённый. Объясни, Христом-богом прошу, чем он отличен?
— Дремучий у вас, видать, народ живёт, — вздохнул мужик. Но, сжалившись над Толстым, продолжил. – Рубаху приметил? Ворот шёлковой нитью расшит, а пуговка перламутровая. Это раз. Порты плисовые. Это два. А обут как? В сапожки яловые. Это, дед, что означает?
— Что? – беспомощно заморгал Толстой.
— Тьфу, – плюнул сосед. – Крепко на ногах стоит! И умом, стало быть, не обижен. С таким за столом посидеть не зазорно и словом перекинуться почётно. Эх ты, лапоть старый.
Лев Николаевич побагровел и больше вопросов не задавал...
Вернувшись в усадьбу, граф немедленно обзавёлся новёхонькими штанами серого сукна, юфтевыми сапогами и голубой ситцевой рубахой с перламутровыми пуговицами.
***

«Сложен и многотруден был мой путь к душе российского мужика, но пройдя его от начала до конца, заслужив доверие, расположив к себе, я смог припасть к бесценному источнику народной мудрости» — записал Лев Николаевич в дневнике через неделю.