Чашка чаю

В ней все дело было, в чашке чаю. Наверное... Будто всегда ему мечталось сидеть, так аккуратненько по буковкам постукивать, а тут она входит с чашкой чаю и лимончик на блюдечке тоненько-тоненько. Тихохонько входит, чтоб не мешать, и под левую, значит, руку ставит непременно расписную китайского фарфора чашку и лимончик этот тоненько-тоненько. Посмотрит на него ласково, улыбнется... И он. Потом отопьет немного крепкого, душистого, лимончиком его — раз, и в голове просветлело, побежали буковки в слова укладываться, а слова — в странички, от которых людям удовольствие. И ему.

Кто, кто входит? — Жена его входит. Такая вот мечта у человека была, совсем негромкая и с виду вполне, а никак. Никак и все. Чтоб жил он анахоретом — да ни в жизнь! На строчки его рифмованные, как на манок, слетались девушки некоторые и обещали строчки эти всю жизнь внимательно. Но он каждую в образ вставит как с чашкой чаю и лимончик чтоб тоненько-тоненько и никак! Никак и все. Годы уносились, с ними девушки, строчки все хуже и реже, а чай по-прежнему сам и лимон. Обидно: у других вон какие мечты и ничего. А у него чашка чаю всего и никак. Пусть с лимоном. Стал думать: не судьба, мол, как вдруг...

Вдруг однажды в автобусе девушка рядом. Ничего себе. Болтал, ясно, строчки даже какие-то срифмовал забавные на память. Ну, было-было и забылось, так забылось, что в кафе ее не узнал. В том самом кафе, куда вошел, а там девушка стоит с чашкой и тарелкой в руках, осматривается, место себе ищет. Та самая девушка, из мечты. Он тут же выскочил, дождался и аккуратно до самого дома, до общежития то есть, там и ФИО установил для надежности. Операцию обольщения разрабатывал тщательней, чем Чудское сражение, и провел безупречно, без сбоев. Через месяц любимая поселилась с ним в доме и в первый же вечер сказала просто, что суженого своего, на всю жизнь который и дальше, увидала во сне, а потом в автобусе рядом, и это был он. То есть знать не могла никак, а знала.

Закипятился в ответ, забулькал, что это он нашел, он выбрал, потому она есть девушка его мечты, а какой — ни за что не признается. Не спорила, не спрашивала, не выясняла, но на третий день, когда он устроился стучать по буковкам, дверь тихонько отворилась, и вошла она с маленьким подносом, на нем расписная китайская чашка и блюдечко с лимоном, который тоненько-тоненько, и все это ему аккуратно на стол, как раз по леву руку. И улыбнулась ему, и он — ей. Знать никак не могла, а знала.

Парадиз свой встретил удивлением и недоверием. Но это был именно он. Чтоб не спугнуть, в тот вечер сделал предложение и всё. «Всё», значит, больше от него ничего, остальное она: скромно, строго и с безупречным вкусом. Все шелестели об этом. Также скромно, строго и с безупречным вкусом скоро стало в их доме — это был его стиль, и она его знала. Не должна знать, а знала.

Он мог не вмешиваться. Ни во что. Он и не вмешивался: работал себе, стучал по буковкам — и то и другое удачно. Очень. С деньгами наладилось вовсе: то ли платили больше, то ли она с ними как, но факт. Только в стихах она никак, совсем никак. Да что стихи эти, когда жизнь. Именно жизнь, а жизнь она умела...

Как-то вошла в дом веселая, с сияющими глазами, в новом необыкновенно к лицу ей платье и сразу с порога:

— Поздравь меня, любимый, я вышла замуж! Вот мой муж, — и она ввела в дверь кого-то. — Посмотри, правда, красавчик!

Он замотал-закивал головой, больше не мог никак. Силился спросить про себя, про них обоих — не получалось.

— Ты только не волнуйся, я все сама. Ты мне муж, но ты умный, а он — красивый. Посмотри, посмотри, какой он красивый! Теперь у меня два паспорта и в каждом по мужу. И в доме. Нет, ты только посмотри, какой красавчик!

Она стала вертеть кого-то.

— Вон! — он наконец обрел голос. — Вон из моего дома! Оба! — и сумел указать на дверь гордо почти. 

Но любимая никак, только о нем озаботилась:

— Нельзя тебе так кричать? Это вредно и потом неприлично. Дом этот мой, ты мне его подарил, помнишь? Мы с тобою здесь живем и будем жить. Тебе удобно будет, любимый, как всегда. Я все устрою.

Она все устроила. Он засыпал вечером, и ее голова была рядом на подушке. Он просыпался утром, и ее голова была рядом на подушке. И в каждый день, когда он садился стучать по буковкам, ее неслышными шагами в комнату входил чай в китайской чашке и лимончик тоненько-тоненько. И была ее улыбка ему. И его — ей...

С «красавчиком» он свыкся и обнаружил очевидный позитив в его присутствии: вдруг нашлось с кем в шахматы, бутылочку споловинить, за футбол всласть, за политику, а главное, за стихи свои и чужие: тот сам не рифмовал, но вкус в поэзии имел отменный.

Жизнь неспешно вошла в колею, и ощущение неудобства все реже посещало его — нет, правда, жизнь она умела...

Однажды вошла в дом снова в том самом необыкновенном платье и деловито ввела за собой нечто.

Он понял сразу и внимательно осмотрел «нечто», и это «нечто» совсем ему не понравилось.

— Да, да, любимый — это мой муж. Ты прав, он неказист и умом не светел, но душой хорош. Красив и добр очень.

Он еще раз осмотрел «нечто» и опять красоты не обнаружил.

— А как... — но не успел.

— Так. Мы здесь с тобой живем и будем жить. И тебе удобно будет, любимый, я все устрою.

И она, разумеется, все устроила. Он засыпал по вечерам, и ее голова была рядом. Он просыпался по утрам, и ее голова была рядом. И в каждый день-вечер, когда садился он стучать по буковкам, по леву руку появлялся чай в расписной чашке и лимончик тоненько-тоненько. И была ее улыбка ему. И его — ей.

Только к «нечто» этому ему не привыкалось. И «красавчику» тоже никак. Не было от него позитива: ни в шахматах, ни в футболе, ни в политике — нигде! В стихах и вовсе страх беспросветный! После третьей рюмки блатная лирика валилась из него вместе со слезьми и все кругом пакостила. К делу не приученный денег в дом не носил, но их с «красавчиком» судил за «нечистоплотность». И вообще судил всех, всегда и за все. Слова «Долг», «Добро», «Справедливость», «Сострадание» так почасту звенели теперь в доме, что хотелось немножечко зла. Зла с маленькой буквы, но нестерпимо. И «красавчику», только тот уступал право первого шага. Они бы вместе его как-нибудь «так», но она никак. Берегла. Будущее счастье берегла. Твердила теперь: «Внимать и учиться! Учиться, учиться добру и красоте души, и счастье наше станет совершенно!». Оно таким станет — она все-все устроила.

И быть бы ему, счастью, да он все испортил, однажды под утро задушив ее пояском от халата. Ее, ее — свою любимую. «Нечто» пропало сразу, еще до приезда милиции. Будто и не было. «Красавчик» остался и носил передачи, сперва в СИЗО, потом в психушку, куда пристроила его судья — женщина очень достойная и разумная, почти как его любимая. А там, в больничке, тоже женщина больших достоинств и разума полечила и выпустила его, совершенно безопасного, под подписку об отказе от супружества навсегда.

«Красавчика» дома не было, но осталось теплое письмо — его часто перечитывал потом вечерами. И была на столе записка. От нее, от любимой. Совсем коротенькая:

«Я ошиблась!

Спасибо тебе, любимый!

До встречи».

Как странно об ошибке слышать. От нее. Такого не могло никогда, но вот. А встречи он совсем не против, но как-нибудь так, само собой. Или пусть она.

Дни потекли, но не время — здесь, по ту сторону парадиза, время тоже стояло. Только не было по ночам ее головы на подушке, и чай теперь с медом пил из стакана. Стучал по буковкам даже чаще: по душевной инвалидности на работу не брали.

Как-то ночью она пришла сама. Во сне. Как обычно, c подносом, расписной китайской чашкой и лимоном тоненько-тоненько. И лицо ее было полно любовью к нему и заботой. Да и как иначе — это она, она, его любимая! Пришла сказать, что все устроила удобно тут наконец, потому пора ему...

Ему к ней собираться, а он сел на диету, занялся физкультурой, средства стал принимать для продления жизни. Недолго, однако, потому понял, если и как прародитель наш жить сумеет — все одно умирать к ней. А там уготованное совершенство без выхода. Потому некуда. Ему категорически хотелось умереть в другое место. Зарылся в книги гностиков, магов, алхимиков и даже индусов. Последние советовали остаться совсем здесь, прицепившись к какому-то колесу. Но не сказано, где к нему прицепляются: по эту или по ту сторону жизни. Если по ту, то поздно. У нее, у любимой его, там, во сне, такое лицо безошибочное.

Настоятельно требовался иной выход. Но не находился, а время возникло вновь и стало поторапливаться вдруг: будто быстрая-быстрая вода такая с темными водоворотами. И пришел страх, до того неведомый. По вечерам теперь из дому ни шагу — только днем, чтоб меж людьми. Он и через улицу на светофор один ни-ни: там, меж машин таилась смерть, она подловит колесами своими по нему и исчезнет. Все! Потому лишь в толпе спрятавшись, и когда на той стороне уже, то непременно выдохнет, обернется и язык машинам — мол, как я вас! Не взяли!

Тут ее снова увидал в том самом специальном платье и не с чашкой-лимончиком тоненько-тоненько, а с бокалом: она из комнаты будто выбежала, откуда музыка, смех, и сама хохочет — не исхохочется никак, а ему рукой машет, будто зовет.

Кто-то там без него нашелся, вдруг вместо, а он здесь и ничего не знает. Страх исчез, и снова в книги про «ту сторону». Узнал: чтобы к ней наверняка, не промахнуться, надо чтоб и его кто-то, как он ее.

По ночам выбирался на крышу погулять. Не просто, а по самому по краешку, и глаза плотно. Что ей стоило? Чуть подтолкнуть, покачнуть или ветерком даже. Проволочка какая под ногами или камушек, и вот он — желанный исход. Но нет, напротив, и ветерочек совсем ни-ни, и внутри временами будто команда ее голосочком: «Стоп!» Он «стоп» и пошарит, пошарит руками, а там камушек, выбоинка, а то и проволочка какая.

— Вон оно как... Не хочет, значит... Значит, все-таки «вместо». Он этого так не оставит. Твердила, мол, суженый он и после, а сама без него в совершенстве устроилась навсегда. Женщина — одно слово. Нет, придет он туда, придет и все выскажет. Все!

По крышам бросил бесполезное, стал богато одеваться и уходить ночами к приключениям. Находились всякие, часто бывал на волосок от гибели, но волосок держал. Держал и все тут! Время опять встало. Его время. Другие, которые совсем не рвались, то там, то тут уходили. Так и ушли все сверстники, все, а он искал и искал исход свой. Любимая забегала временами в сновиденья: в разных платьях, но непременно молодая, веселая, задорная, и ему, мол, чего застрял, я тут давным все устроила... И видел он, как хорошо ей там слишком без него, когда ему тут без нее совсем никак: лишь поиски да ожидание конца, поиски и ожидание — не жизнь!

Но раз как-то сон новенький совсем. Будто сидит она за столом с «красавчиком» и этим «нечто» и что-то там обсуждают. Комната никакая очень: стены шаровой краской и лампочка желтенькая одна под абажуром. И стол никакой под скатеркой и стулья. В общем — мрак и ужас! О чем говорят, не слышно, но ясно — о нем. Силится узнать, что, но никак...

Проснулся и сразу все понял. Все!

— Смех этот и бокалы — они хитрости обманные, чтоб его туда, в ихний мрак и ужас. Мрак и ужас навсегда! Когда он тут как приличный человек обретается. Не-е-е! Не дурак какой, чтоб сам лезть. Не проведешь! Ничего там у нее без него не выходит. И не выйдет, потому он туда не пойдет! Знает-знает теперь, как устроить — грамотный-начитанный. О-о-о! Запрется в доме и пускай смерть приходит обычная, а она его в другое место — раз! И им всем — накося выкуси! Пусть посидят в своей темноте подвальной... вечно!

Заперся-заколотился в доме — сидит... Только в сон упал однажды, а там ее объятья, сгорел в них, расплавился — ничего не осталось. И проснулся, и пал на колени, и молил, головою в пол бил и опять молил, пусть возьмет его к себе наконец, молил. Он не может больше так. И не так не может...

Утром вышел в город в самый пик: «Где? Его авто-освободитель где? Он сам вот тут, готовый. Пусть только сразу». Но никак: помяли немного, потоптали, по печени разве парочку, но и все. Снова домой, снова в пол головой, снова молить. И завтра снова искать его, и отыскать по ребрам на сей раз — не по печени. И снова домой... И завтра опять... Нельзя так долго, а вот.

Так в городе автоужас явился: у светофора в толпе схоронится тихонько, только красный сменится, он прыг — и под колеса. И был ими топтан не раз, и бит не три — много. Исчезал временами, но нет-нет и снова он — автоужас! Аварийность — впятеро: авто очень нервными стали, а те, кто в них сидел, и вовсе в падучей заходились. Ужас! Авто меж собой сговорились и выбрали десяток охотников, чтоб навсегда его. Передавили, перетоптали людей несчитано, но все не он.

Он возвращался домой, считал синяки-шишки, мылся, жевал пироги-пышки, ложился. Ночью вскакивал вдруг, начинал в пол головой стучать — ее молить, а то и по дому скакать — язык кругом казать и кричать: «Что? Взяли? Хрен вам — не я! Меня вам никак. Да! Я вам не он! Меня не просто! Меня надо чтоб и все...» Много чего еще кричал временами, и теперь тоже, бывает, кричит или головою в пол стучит, молит. Вот.

А все в ней было дело, в чашке чаю той, наверное... Как осторожным надлежит с мечтами быть! В высшей степени осторожным — вдруг сбываются.