Все мои лица (вторая серия)

Каждый воспитанник детского дома должен: ...уделять должное внимание своему здоровью и здоровью окружающих. (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).

Косметологическая клиника — кубическое серое здание в центре города — непременные улыбки девушек в форменных салатовых костюмчиках,  много света и горшки с разлапистыми кустами в углах коридоров. Приторная вежливость поначалу: «Присядьте, пожалуйста... Заполните, пожалуйста... Не затруднит Вас... Будьте любезны... Елена Владимировна...» и миленькое панибратство позже: «Леночка, укольчик... Зайка, на перевязочку... Ленусик, процедурку не пропусти...» Мне, привыкшей к детдомовскому «равняйсь-смирно», это казалось искусственным. Но потом я привыкла и к улыбкам, рыбками мелькающим на лицах, и к уменьшительным суффиксам, попрыгайчиками выскакивающим в конце фраз.

Здесь тоже был порядок — ежеутренний замер температуры, кормежка, свое время для обследований, свое для укольчиков, свое для процедурок. Расписание, по которому прыгаешь, как по клеткам в классики. Но! Впервые за мои последние десять лет мне полагалась своя комната. Палатой ее можно было назвать с трудом. В первую ночь угнездилась под одеялом, закрыла глаза, и вдруг... «Леночка, спокойной ночи», — мамина рука щелкает выключателем у двери и моя (моя!) комната тонет в полумраке, лишь ночник-сова желтоватой луной светит с тумбочки. Голоса за стеной: «Так после лета вытянулась, все коротко» — «Растет дочка» — «Надо бы Леночке новую кутку купить, а то в школу стыдно, до пупа, рукава по локоть» — «Завтра отвезу вас в торговый центр, гуляйте, девчонки». Это был мой дом, мое детское счастье. Оно ощущалось щекой, прижатой к пухлому боку подушки, коленями, поджатыми к животу внутри одеяльного комка, веками, согретыми несмелым светом ночника.

Я знала, что лежу в палате, а мое тело — нет. Оно отказывалось это знать. Оно снова чувствовало себя в тепле уже забытого разумом дома, в уюте, которое может создать лишь семья. Спорить с ним не хотелось.

Мне не было страшно. Режьте, давайте режьте побыстрее, что мне терять?! Но надо было сделать кучу анализов — биохимию крови, ЭКГ, флюшку — я узнала много новых слов. Еще меня фотографировали со всех ракурсов, будто перед камерой не страшнющая уродина, а фотомодель или киноактриса. Светили в лицо, разрисовывали его пунктиром, снимали, стирали, снова рисовали и снова фоткали. Пожалуй, это было самым некомфортным.

Врач сказал, лучше начать с носа. Зачем? Он, хоть и долбанутый о торпеду, но на месте. Перегородка, говорит, криво заросла, дыхание нарушается. Сопеть-храпеть буду. Ладно, пусть будет нос. Носом больше, носом меньше... Я как-то сразу ему поверила, врачу этому. И медсестрички щебетали: «Олег Викторович — светило, Олег Викторович — талант... Такой молодой, а уже... Золотые руки... К нему из Москвы едут... У нас, знаешь, кто лежал?» — и так далее. Но я не на руки повелась, на глаза. На улыбку. И на голос. Взгляд его темно-серых глаз завораживал. Он смотрел, будто перед ним не я, не материал для работы, а нормальная девушка — ни отвращения, ни скрытой жалости, ни скуки. Он улыбался мне. Именно мне, детдомовской пацанке с кривосросшимся лицом, Ленке Лейкиной, по кличке Сапог. Пока я проходила через всякие обследования, он заходил иногда ко мне в палату поговорить. Сначала я стеснялась, хотелось натянуть черную маску с нарисованным оскалом, спрятаться за ней. Сидела на кровати, подтянув колени к подбородку, скрывалась за ними, смотрела в пол, чтобы не в лицо — будто если я не буду видеть его, то и он меня не увидит. Дурочка.

— Ну что? Как ты сегодня? Не скучаешь тут у нас? Я тебе почитать принес, — он садился верхом на стул, бросал мне на покрывало какую-нибудь книжку, что-нибудь обязательно смешное, Вудхауса или Джерома.

Рассказывал какой-нибудь фильм, то веселый, то романтический. Или просто случай, анекдот. Я слушала.

Он крутил руками, словно рисовал в воздухе, то, о чем говорил, порой прикладывал пальцы к вискам, словно ловил ускользающую мысль. Крохотная пауза в рассказе — полуприкрыты глаза, сжаты губы — и вот он снова улыбается, весь радостно распахнут, и история течет дальше.

Ночью, когда оставался только приглушенный свет ночника, полумрак звучал его голосом:

— Ты представляешь, она на каком-то деревянном обломке, а он в воде, ему не поместится с ней рядом. Он непременно замерзнет, утонет. Уже скоро. И она готова умереть вместе с ним, но он говорит: «Ты должна выжить. Пообещай мне, что ты сделаешь все, чтобы выжить. И будешь помнить меня. Так я останусь с тобой навсегда».

 «Навсегда», — бархатные теплые вибрации. Они проникают под кожу. В каждую клеточку тела. Колышутся в голове прогретой на солнце волной, как краешек воды в мелкой речушке. Горячими крохотными маятничками ходят в груди, в животе, в самом его низу. Засыпая, я оказываюсь на качелях — вверх-вниз, навсегда.

Из-за шторы вплывает одуряющий запах жасмина.

Наконец, процесс двинулся, как корабль со стапелей:

— Леночка, завтра операция. Готова? Помнишь, с утра ни есть, ни пить? — дежурная улыбка медсестры.

Свет в лицо, прикосновения кончика карандаша к коже, укол в вену, маска, сон, повязка на лице, боль, перевязки. Новый круг, новый цикл: свет... укол... сон... боль...

Первые желтые листочки на жасминовых кустах под окном.

Мой день рожденья. Пришли Броненосец и Машка. Принесли бисквитное пирожное с полосатой свечечкой — ни сладкого, ни жирного мне не рекомендуется. Но ведь восемнадцать! Ну чуть-чуть, ты же умница, Лена. Машка подарила мне блескучую, усыпанную пайетками косметичку с дежурным набором: тушь, тени, румяна, помада. Скоро, мол, пригодится. Но настоящий подарок мне сделала директриса. Пока я медленно вкушала свой «деньрожденский торт», она разложила на столе всякие бумаги — разноцветные бланки с печатями — свидетельство о вступлении в права наследства, свидетельство о собственности на квартиру, свидетельства о том и о сем. Мне восемнадцать, теперь это все по-настоящему мое. Среди бумаг мелькнул ключ, обычный плоский ключик с пластиковой рыжей головкой. Я сразу цапнула его:

— Что это?

— Ключ от твоей квартиры.

От моей... Голоса родителей за стеной, тявканье Буси, зеркало за дверцей шкафа.

— Можно я его возьму?

Броненосец пошлепала губами, раздумывая:

— Ладно, бери. А документы я заберу. Выпишешься — получишь.

Удивительно, я не помнила свой адрес. Сама квартира выскочила из памяти сразу, стоило только сжать ключ в кулаке. Куча деталей запрыгала перед глазами: необъятная кровать под стеганным зеленым покрывалом в спальне родителей, папин кабинет с диваном и головой лося над его высокой спинкой, тяжелая скатерть круглого обеденного стола, красный электрочайник на кухне.

— А где мы жили? Я не помню.

Директриса раздвинула бумаги, вытащила желтый лист:

— Кочетова, сорок четыре, сорок четыре. И дом и квартира за одним номером. Легко запомнить.

В подаренной Африкой косметичке на дне обнаружился разрез, туда, под клеенку был вставлен кусочек картона, для придания прочности хлипкой конструкции. В эту щель я сунула ключ. Заветный ключик от будущего. У меня есть дом, и я никогда не останусь на улице.

Неделю я была слепой. Повязка закрывала глаза. Олег приходил вечером. То есть мы «виделись» и днем, первую перевязку после очередной операции он всегда делал сам. Брал мою голову, поворачивал туда-сюда, рассматривал свою работу, улыбался или хмурился. Касания его сильных пальцев, тепло его ладоней, его глаза совсем рядом с моими — смесь боли и радости.

Ослепшая, я ждала. Перед уходом домой, он обязательно зайдет ко мне. Он не обманывал.

«Привет. Ты как?» — «Нормально» — шуршание, «др-р-р» пододвинутого стула. Он садился рядом, брал меня за руку и рассказывал свои бесконечные истории. Я не слышала слов. Вернее, не пыталась понять смысл, который они несли. Я слушала голос. Слушала, как музыку. Плыла по нему, тонула, выныривала в крохотных паузах. Чувствовала, как он прикладывает одну руку к виску, не выпуская при этом из второй мою ладонь. Пауза вспыхивала и гасла, я плыла дальше.

Скрежет дверной ручки – кто-то открыл дверь. Мужской голос ворвался веселым щенком:

— Олег, выдь на минуточку.

Моя ладонь освободилась от сладкого плена. «Др-р-р» отъехавшего стула, шаги, «Что, Олежек, очередную барби кроишь? У нас в городе скоро все девки будут одина...», взвизг ручки, дверь закрылась.

Это был мой последний круг. Снимут бинты, и я буду свободна.

Уже завтра, в понедельник.

— Зайка, я тебя отведу в перевязочную, — слегка надтреснутый голос над ухом, — Олег Викторыч решил сегодня снимать. Не терпится, видать, результатом полюбоваться. Держись, — тянет меня за рукав пижамы.

Старшая и по должности, и по возрасту медсестра Маркеловна могла себе позволить легкую иронию в адрес молодого хирурга. Ну как молодого? Для нее, пятидесятилетней бабищи, да. А для меня, сполюхи-второгодницы, Олег — солидный мужчина. Тридцать шесть – ровно в два раза старше. Я только рот раззявила в родилке, только первый вдох на этом свете сделала, а он как раз школу закончил, как мне бы нынче полагалось. Школу закончил, в институт намылился, может, влюбился в кого-то в первый раз.

Повязки сняты, но глаза открывать не тороплюсь. Яркий свет давит на веки, беспокоит. Что-то суют мне в руки, большое, стеклянное.

Зеркало.

Сжимаю его покрепче, чтобы не отшвырнуть рефлекторно, если что. Тихо вокруг. Ждут. Заглянуть в него все-таки придется.

У нее распахнутые, чуть удлиненные к вискам глаза. Золотистые радужки — тягучий взгляд. Смотрит, будто тянет ложку из густого меда. Глаза — первое, что видишь. Скулы, щеки, нос, губы, подбородок — безукоризненные линии. Немного портят дело разлохмаченные светлые патлы, условно заплетенные в небрежную коску.

Я ее не знаю.

Руки у меня дрожат, лицо за стеклом колеблется. Колеблется полуулыбка.

Поднимаю взгляд на Олега, спрашиваю молча: «Кто это?»

— Это ты, — его глаза смеются. — Нравится?

«Не знаю», — молча отвечаю.

За окном палаты пляшет ветер. Треплет желтые кусты, срывает с них листья, носится с ними по дорожкам и, прискучив, швыряет в лужи: «Плывите, тоните, мне все равно». Ладони мои уперты в подоконник, смотрю сквозь стекло, слежу за беготней листьев. Но краем глаза — за собственным полупрозрачным отражением. Не изменилось ли? Не превратилось ли, как незадачливая принцесса Фиона, обратно в монстра? Новое лицо кажется мне хрупким, тонким, просто пленочкой поверх того, старого, страшного. Я боюсь трогать его руками, вдруг расползется под пальцами, выпуская наружу красные росчерки шрамов. Боюсь улыбаться, вдруг растрескается. Может быть до завтра я привыкну к нему, перестану считать чужим. И вернусь к своей прежней жизни — детдом, школа. Прежней и в то же время новой. Ведь у меня есть не только лицо. У меня есть будущее, ключик к которому спрятан в дно косметички.

— Ну что, зайка, домой? — старшая медсестра басит с порога, тряся бумажками.

— Как домой? Завтра же вроде?

— А чего тянуть-то. Олег Викторыч тебя выписал. Вот, все документики. С собой заберешь. Тут мне подпиши, — сует мне шариковую ручку, листы ложатся на подоконник, — и вот тут, — наманикюренный коготок упирается в раскиданные галочки.

— Ну, собирайся, — на круглом, уже начавшем обвисать, лице довольная улыбка, будто это она сделала всю работу, будто это ей я должна быть благодарна.

— А-а-а... Олег Викторович? — я хотела спросить, он что, даже попрощаться не зайдет, но притормозила.

Но Маркеловна поняла правильно. Улыбка ее чуть съехала на бок, стала ехидной:

— Он уже домой уехал. Рабочий день закончен, детка.

Завтра за мной должна была заехать директриса. Не то, чтобы это входило в ее обязанности, но Броненосец считала своим долгом встретить меня. Машка тоже собиралась. Все-таки выход на свободу. Некоторая торжественность не повредит. Звонить директрисе я не стала. Сама доберусь, в куртке завалялась полташка, на автобус хватит.

Через полчаса я одиноко торчала на остановке под меленьким дождиком. Белая машина подъехала, остановилась и побибикала. Я не отреагировала. Тогда машинка откинула дверцу и выпустила Олега.

— Эй, — он помахал рукой, — забирайся, подвезу тебя. А то промокнешь.

Забралась внутрь, и тут же мне на колени лег тугой букет бордовых роз.

— Это тебе.

Ненужное объяснение. Взрослый же человек. Я что подумала бы, что он просто подержать просит? Конечно мне.

Машина тронулась.

Что было потом, я так и не смогла вспомнить.

Темнота.