Подарок (из путевых приключений моего друга)

Когда я по делам попадаю в Париж, всегда спешу навестить Лешку. Знаю его всю жизнь, мы родились в одном доме. Вместе сначала ползали, затем бегали, катались, вечно споря и ссорясь, на общем трехколесном велике, найденном Лешкином отцом на помойке и доведенным саморучно до ума, по широченному коридору с двенадцатью жилыми комнатами коммунальной квартиры. Вместе отправились в детский сад, а потом просидели за одним столом десять школьных лет.

 

Думаю, Лешкой он остался уже только для меня. Для всех остальных давно — средней руки респектабельный парижанин, проживающий в самом сердце города недалеко от площади Вогезов. И зовут его сейчас, соответственно, не Лешкой Зайцевым, как в школе, а Лукасом Ле Заком, как и положено, если живешь в самом красивом городе мира и самом пафосном. Они с Маринкой давно уехали, еще в самом начале девяностых. Нахапал Лешка дуриком денег, как и мы все тогда: на фальшивых чеченских авизах, несуществующих в природе французских строительных кранах, китайских кожанках, угнанных в добропорядочной Европе автомобилях, которые даже вездесущий Интерпол не мог в России достать, не было ему к нам ходу. Каждый тогда по-своему этими дурными деньгами распорядился, большинство прогуляло, пропило, просидело, проубивало и потом никогда за всю жизнь столько не заработало. А Лешка вот в Париж свалил, как всю юность мечтал и, выходит, не прогадал, что-то куда-то вложил, преумножил, преуспел. Дочь у них Роззи Сорбонну уже закончила, самостоятельно живет. Все чинно, спокойно, достойно вдали от наших дрязг и потрясений. А я, значит, в гости к нему наведываюсь посидеть в просторной, летом залитой солнцем через высокие стрельчатые окна столовой, отведать французского коньячку, покалякать за жизнь.

 

Только русский мужик, сдается мне, не под такое заточен: мирное, дремотное, обеспеченное. У нас же экстрим в крови кипит генной памятью и не отпускает ни при каких обстоятельствах. Быстро нам скучно становится, пресно. А оттуда и до депрессии близко, до мыслей разных неправильных, разрушающих. Вот за это нас капиталисты понять и не могут, нашу мятущуюся и загадочную русскую душу. Но у Лешки таких проблем нет, давно решил, уже лет двадцать как. Путешествует он, да не пузо греет в дорогих отелях, а норовит куда подальше, поэкзотичнее забраться: джунгли, горы, северные моря. Заброшенные всеми уголки нашей необъятной планеты — это вот для него, манит. Пока дочка маленькая была, один бродяжничал, жена даже не перечила. Понимала, что иначе от безделья в раз загнется или глупость какую выкинет, типа, обратно в Россию захочет. А потом где они только вместе ни побывали: и на львов охотились, и на запрещенные глубины с аквалангами ныряли, и даже по горам, где не ступала нога европейцев, лазили. Я еще и поэтому люблю у них бывать, рассказы слушать, фотографии рассматривать. Словно, по другой планете экскурсия.

 

Вот и в этот раз схватил в Орли мотор и сразу к ним. Лешка меня встретил все такой же, как всегда: загорелый, улыбающийся, только лысина на затылке еще больше стала. Утонули мы с ним в креслах возле камина: коньячок, кофеек, то да се, обед скоро. Поболтали, повспоминали, новостями обменялись, как водится. И только тут я приметил, мадам Колет, сто лет уже Маринке по хозяйству помогает, на двоих накрывает, выходит — нам с ним. Каждый раз, как я сюда прихожу, мадам Колет пытается незаметно подсунуть мне лучшие и самые большие куски, считает, все русские голодают.

 

— Слушай, а Маринка твоя где, уехала куда?

 

— Нет. Тут, понимаешь, такое дело вышло, ушла она от меня.

 

— Да ну! Как ушла? Вы с ней, почитай, столько уже вместе, по одному и не представлю.

 

— Да так-то оно так, конечно. Я тоже надеюсь — опамятуется. И главное — из-за ерунды все. А как ей доказать — не знаю. Не верит мне — и все, хоть расшибись. Она же, помнишь, в молодости какая ревнивая была, все ей что-то казалось, чего и не было вовсе. Ну и вот, рецидив у нее сейчас.

 

— Так уж и казалось только? Ты хоть мне в уши не дуй. Случалось у тебя, я точно знаю. Опять налево, что ли, сходил, греховодник старый?

 

— Да куда там, ты что, не об том вовсе. Та история старая и совсем невинная, ничего там не было. В том-то и дело.

 

— Так расскажи, вместе поразмышляем, как с Маринкой лучше быть.

 

— Да пожалуйста, слушай, если не лень. Это было где-то лет шестнадцать-семнадцать назад, сейчас уже и не припомню точно. Я тогда увлекся каннибальскими первобытными племенами и потому оказался на Борнео.

 

— Каннибальскими? И не боялся, что тебя съедят?

 

— Да сам знаешь, я по молодости шалый совсем был, ничего не боялся.

 

— Помню. Ладно, дальше давай.

 

— А ты тогда молчи и не перебивай. Ну, так вот. Поселился в отеле. Отель как отель, цивилизованный, звездный: холодильник, телевизор, бассейн — все как положено. Тоска. Потащился, понятно, на экскурсию к племенам-каннибалам. Три дня по какой-то вонючей реке взад-вперед плавали на хаузботах — лодки такие: со спальнями, кухнями, сортирами. Все чисто, прикольно — дальше некуда. Племена эти, вот те крест, видно, что это они представление для нас, европейцев, разыгрывают, деньги зарабатывают, а потом к себе домой отправляются в город. И не отличишь там их от тех, кто в магазинах и на рынках всякую белиберду впаивают, или даже в отелях на рецепшене сидят. Разводилово, в общем, по-нашему это, по-русски, называется. Не для меня. Одна радость — на тех ботах я еще с двумя мужичками познакомился, один австралиец, другой американец. И тоже такие: недовольные, заводные, ищущие приключений и впечатлений, как и я. Всосали мы на троих бутылочку вискаря, и этот австралиец рассказал, что тут на острове можно, по-тихому конечно, нанять частный самолетик с проводником. Настоящие каннибалы, охотники за черепами, дальше живут в горах, так просто по речке туда не доплывешь. Самолету тоже не приземлиться, но можно прыгнуть с парашютом, а потом проводник проведет по джунглям в племя. Только денег стоит, ему одному дорого

 

Понятно, мы все втроем загорелись, еле дождались, пока эти боты вернулись назад. Пошукали, поспрашивали — все чистой правдой оказалось. Нашли мы и самолетик с пилотом, и проводника, готового с нами по джунглям лазить. Класс! Опять же парашютом, как в американских фильмах про спецчасти. Ты же знаешь, я еще в армии прыгал, люблю это дело.

 

Ну, значит, собрались мы, а денек, как назло, выдался хмурый такой, ветреный. Эти местные, летчик и проводник, лететь даже не хотели, боялись. Мы им денежек еще чуток подкинули, и все проблемы разрешились к обоюдному удовольствию. Но над горами уже прямо заштормило. Самолетик наш кидает из стороны в сторону, трещит. Американец блевать начал и очканул:

 

— Не буду, — говорит, — прыгать, самоубийственно в такую погоду, обратно полечу.

 

Но мы с австралийцем решили до конца идти, хоть проводник и возражал. Что ж, обратно, что ли, поворачивать, если на месте уже? Я первый прыгал. Как дверцу открыли — там ужас что делается, ветер аж свистит музыкой, не просто завывает. Я, честно скажу, тоже подумал, ерунду делаю, но как теперь отступишься, под чужими взглядами? Вывалился, в общем, сразу меня закружило — не поймешь, где верх, где низ. Хорошо, парашют у них современный был, автоматический, сам раскрылся. Чувствую, дернуло меня, и вот, закачался между небом и землей, внизу зеленые кроны колышутся, приближаются. Застрял мой парашют на пальме, хоть проводник и говорил, поляна внизу около реки и поселок папуасов рядом совсем виден, неправда — вокруг заросли какие—то дикие и все. Выпутался я кое-как из шелка, отстегнулся, решил парашют там и оставить, потом заберем, не справиться мне одному. А сам по стволу аккуратненько так вниз пополз. Но я, знаешь, тебе не обезьяна. Уже метра три до земли оставалось, а ствол ведь все толще становится, еле обхватываю. Короче, навернулся я оттуда и так приложился головушкой, сознание даже на какое-то время потерял.

 

Как пришел в себя — по сторонам смотрю — мрак. Никого нигде, ни австралийца, ни проводника, ни каннибалов, только я. Непролазный лес вокруг, но не наш, тропический. Пальмы разной высоты, лианы, цветы самых ярких расцветок, бабочки экзотические, я таких в жизни не видел. Красиво, конечно. Только как-то тревожно на душе, непонятное все, незнакомое. Слышу рядом громко так: «крэк!», как выстрел, я даже голову вжал, потом опять: «крек!». Оборачиваюсь, на кусте птица огромная сидит, с нашего орла, только вся ярко-розовая, а хвост зеленый. Клюв у нее здоровый, как разводной ключ, и она им орехи разгрызает: «крэк!»

 

Ощупал я себя со всех сторон — в порядке вроде все, цел, только на левую ногу наступать больно, потянул, видать, в голеностопе. Шоколадку пожевал, водичкой запил — в рюкзаке у меня было, идти надо, выбираться, а куда — непонятно. Огляделся я и направился туда, где посветлее, чтобы в зарослях не запутаться. Тащусь потихонечку, нога все сильнее болит. А вокруг сыро как-то, душно, дышать нечем, куртка вся потом пропиталась, но снять нельзя — неизвестно, что за дрянь вокруг ползает ядовитая, пауки, вон, с ладонь мою. Москиты и так все лицо обкусали — не притронешься. Пару раз змей видел, маленьких таких, прямо из-под ног прыснули. И послал я в душу мать эту свою тягу к приключениям. Все, похоже, доразвлекался, здесь и сложу голову на радость местным каннибалам. И могилка даже не понадобится. А тут уже и темнеть начало. Ночь мне точно не пережить.

 

Тут Лешке пришлось прерваться, за стол пора садиться. А я так заслушался, не сразу даже догадался, что мадам Колет от нас хочет. Словно сам рядом с другом в джунглях побывал. Только не понял я, какое все это отношение к Маринке имеет, эта давняя история, пусть и захватывающая.

 

— Имеет, имеет, не торопись, — подтвердил Лешка, — сейчас поедим и продолжу, еще сам убедишься.

 

Через час он опять стал рассказывать. Я, признаться, еле дождался, так хотелось узнать, что дальше будет. Это ж не в книге читать. Вот он, Лешка, живой, настоящий, передо мной сидит и про себя рассказывает.

 

— Так на чем я остановился? Ах да, — продолжил Лешка, уютно раскуривая сигару возле камина, — повезло мне тогда капитально. Я уже совсем из сил выбился, стемнело, еще немного — и ночь. И тут я куда-то, наконец, вышел. Поляна большая, костер посередине горит, а возле — дом длинный такой, из прутьев сплетенный. Мне бы улепетывать прочь надо — племя там, каннибалы, а я не могу. Упал в траву, а они от костра уже бегут ко мне. Все, думаю, последний мой час настает.

 

— Кто?

 

— Что, кто?

 

— От костра кто бежал, кто они?

 

— Ну, кто? Папуасы, конечно. Мужики в повязках на бедрах, разрисованные все, заросшие. Женщины у них и вовсе почти голые ходят, у многих дети на руках. На вот, возьми альбом, посмотри, фотографировал я там потом.

 

Ко мне на колени опустился увесистый фотоальбом в кожаной обложке. Открыв, я увидел странный длинный дом, дикарей, украшенных бусами, татуировками. И все, что рассказывал друг, виделось мне теперь картинками.

 

— Схватили они меня, потащили к костру. Все племя вокруг собралось, пальцами тыкают, что-то по-своему лопочут, трогают, удивляются, по всему, моему виду, не встречали никогда таких. Там у костра два мужика постарше сидели, совсем седые. Видать, главные, вожди или еще кто. Один из них, с бубном в руках, ко мне протолкался, уставился, руку протягивает, вставай, мол. Я попытался, но нога в голеностопе совсем онемела, опять упал. Он на колени передо мной опустился, ощупал связки, а потом, раз, резко повернул, больно так. Я даже вскрикнул, а он успокаивающе бормочет и в толпу еще что-то приказал. Принесли ему листья какие-то, волокна, он к ноге мне накрепко все привязал. Вроде, полегче стало, поднялся я с трудом на ноги, спасибо, кто-то еще палку крепкую протянул. Тут расступились все, чтобы я ко второму, что у костра остался, прошел. Доковылял я, а он мне на место рядом с собой похлопывает, садись мол, и этот, что меня лечил, тоже подошел. Уселся я, они мне с двух сторон говорят что-то, я почти не понимаю, хоть перед отъездом и выучил двести слов основного наречия, как всегда делаю, я тебе говорил уже. Обычно, двухсот слов хватает, чтобы с этими примитивными народами объясниться.

 

Я про свой рюкзак вспомнил, скинул, у меня там подарки были припасены, знал же, куда направляюсь. Этим, главным, что рядом со мной сидели, я по браслету вручил, из бисера сплетенные, и бутылку водки, еще вокруг зажигалки разноцветные мужчинам раздал, женщинам ленты шелковые. Вроде все довольны остались. Радовались. Ужин начали разносить. Каша какая-то, фрукты, чай. Но мне уже не до чего было, устал так, глаза сами закрывались, прямо там возле костра заснул. Потом они меня в дом проводили, циновку плетеную указали, и я как в черную яму провалился.

 

Проснулся уже под утро, светлело, по нужде. Картина, скажу, невообразимая: вокруг меня в самых разных позах дикари дрыхнут. Стал я к выходу пробираться, чтобы на улицу выйти. Смотрю, у стены мои двое знакомцев сидят, старых, не спят, бормочут что-то или поют, руками размахивают, колдуют. Подошел я ближе, вижу — перед ними на циновке женщина лежит тоже пожилая: глаза закрыты, лицо желтое, исхудавшее, кожей плотно обтянуто. Эти меня увидели, опять что-то говорят. Я отдохнул, наверное, соображать лучше стал, прислушался — похоже, разбираю кое-что. Жена это вождя болеет неделю, все хуже ей. Пригляделся я к ней — на малярию похоже, я такое уже видел, правда, у белых. К руке ее прикоснулся — огнем горит. Точно инфекция какая-то местная, даже если и не малярия. А я, уже тебе тоже поминал, в джунгли с собой такую аптечку таскаю — врачи позавидуют, мало ли что случиться может. И лекарства наши, французские — это не как нас с тобой в детстве аспирином от всех болезней пользовали. В общем, достал сильный антибиотик и знаками мужикам объяснил, чтобы сейчас одну таблетку выпить заставили, а потом завтра и послезавтра. Они поняли, вроде. А я свои дела сделал и спать завалился. Утром смотрю, вокруг больной теперь женщины сидят, дежурят, но она как-то получше выглядит, чем ночью. А вечером и совсем в себя пришла, даже поела. В общем так, случайно, вылечил я жену вождя, за что они все меня зауважали. И, кстати, нога моя тоже быстро зажила, тот дед с бубном дело свое знал. Пожил я там в племени еще дня три, вкусил экзотики, пофотографировал, пора и честь знать.

 

Пошел к вождю, прошу объяснить, как отсюда выбираться. А он мне — оставайся с нами, ты хороший. Я говорю нет, меня дома тоже жена ждет, идти надо, скажи, где тут еще люди живут. Он говорит, далеко, километров сто пятьдесят отсюда деревня, не дойдешь, живи. Но я все на своем стоял. Тогда он мне по секрету — доплыть можно по реке в лодке, даже грести не нужно, течение само донесет на второй день. Я ему: дай мне лодку и сопровождающих, надо мне. Он отвечает, лодку, так и быть дам, а своих людей с тобой не отпущу. Почему? Мы, говорит, там не бываем, нечего там делать. Плыви один, тут все просто. Один, так один, спасибо вообще отпускают. Я тут всю свою жизнь коротать не подвязался. Договорились на утро следующего дня.

 

Лодка оказалась крошечная, аккурат на одного человека. Все племя к реке высыпало меня провожать. Женщины в челнок корзинку погрузили с фруктами. Пришло время прощаться. Обнялся я с вождем, руку его жене пожал, все, вроде. Тут ко мне шаман подходит, тот, с бубном, а за ним мужики еще большую корзину тащат, крышкой закрытую, завязанную. Шаман речугу толкает. Как я понял, это мне за то, что жену вождя от верной смерти спас, дарит племя самое дорогое и ценное, что есть, в благодарность. Я, понятно, отнекиваться стал: мне не трудно было, не нужно мне ничего ценного, для племени нужного. А они — не обижай, брат, возьми, только так тебя отблагодарить можем, положено так. Ну что тут поделаешь, положено — значит, закон. Пристроили они и эту корзину в пирогу. Отчалил я.

 

Не могу сказать, что это было легко. Грести, действительно, не надо, течение само несло, но все равно муторно. Днем жара, ночью ни зги не видно, страшно. На второй день я уже мало что соображал, только на берег пристально смотрел, чтобы деревню не пропустить. И тут мне казаться стало, словно плачет кто-то в лодке или скулит, как щенок, глухо так, где-то рядом со мной. Все, думаю, солнечный удар, глюки. Решил внимания не обращать. А как не обращать, когда плачет кто-то и плачет: час, другой. И тут понял я, что звук из корзины доносится, той, закрытой. Я к ней подобрался: точно, оттуда. Еле-еле с крышкой справился, распаковал, а там... ребенок, в тряпье завернутый. Я даже себе не поверил, вытащил, развернул. Пацанчик маленький, несколько месяцев, наверное, смугленький, но головка уже с волосами, племенная татушка на попе. Я чуть сознание не потерял. Это что ж выходит, они мне ребенка, что ли, подарили? Самое ценное, что у племени есть — дети, конечно. Только я, если бы знал — ни за что не взял. Что мне теперь с ним делать? Вернуть надо. А как? Обратно мне точно не доплыть, против течения.

 

Тут, слава богу, пока я ужасался, смотрю, деревня на берегу большая. Я мальчишку опять в корзину засунул, стал к берегу выгребать. Хорошо, меня оттуда люди заметили, помогли. Ох, и натерпелся я. Вот, собственно, и вся история, — выражение Лешкиного лица было совершенно отрешенным. Рассказывая мне, он и сам переживал то, что произошло уже давно.

 

— Так, а с парнем ты что сделал, куда дел?

 

— Куда? Да церковь там была, я туда его и отнес. Рассказал все. Они — да, дикари, ничего не поделаешь, младенцам листья какие-то жевать дают, чтобы спали дольше, поэтому он только через сутки заплакал. Но подарки возвращать у них не принято, могут убить мальчишку. Оставьте здесь, церковь вырастит, только деньги на это нужно заплатить. Я, конечно, тут же чековую книжку вытащил, жалко же малыша, человек. Они у меня еще с паспорта все данные переписали, сказали — отчитываться за деньги будут. Я им — не надо, верю, и еще пришлю. А они говорят — так положено. Прямо магическое слово, действует на меня. Раз положено — пожалуйста. Ну и вот. Все эти годы они мне писали, рассказывали, парень потом в интернате учился, способный, смышленый, оказался. Я им еще денежки иногда посылал. Так получилось все, по-дурацки. А тут он сам письмо написал, оказывается, меня своим отцом считает, что-то ему неправильно там объяснили. А письмо моя Маринка вскрыла и как увидела: мон ше папа, так все, заорала, затопала и куда-то делась.

 

— Вернется еще, я уверен.

 

— Да я тоже так думаю, недоразумение, она же всю эту историю еще давно от меня слышала.

 

— А американец с австралийцем где побывали?

 

— Нигде, не прыгали они, обратно улетели, и проводник с ними. Я потом их в гостинице нашел, вдрызг пьяных, это они так решали — сообщить в полицию, что меня папуасы съели или погодить еще.

 

— Скажи, Леш, а они, дикари, правда там каннибалы?

 

— Не знаю я, не думаю, при мне ничего такого не было. Охотятся они, да, на птиц, на каких-то мелких животных, еще корешки едят, фрукты, рыбу ловят. Не верю я больше в эти глупости. Ерунда! — наконец, Лешка выпал из облика невозмутимого чинного буржуа, даже не заметив, что я просто дразню его. — Да и не о том ты. Подумай только, ко мне мой названный сын приезжает, в колледж поступать будет. Ты только посмотри, какой красавец!

 

В моих руках немедленно оказалась фотография молодого человека совершенно неопределимой для меня национальности: с оливкового цвета лицом, гладкими, достаточно светлыми длинными волосами, стянутыми сзади в хвост. Темные глаза за узкими стеклами модных очков смотрели внимательно и твердо.

 

— Розка моя уже ждет — не дождется. И я тоже. Мы с ним обязательно еще туда, к его родным папуасам соберемся. Должен же он узнать, кто его настоящие родители. И вообще — такие дела замутим!

 

Я перевел взгляд на друга. Как будто не было последних сорока лет, передо мной опять мой Лешка, добряк и выдумщик, с которым вместе лазили по крышам гаражей во дворе, играли в футбол, ухаживали за девочками в старших классах. А теперь у него будет сын, мне ли не знать, как он всю жизнь мечтал об этом. Я рад за него. Давай, старина, покажи французам, какие мы, русские, загадочные и непредсказуемые. У тебя еще все впереди.