Это не наше место

Аккуратно, держись за поручни, — красивая кудрявая женщина улыбается своему маленькому сынишке. Я тоже с сыном. Мы сидим на откидных креслицах, вжались в стенку. Я молюсь, чтобы нас не заметили. Не потребовали уступить место этому розовощекому малышу в яркой панамке с измазанными шоколадом щеками и открытым ртом. Я вижу: он нормальный, рот открыт, потому что интересно. Судя по всему, они с мамой редко бывают в метрополитене, ребёнок с восторгом смотрит на все происходящее. Будто его привели в диснейленд, а не запихнули в пыльный, тесный, раздражающе громкий вагон, битком набитый людьми. Пройдет пять, потом десять лет, и от этого восторга не останется ничего. Малыш вырастет и будет, как все: спешить, спотыкаться, делать погромче музыку, бешено копаться в рюкзаке, утыкаться в конспекты, ловить вайфай, проливать на джинсы кофе и устало зевать. Да, малыш вырастет и будет, как все. Я улыбаюсь этой мысли и желаю ему счастья.

Ловлю взгляд его матери. Возмущенный.

«Извините,» — репетирую про себя, — «у моего сына аутизм». Мысленно делаю ставку — что она ответит? Выбор невелик: «Ой, простите» или «И что дальше?». Иного нам ждать не приходится. Скорее всего, она извинится. Может, даже посочувствует. А потом уведет своего сына подальше от нас.

Эта красивая женщина не из тех, кто учиняет скандалы. Она — любящая и счастливая мать. Я, конечно, предложу уступить ребенку мое место, и именно поэтому она сожмет крохотную руку, кость от кости своей, попятится назад и через секунду растворится вместе с сыном в толпе. Толпа сомкнет ряды, и она, наконец, поймет, что изо всех сил сдавливает своими тонкими пальцами маленькую ладошку, ослабит хватку. Глубокий подсознательный страх, что мой сын каким-то образом заразит ее прекрасного малыша непонятной и странной болезнью, будет сильнее желания казаться «хорошей».

Да, эта испугается нутром, даже не поймёт, почему она убежала. Будет потом лежать в постели и думать обо мне и моем мальчике, пока не опомнится. И тогда она резко, усилием воли сотрёт нас из памяти.

Я упрямо смотрю в пол. Вагон трясется. С нами всегда чужой страх. Это повторяется изо дня в день, из года в год. Когда мой сын носится по скользким краям бассейна, спихивая в воду все, что попадется ему на пути. Когда мой сын падает на асфальт, затыкает уши и начинает орать. Когда он высыпает из пропитанной маслом картонки ломтики картошки фри и принимается раскладывать их в ровные ряды. На детской площадке, в тренажерном зале, в музее, в цирке, в общественном туалете я позвоночником чувствую чужой страх. Взгляды, шепот, громкие детские вопросы, оборванные на полуслове молниеносными родительскими приказами замолчать.

Кто-то боится, как боится эта красивая женщина с бойкими кудрями, кто-то пугается более рационально: мало ли, что моему сыну в голову взбредет? Кто-то маскирует свой страх за возмущением — дома надо тогда сидеть! Кто-то пытается поддерживать инклюзивную повестку, заваливая нас бесконечными тупыми вопросами, пряча при этом сочувственные взгляды. А кто-то тараторит что-то невнятное про «гены гениальности» и «математический склад ума» в попытке замаскировать правду. Им неудобно, им неприятно. В их планы сегодня не входило столкновение со мной и моим сыном. Лучше бы нас не было.

«Извините, у моего сына аутизм.» — я еще раз прокручиваю в голове фразу, которую мне совершенно незачем репетировать. Она настолько въелась в мой мозг, что я почти уверена: за ее произнесение, за интонации, взгляд и голос, которые ее сопровождают, уже отвечает отдельная цепочка нейронов. Поднимаю глаза и вижу: говорить мне не придется, женщина с малышом покинули вагон или, по крайней мере, мое поле зрения. Я выдыхаю.

Мой сын сидит в шумоподавляющих наушниках и играет в планшет. Планшет визжит: в нем жужжат, врумкают и разбиваются в гонке крутые машины. Звук я отключить не могу. Мы это уже проходили. 

Моему сыну завтра шестнадцать лет. Мы едем к психотерапевту. Новые таблетки плохо на него влияют. Нужны другие.

Под мерный стук колес мысли сами текут в случайно заданном мною направлении. Представляю, на скольких «сочувствующих» мы сегодня наткнемся в поликлинике. Такие говорят: «ваш сын похож на нормального». Такие говорят: «да в жизни бы не подумал». Такие говорят: «а вы уверены?». Я убить готова каждого из таких. Разорвать на части. Голыми руками. Вместо этого я обычно молчу, сжимаю руку в кулак и вонзаю ногти в собственную ладонь. Следы исчезают быстро, никто об этом не знает. Кроме моего сына. Он не просто читает мои мысли, сын вбирает их в себя, резонирует ими. В сыне они расширяются, вибрируют, жужжат, щекотно ползают по всему его телу, чешутся, раздражают рецепторы, кожу, делают ему больно, жарко, холодно. И случается взрыв.

«Извините, у моего сына аутизм.» — подсказывает мозг привычную фразу. И это меня успокаивает. Вагон стучит и слегка качается. В толстых стеклах мелькают желтые огоньки, которые скорость превращает в полоски. Поезд замедляется, останавливается. Через десять минут наша пересадка. Я решаю посидеть еще немного, только до следующей станции, а потом сразу начать готовить сына к выходу. Это будет через три остановки. Я надеюсь, нам повезёт, и мы сразу попадем в вагон с немигающими лампами. Я молюсь, чтобы этот и следующий поезда не замерли вместе с нами в оцепенении в тоннеле, чтобы стук колёс продолжался, чтобы на нас не обрушилась тишина с ноткой хорошо скрываемой пассажирами паники — а вдруг мы встали, потому что что-то случилось? Если все получится, то вечером я смогу улыбнуться моему замечательному мужу и ответить на его вопрос: «нормально доехали, без происшествий». А я очень хочу ему так ответить.

«Осторожно, двери закрываются...» — врывается в мои мысли механический, но приятный и смутно знакомый голос. Я не хочу слушать дальше, я и так на взводе. «Уважаемые пассажиры,» — неумолимо продолжает он, — «будьте взаимно вежливы,» — и что со мной сегодня такое? Почему я столько злюсь? — «уступайте места инвалидам, пожилым, беременным и с малыми детьми.» — черт. Я беру длинную полосу всех нецензурных слов, которые я могу сказать по поводу этого объявления, и запихиваю ее в самый отдаленный уголок сознания. Полоса еще немного бурлит и булькает, но вскоре растворяется в темноте подобных ей уродцев, возникающих в моем мозгу по таким вот случаям. В последнее время поводов для их появления уж слишком много.

Поезд трогается, набирает скорость. Я прекрасно понимаю, что со мной сегодня такое. Я устала. А учительница моего сына спросила, решили ли мы, что будем делать с ним после окончания школы. «Рассмотрите варианты,» — сказала она, — «готовиться всем вам нужно заранее». Я прекрасно поняла, что она намекает на ПНИ. Отличная аббревиатура, красочная. На удивление точно описывает все, что там будет происходить с моим сыном. И почему я так взъелась? Чего еще ожидать от обычной учительницы общеобразовательной школы, в которой год назад насильно для неё и вообще всего педагогического состава, всех родителей и учеников начали вводить инклюзивный подход? Уж точно не понимания. Я ответила ей улыбкой. Но для себя решила: учимся до каникул и ноги нашей не будет в сентябре в их школе. А может, и в стране. Подруга говорит, нам бы в Израиле жить. Вот и попробуем. Муж точно без работы не останется. Да и я, если там действительно такая сказка для людей с аутизмом, наконец стряхну пыль с двух своих красных дипломов.

Вот, правильно, надо подумать об Израиле, о возвращении на работу. Помечтать. Выйти из напряжения, из готовности к «бей или беги». Я расслабляюсь. Плечи опускаются, тело начинает покачиваться вместе с нашим вагоном. Я закрываю глаза и дарю себе самую светлую улыбку. Мысленно разливаю ее по себе: от макушки до кончиков пальцев ног. Не знаю, правда ли я так могу, но не хочу думать о том, что тот дорогущий курс медитаций на самом деле был сущим бредом. Представляю, что тепло равномерно распределяется по телу, меня наполняет счастье и покой. Представляю, что я не зря потратила пятнадцать тысяч рублей.

 

— Девушка!

Открываю глаза. Передо мной стоит женщина. Полная, с неглубокими морщинами на лице. За спиной у нее болтается металлическая тележка, на которую водрузилась клетчатая сумка. Рядом с ней высокий юноша, он выглядит ненамного младше моего сына. Я бы не назвала эту женщину пожилой, на вид ей не больше пятидесяти лет, но она стоит, подбоченившись, с таким выражением лица, что мне очевидно: эта женщина явно причисляет себя к категории граждан, которым положено уступать места в метро.

— Извините, — я стараюсь говорить как можно громче, чтобы перекричать стук вагона и гул пассажиров, — у моего сына...

— Чего ты там лепечешь? — возмущенно прерывает меня женщина, — я говорю, место уступили! От, понаехали!

Почему-то первым порывом стало возразить ей. Мы не туристы, мы не понаехали. Мы — коренные! Это что-то генетическое, не иначе. Я неосознанно улыбнулась. Мне живо представилось дальнейшее развитие нашего диалога, если б я действительно начала доказывать свое звание коренной москвички в третьем поколении.

— Чо ты лыбишься, девочка? Не видишь, старуха с ребенком!

Улыбка сползает с моего лица. Ага, с ребенком. Ее дылда, под два метра ростом с интересом наблюдает за моим сыном. Сыну, с радостью отмечаю я про себя, безразлично происходящее вокруг него. Он продолжает крушить машины как ни в чем не бывало. Я встаю со своего места. Поправляю юбку.

— Извините, — пробую я ещё раз, — у моего сына аутизм.

— И правильно, Бог покарал такого невоспитанного мальчика с его наглой мамашкой! — кричит женщина прямо мне в ухо. Я чувствую брызги слюны на моей щеке. Хочется помыться и обмазаться антисептиком с ног до головы.

Я оглядываюсь на людей вокруг. Они стоят так близко к нам. Не могли же они не услышать? Кто-то с интересом изучает свое отражение в темном стекле. Кто-то усердно строчит что-то в своём телефоне. И только один человек смотрит на нас в упор. Молодой парень, скорее всего, студент. Я вижу, он уже открывает рот, чтобы что-то сказать, уже собирается подойти к нам. Я бросаю на него растерянный взгляд, и он резко опускает глаза. Открывает книгу, утыкается в нее. Они все отвернулись. Осознание больно укололо меня. Они сделали вид, что ничего не происходит. Я не знаю, что ответить.

— Ну, Сашка, — обращается к своему внуку или сыну мерзкая женщина, — дай-ка ума этому слабоумному.

Я не могу поверить, что все происходит на самом деле. Это не один из моих кошмаров, от которого прямо сейчас меня спасут объятия мужа. Это не страх, который можно проработать у психотерапевта. Это не пост в соцсетях, который я могу пролистать. Это происходит. Со мной. С моим сыном. Прямо сейчас происходит.

Я цепенею. Могу только смотреть. Вот пацан невозмутимо пожимает плечами. Вот он подходит вплотную к моему ребенку. Разворачивается, садится на него. Сын в панике вертит головой во все стороны. Ищет меня. Пацан улыбается во весь рот, ерзая на коленях моего сына. Сын гладит поручень. Мой ребенок весь сжался, его потряхивает.

Я растерянно оглядываюсь по сторонам в поисках поддержки. Теперь уже все эти люди буквально отвернулись от наших мест. Делаю вдох, сжимаю руки в кулаки, заставляю себя выйти из оцепенения.

Я подлетаю к пацану.

— Встань. — говорю я. Голос дрожит, ладони липкие от пота.

Он смотрит на меня, на лице у него крупные красные прыщи, из некоторых выглядывает засохший гной. Он улыбается. Зубы у него желтые. Он издевательски крутится, отдавливая ноги моему сыну. Сын пытается раскачиваться из стороны в сторону. Сын мычит.

— А? — хрипит пацан полусломавшися голосом, продолжая улыбаться, — я не слышу!

— Да ничего твоему идиоту не будет, — машет рукой женщина, спокойно усаживаясь на мое место, — ты манерам за столько лет не научила, пусть у нас поучится.

Сын продолжает мычать. Сын резкими движениями хватает и отпускает поручень.

— Ладно, Сашка, — говорит женщина своему пацану, — отпускай его.

— Пусть сначала извинится! — гогочет ее Сашка.

— Да отпустите! — кричу я, — Встаньте! У него аутизм, он не может извиниться!

— Ой, да что ты истеришь. Сама бухала и кололась, брюхатая когда... — начинает женщина, но я не собираюсь дослушивать. Я наклоняюсь к ней. Я отвешиваю ей звонкую пощечину. Затылком чую, что толпа поворачивается к нам.

«А! Теперь-то они смотрят, слишком интересное шоу, чтобы пропускать, да?» — успеваю подумать я, прежде чем женщина бросается на меня и вцепляется своими длинными ногтями в мои щеки.

 

Кто-то нас разнимает.

Поезд замедляется, поезд останавливается. Нас с сыном выталкивают на платформу.

«Осторожно, двери закрываются,» — слышу я безразличный, но приятный и смутно знакомый голос, — «уважаемые пассажиры, будьте...». Продолжение тонет в реве и стуке электродвигателя. Поезд исчезает в тоннеле. Я обнимаю своего сына, глажу его по волосам, раскачиваюсь, убаюкиваю его.

 

Вечером я сижу за ноутбуком и смотрю на статью с заголовком: «Очевидец драки в метро с участием матери ребёнка-аутиста раскрыл подробности инцидента в соцсетях». Я поворачиваюсь к своему мужу, который не притрагивался к сигаретам уже пять лет, а теперь молча курит в вытяжку над плитой.

— Давай переедем в Израиль, а? — вырывается у меня.

И мой муж, заслуженный врач Российской Федерации, почетный донор Москвы, гениальный хирург, человек, спасший сотни жизней, патриот до мозга костей..., — соглашается.

— Это, видимо, не наше место, — говорит он.