Стиль

В последние годы понятие «стильный» стало априори положительным. Стиль в понятии большинства есть нечто вроде признака неординарности, состоятельности во всём, и потому вполне способен заменить иные личностные характеристики. С этим можно согласиться, но по здравому размышлению, приходишь к выводу, что как раз стильность — признак массовой принадлежности.

Стиль в том качестве, в котором имеет место в нашей жизни — не более чем амбиция. Тщеславное и суетливое желание стать чем-то, будучи ничем по существу. Наше время, либеральное к слабостям и нетерпимое к истине, подобное устремление ничтожества к самобытности только приветствует. То, что стиль — естественный спутник личности, и стиль — уникален, как сама личность, — давно забыто. Бездарности всё равно кем быть: силиконовой лялькой, придатком к спорткару, или дудящим в африканскую дудку недоумком — лишь бы блестеть и было слышно.

Появилась модная тема: стилист. Тема для предприимчивых выскочек с отсутствующим чувством меры, пролетарской наглостью и зачаточным даром плагиатора. Динамичные вьюноши беззастенчиво несут в офонаревший мир эклектическую мешанину. Наспех подогнанное под безвольный объект, это стилистическое крошево якобы придаёт ему субъективности. А то, что даже этой крупицей оригинальности вас одарит творческий неряха и двоечник — дело последнее. Современный человек по сути-то — абсолютно нетребовательное животное. Претензии сплошь напускные, спесь — не более, чем самомнение разбогатевшего вольноотпущенника. Стыдясь рабской натуры, новоиспечённые свободные граждане натужно давятся устрицами с арманьяком, скрывая вековую страсть к водке с сельдью. Согласитесь, что уважающий себя человек не отдаст свою драгоценную личность в руки бесполому существу с лицом задумчивой обезьяны. Синантроп. Правда, в блёстках и бабских локонах, но сути этот факт не изменит. И если уж отдал, то значит и сам в душе пещерен не менее, недалеко ушёл, хоть и со свистом ехал. При мысли об армии одетой от известного кутюрье, меня тошнит. Даже более, чем от армии в её естественном состоянии.

Такие вот дела.

Но бог с ними, томными голубями, капризно поучающими надутых дур, какой длины чёлка тем больше к лицу, чем благолепнее изуродовать силуэт, и насколько приемлем косой каблук на стильных баретках. Никакая чёлка не скроет пустых глаз, силуэт неминуемо расползётся, а ущербные черевички — изначально безумны. В конце-концов свет не сошёлся клином на улыбчивых карапетах и пидарках со звериными погремухами. Им не Бог судья, а непреклонное время. И это пройдёт ©

 

Худо-бедно, но стиль есть и неотъемлемое качество фигур покрупнее, тех, чей след в истории куда как приметен. Разумеется, что для подавляющего большинства людей связь между художником, фотографом, режиссёром, и тем, во что они, сами эти люди, одеты — темна и условна, а по совести — не актуальна вовсе. Но она есть. И, что куда горше, так это наличие связи между поэтом, политиком, и куцей речью. Человек нынче изъясняется треском попкорна. В лучшем случае. В худшем — рыгает пивом, или просто сплёвывает липнущей к губам шелухой. Виноват в таком безобразии Пушкин? Нет, не виноват. Но его завистливые последователи — несомненно.

К изящной словесности я перейду позже, нынче это материя спорная, порядком издохшая, анорексичная. Легче пройти по заслуженным деятелям визуальных кудес.

 

Возьмём художников.

Чтобы далеко не ходить, тех, кто на слуху, состоялся, продаваем. Успешных троих: Пикассо, Дали и Ван-Гога. Все трое несомненно узнаваемы. Даже вышеупомянутые мальцы различат. В испанцах может и запутаются, но голландца выделят однозначно.

Есть у каждого из троицы собственный стиль? Несомненно. У Пабло их восемь. Сальватор тоже претерпел витки эволюции. Винсент в течении десяти лет скакнул от безрукого школяра до аццкого виртуоза.

Согласно превалирующей в мире американской системе оценок, все они люди высшей пробы, «сделавшие сами себя». По умолчанию подобные индивиды глубоко, если не критически, гениальны. Однако, есть один вопрос — в чём? Маленькая закавыка: Америка есть вещь сама в себе бескультурная, и шкала её оценок лежит за пределами собственно творчества. Если зажмуриться в сторону от гнетущего пендосского великолепия, то сумеречном свете разумных сомнений проявится неуступчивый негатив — эти трое не были художниками. Самобытными были. Стилистически яркими — бесспорно. Фантазёрами, креативными ребятами, но не художниками вовсе. Это тот самый случай, когда нет лучшего определения, нежели стильный нынче термин «проект». Каждый из них стал «явлением» и «вехой», «ключевой фигурой» и т. д. Только не в живописи. А в мире околоживописном. В живопись, как таковую они ничего нового не привнесли. Живописцем был их современник Модильяни, смеявшийся над обозлённым Пикассо. Смешок был пьяным и беззлобным. Художник понимал, чем мастер отличается от шоумена, шоумен этого не понимал.

Модильяни также стилистически неподражаем. В этом смысле он ничем не отличается от троицы. Но его стиль — естественно сформировавшийся при решении собственных художественных задач. Занимаясь именно живописью, он укладывал нужные отношения, выравнивал тон к тону, отбрасывал лишние детали, и в итоге достиг простоты. Естественной простоты. А присущую чистоту мироощущения привнёс честный взгляд в самого себя. Портретируемые у него часто смотрят глазами без зрачков. Как ни странно, это не пугающая безликость, а располагающая неопределённость. Великолепный колорист сделав всё, что нужно живописными средствами, оставил лазейку для души. Зритель видит именно прекрасную живопись, а уж каким смыслом наделит условный взгляд — вопрос собственной испорченности. Впрочем, персонажи Амадео могли и взглянуть. Его аппетитные голые бабы взирают именно так, как нужно, до нервного пульса в причинном месте. Сам он, по стилю весёлый пьянчуга, мог и послать пешеходным маршрутом.

Но то — художник. Большой, узнаваемый, продаваемый. Правда, менее успешный. Дело в том, что лиричный пьяница и жизнелюб если работал, то для себя. Ну, и для Бога, разумеется. Как и положено. В тайне.

Пикассо работал для людей. Точнее, на потребу людям. Безглазых масок он тоже наделал, пугающих и неприятных. И «свиней в кубе». И целую тонну аркадийских холстов, с нимфами и пастушками. Его буколики эфемерней фактурных дам Амадео, хотя и сексапильны — сил нет. Вошедший в раж испанец прикинулся вымороженным Энгром, потом вновь метнулся в экспрессию. Наворотил чёртову кучу всякого разного, и стал-таки боле знаменитым. К тому времени соперник тихо почивал в дешёвом гробу.

Что мы видим в сухом остатке? Плоды их трудов. Живописный графоман Пикассо, живописный затейник Дали, живописный маньяк Ван-Гог. И живописец Модильяни, которому не пришлось для утверждения статуса тушить сигареты о висок русским княгиням, как Пикассо — тот был вынужден ежедневно кормить свою внешнюю оригинальность такими вот коммунистическими выходками; ему не пришлось фиксировать состояние собственного кала и качество фекалий, как Дали, не было нужды боготворить и торговать единственной заурядной бабой — он был женолюбом, а импотентом не был. И он не резал себе ушей. Они ему не мешали.

Есть такой способ оценки «истинности» живописного произведения: ставишь в спальню на мольберт и живёшь с этой вещью. Та, что не выбесит — настоящая. Модильяни можно ставить любого. Пикассо, Дали, или Ван-Гог — будут тешить самолюбие, но мешать. От этой братии можно даже заболеть. Почему? Да потому что все они — сплошной стильный проект, где основой является шум вокруг, в то время как в живописи основой должна быть всё-таки она сама, живопись как таковая. Это истинное высказывание. Остальное — от лукавого, он любит шум.

Кстати о шуме! Шум в наше время также в чести. Шум, музыка ада.

Благодаря ему, такое явление, как музыка можно легко сбросить со счетов. На сегодняшний день за исключением виртуозов исполнения, доносящих высокие образцы прошлого, остальное всё не более чем стилистически выверенный мусор.

Если для восприятия классики необходима тишина, то шум прекрасно комбинируется с посторонним гамом. Стоит лишь доказать, что это наслоение уникально, в смысле — стилистически ново, и дело в шляпе. Явление обречено на успех, пусть и временный. Зато оглушительный, лучше и не скажешь.

Искусство театра, драматическое по рождению, весьма строгое по существу, тоже не избежало стилистического бума. Нет, скорее — стилистических вывихов. Возможно, даже переломов. Порою, смертельно опасных. Перелом поочерёдно обеих шеек бедра, сделал юного Лотрека уродом, инвалидом, но также — художником с большой буквы. Перелом шейки бедра у среднестатистического современника ведёт всё к той-же инвалидности, возможной деградации, а порою и к смерти. Проводя аналогию с театром, можно заметить, что он хромает на обе ноги, действительно пускает идиотские слюни, и если быть честным врачом, то можно опасаться летального исхода. Он убивает себя сам, нелепыми выходками на потребу ленивой чувством толпе. То раздеваясь на сцене догола в классической пьесе, то катаясь на коньках в постановке Софокловой драмы, то перенося действие оперы на дно бассейна, лес, или космос. Это кич, нелепый и беспощадный, отличный от порнографии лишь сетью позорных ужимок. Они бы и хотели «показать всё, как есть», живое мясо он-лайн, да Мельпомена не позволяет, сурова муза по определению. Слишком высок первоначальный уровень, обкорнать не позволят... так хоть вывихнуть, или вторично сломать.

Кино, по изумительному пророчеству Ленина, и впрямь стало важнейшим из искусств. Любопытно, что сам прорицатель, скоро лишится памяти о себе, как только привычные лампочки заменят на более стильные и эргономичные. Тем не менее случайный тезис ещё долго не утратит своей актуальности. Киноискусство — самое примитивное из возможных искусств, вторичное по всем параметрам, официально принявшее статусы «индустрии» и «фабрики»., но пока стесняющееся нацепить ярлык «оружия массового поражения». Современное кино и впрямь сродни птицефабрике, штампующей абсолютно идентичные по форме и содержанию яйца, разве что цвет и размер зависят от масти несушек. И весь товар второй свежести изначально.

Кинорежиссёр — прирождённый стилист. Он тот-же модный парикмахер, хорошо знающий предпочтения масс. Чем честнее этот куафер, тем более надёжным и изысканным инструментарием он пользуется. По сути это весь секрет. Набивший руку дамский мастер пускает в дело лучшие ножницы, бритвы, лаки, краски и фены. Лучшие кресла. Превосходные зеркала и смазливые подмастерья. Он добивается хорошего результата: подстриженный на ура пациент некоторое время чувствует себя приятно посвежевшим и обновлённым. После чего забывает первое ощущение до следующей стрижки. Халтурщики, соответственно, гонят халтуру. Полные идиоты стригут под ноль.

Думаю, что нет смысла перечислять имена и фамилии. Их зело много, но ясно, что Мартин Скорцезе при помощи Де Ниро и Аль Пачино всегда добьётся «необходимо приемлемого результата». А Кэмерон — уже не всегда. Но это ей-богу не важно. По аналогии с парикмахерской: волосы отрастают, редеют, выпадают. С возрастом навсегда. Но цирюльники не в убытке.

 

Остаётся литература.

Не совсем искусство, а зачастую и полная его противоположность. Нет смысла долго заостряться на «модных» писателях, имя им легион, и они не имеют отношения не то, что к стилю, но даже и к относительной грамотности.

Отчасти полезным мне представляется проследить стилистические коллизии в творчестве фигур несомненно крупных, по крайней мере широко известных порядочному большинству. Опасаясь взять в качестве предмета рассмотрения отцов-основателей, славу нации и прочие мировые заслуги, беру троих, обладающих несомненным авторским стилем: Белого, Набокова и Платонова. Они не так уж разбросаны во времени, все трое явные оригиналы, и в то-же время вряд ли за кого из троих обидятся, как за Гоголя, или порвут, как за Пушкина.

Белый — типичный поэт. Плюс теософ, больной человек и с претензией. Претензия, по большому счёту, у него была одна, вполне современная: встать в ряд гениев. Эта, физиологическая почти потребность, диктовала ему как манеру поведения, так и стиль мышления. Именно движение ума, а не сердца. Подобному движению больше соответствует проза, поэт начал писать в строчку, и состоялся как автор самобытнейшего романа «Петербург». Говорить об этом произведении смысла нет. Оно имеет место быть, оно абсолютно нечитаемо, оно всё целиком и полностью упражнение в умовой стилистике. Причём — достаточно безумного человека. И если поэзия с безумием совместна, то прозаический вариант попросту вреден. Имеет место феномен, который с одной стороны убеждает в том, что автору лучше бы оставаться одним из оригинальных поэтов смутного времени; с другой — наводит на мысль, что наличие стиля не есть первоочередное качество большого литератора. На этом Белого можно оставить в покое, он полезен именно как антитеза норме.

С Набоковым дело обстоит много сложнее. Он не сомневался в своей гениальности, изумительно владел языком, и оказался в состоянии не только доказать, но и многократно подтвердить свою уникальность, как большого, очень большого мастера.

К великому (моему личному) сожалению, при всём восхищении масштабом, я не могу игнорировать некий нюанс, а именно бунинский выпад в сторону Набокова. «талантливый пустопляс». Так резюмировал Бунин, что немало коробит, изрядно забавляет, но с чем трудно не согласиться, если подумать хорошенько. Большего «объекта в себе» (рука не поднимается назвать вещью), чем Набоков, трудно найти. Вся его метафизика свелась к миру внутри своей черепной коробки, а уж оттуда он в порою перевёрнутом виде вытаскивает на свет божий перлы, яхонты и прочую баснословно ценную чепушину. Мир существует так, как его желает видеть его сиятельство, что совсем даже и неплохо, да только мир куда шире. Тут они весьма похожи ещё с одним несговорчивым дворянином — Бердяевым, только тот умудрился ещё и стать мыслителем. Набоков штампует изумительной твёрдости, прозрачности и огранки слова. Нанизывает как бусины на нити хитросплетённой мысли, складывает нити в безукоризненные украшения. Комбинирует эти диадемы с подвесками, колье с серьгами и т. д. Если «лучшие друзья девушек — это бриллианты», то можно порадоваться за них, сознавая, что это возрастное. Вот и бриллианты от Набокова хороши в обращении до определённых лет, после чего убираются в сейф, как хороший залог, излишний в повседневной жизни. И далеко не все так уж любят бриллианты. Некоторые знают им истинную цену.

Набоков имел шанс выйти за пределы себя, химически чистого стилиста, и стать химически чистым гением. В «Ультима Туле», первой главе начатого и отброшенного романа «Цезариус Рекс». Это нечто неподражаемое, в смысле не только стиля (блестящего Набоковского, как всегда), но и глубины. Глубина такова, что прикинув риски, он отказался от прыжка в бездну. Может оно и хорошо, когда автор сознаёт свой предел, но отчаянно жаль, когда вместо неповторимого украшения, в памяти остаётся россыпь авторских вариаций на известные темы. Много, блестит, дорого. Оригинально. Но всё — лишь соединения углерода.

Набоков не смог почувствовать ни одной сторонней души, и соответственно — не умел сочувствовать. Только понимал, украшал, порою радовал, баловал. Мог убить. Но никогда не любил. То-есть — не нашёл общей хоть с кем-то истины. И в итоге остался «вещью в себе», грандиозной иконой стиля, красивой и холодной до умопомрачения.

Платонов, вероятно, самый непризнанный из российских гениев. Тот случай, когда долго душили, потом быстро вознесли, потарахтели, и благополучно отложили в сторону. Всякий уважающий себя литератор с ним знаком. Что-то читал, или что-то слышал всякий уважающий себя читатель. Но людей, у которых он вызвал привязанность и стойкий интерес — ничтожно мало. Платонов умудрился так искусно выложить обычнейшие слова, выкрутить повседневную речь, что оказался сложен для восприятия. Это второй после Достоевского писатель в русской литературе, который умудрился не просто создать «свой язык» (это и есть собственно стиль), а изобрёл нечто, работающее на основе великого языка, подчинённое идее автора настолько, что работать может лишь по его законам, формулам, в отсутствии которых достоинства рискуют уничтожить сами себя. Стиль, как метод непрерывного воздействия, прессинга, стиль как процесс. Язык у Платонова — народный, идеи Платоновские, те, что были выше и того Платона, и нашего паровозных дел мастера с душой ребёнка. Вот уж кто действительно совместил алгебру с гармонией, и создал нечто совершенно новое, сложное, но в то-же время — древнее, как мир, и понятное всем.

Поклонник механики подобрал каждую гайку, всякий винт, колёсико к колёсику, проверил всякий зубец в сложнейшем, и порою нелепом на вид механизме, а затем показал пальцем на чумазого машиниста, и сказал: " всё для него, вот этот добрый человек и есть царь машины, Он сильнейший«. И было бы это ясно и понятно, да только Платонов, помолчав, тихо добавляет: «а сильнее его женщина, которая дома ждёт, профессор со скрипкой и маленький мальчик, испугавшийся ночью». Платонов, разобравший язык так же, как и Набоков, со всем тщанием и страстью, подошёл к той же бездне, и тоже заглянул, и, думаю, так же ужаснулся. Но если патриций отошёл от греха, то разночинец смиренно полез, благословясь, разбираться в небесной механике.

Понятия не имею, был ли он атеистом, или наоборот, но более приближенного к «божественной природе» всего сущего, лично я не встречал. Знал ли он, что синтаксис, пунктуация, построение фраз у него аналогичны библейским? А какая разница? Совпадают ли его идеи с христианскими или сократическими? Совершенно не важно. Наверняка совпадений немало. Он метафизичен в крайней степени. Это человек переваривший мир. Не «пропустивший его через себя», по модному выражению, а разгрызший, пережевавший, отравленный и переболевший миром. Удивительное побочное действие болезни — у Платонова нет плохих людей. По настоящему нет. И окончательно несчастных нет. Но зато есть одухотворённые чем-то горним люди. Очень земные при том, которые глупо роют землю, но имеют в башке «возделку сада» по самой первой господней заповеди. И это уникальнейший случай — не умового и лживого гуманизма, со столь же призрачной свободой личности, а Веры в человека и Любовь к нему.

Платонов нашёл в человеке правду. И выписал её самым правдивым языком. Его стиль — лишь средство выражения правды, а не самоцель. Я не удивлюсь, если бы сам Андрей Платонов пожал плечами, и усомнился бы в том, что решал Сверхзадачу. Но по факту — он её решил. Гениально изящным и гениально простым способом, которого не понять.

 

Белый — жажда стиля

Набоков — целиком стиль

Платонов — писатель. Стиль у него лишь самый естественный и единственный способ выразить правду.

 

Творчество ценно абсолютной свободой. В этом оно богоподобно.

Однако безграничная свобода небезопасна для слабого и глупого существа. Даже гении не безупречны, а уж их поклонники и последователи совсем не хороши, пытаясь шагать в ногу с первопроходцами. Ноги коротки, дыхалка слаба, а главное — мысль куцая. Полагая, что усвоили главное — стиль мастера, они не способны разглядеть этого главного: из чего стиль вылупился, а главное — зачем.

Всякий, научившийся выражаться оригинально, попадает в ловушку. Эта прекрасная способность разбивается о внутреннюю пустоту (что полбеды), или о внутреннюю бесчестность (что много страшнее).

И тогда яркий стилист начинает принюхиваться к веяниям, ловить волну, откапывать и примерять на себя чужие истины.

То-есть он становится НЕ СВОБОДНЫМ, а глубоко зависимым, в том числе и от предмета своей гордости — стиля.

Предположим, что такого рода потерпевшему от таланта предстоит банальнейшая задача. Например, написать письмо. Но очень важное, от которого зависит многое, а на данный момент вообще «всё». Оно должно убедить. Для этого, никуда не денешься, оно должно быть искренним. В нём должна присутствовать правда. Кажется, что это плёвое дело для мастера выразительных пауз, красочных метафор и сложнейших словесных конструкций. Он знает, где отпустить, где натянуть удила. И вот, наконец, когда вода подходит к горлу, он садится и выплёскивает «многое», по ходу дела убеждаясь, что в этом многом больше всего лишнего. Длинно, невразумительно, однообразно. Почему? Потому, что фальшиво.

Он переписывает, кромсает. Меняет ритм и эмоциональный строй. Опять не звучит. Не хватает простоты, вразумительной ясности. И полноты.

Тут он с ужасом понимает (предположим, это относительно честный гордец), что толстовское «можешь — не пиши», — сказано ему. А написать кровь из носу надо. Он мучительно перебирает привычные аккорды, подбирает мелодию и опять убеждается — не то.

Тут до него доходит, наконец. Что лучший способ, которым он может выразить именно себя — только отзвук чужого аффекта. Неплохо было бы отрезать себе ухо и послать адресату. Именно так!

Ухо — это безумство и пошлость, возведённое в ранг гениальности. И в мыльный ящик оно не влезает.

Поэтому честный дурак оставляет эпистолярно-стилистические забавы, а бесчестный — шлёт СМС.

Или ММС. Что ещё более стильно.