Маша впервые у Минотавра

Странное безнравственное торжество — ощущать себя живым, коронованным удачей сукиным сыном, когда преодолеваешь кладбищенский забор. Особенно нещадно слепит солнце, люминесцирует знойной синевой небо, а ты идешь по центральной дороге между мизерных дачных участков, куда навсегда уехали на заслуженный отдых кем-то не выстраданные мечты. Считая мимолетом разность бо/льших и меньших цифр, я обычно прикидывал, насколько подходит полученное число, чтобы измерить им степень улыбчивости окоченевшего романтического взгляда.

Мысли становятся максимально вещественными, мясными, их думает какой-то человек, нырнувший в круговорот вечности; а ты, простой чел, идешь и перебираешь список дел, потому что быть живым помимо прочей некрософистики означает строить планы, рисовать в уме стратегии и испытывать восторг от того, что сегодня ты — баловень сраной судьбы, голова есть, ручки-ножки есть, мобильник, курево, бабки на кармане, — все могу!..

В погоне за этой двусмысленной эйфорией, я сызмальства старался вкушать первые радости человеческого бытия где-то на здешних территориях, благо, национальные традиции требуют лицом в грязь не падать и иметь традиционный кухонный гарнитур на этих импровизированных дачах.

В этих редчайших прогулках в памяти отпечатывалась карта участков с их дизайнерскими изысками; и я, уходя, нанизывал для себя ожерелье простых образов — того покосившегося старичка-стола, у которого приличному человеку посидеть стыдно, не то что расчехлить рюмки, той увитой тяжелой лианой розового куста стены, где можно впервые сорвать поцелуй робкой девы, той медвежьего размера лавки, образчика мебельного рая Собакевича, где усталый человек рискнет скоротать вечернюю зарю... Этим неподвижным объектам, которых я наделял унылой семантикой моего бессменного одиночества, я мысленно обещал вернуться и принести подарочки и вести из мира живого, изменяющегося.

В одну из таких прицельных поездок я познакомился с Машей. Было воскресное утро. Маша пряталась за остановкой от десятка любопытных бабуль, идентичных как русские матрешки, щурясь от осеннего солнца, скалилась и вытягивала из рта прядь слюнявых русых волос, вытирала руку о ситцевую тряпку, которой была обмотана тяпка, кашляла, как-то странно отряхивалась, приводила себя в «божеский вид», и пристально всматривалась, как такса в нору, в дорожный поворот, откуда должен был показаться автобус.

Колымага подоспела, Маша с достоинством пчелиной матки дождалась, пока рабочие пчелы погрузятся в улей, пропихнула самых медленных вперед прикладом тяпки, залезла сама, и была напоследок запечатана моим туловищем и прошипевшей дверью автобуса.

Выходили мы на последней остановке под названием «Воскресное кладбище». Это название с язвой оксюморона всегда вызывало улыбку. Я вывалился из автобуса и скорчив из себя джентльмена, подал руку этой королевишне со скипетром. Маша сочла, слава богу, уместными мои кривляния, и мы, направившись к кладбищенским воротам, успели познакомиться и сообщить друг другу, к кому пришли.

Назовем это случайным совпадением, но наши покойнички покоились совсем близко друг к другу. Я смог наблюдать, как Маша тяпкой строчила мягкую землю, шуровала руками в перчатках по земле, собирая отжившие листья в мусорную кучу, натирала памятник мокрой тряпкой, будто дома чистила кастрюлю до блеска, таскала отбросы своего производства в лесополосу, оголяла белые локти возле уличного крана, плескалась в воде, демонстрируя солнцу и мне радость человеческого жизнеутверждающего труда.

Все это кино я смотрел застыв, как сурикат, периодически приходя в себя, нарезаясь содержимым припасенной бутылки на лавке поодаль и лелея мечту совокупиться тут же, в первый раз между могилок.

Когда Маруся (а в своей голове она уже предстала передо мной во всей своей сметанной русской красе) закончила свое богоугодное занятие, начала наматывать тряпку на тяпку, я окликнул ее, приманив просьбой о помощи, вводным «Мааашенька».

Маруся собрала пожитки, вооружилась тяпкой и направилась ко мне, преодолевая лабиринт между могилками. Сердце по-звериному застучало, кровь забурлила, и к моменту, когда Маруся дотащилась до меня, я уже оборотился Минотавром, дышащим сорокаградусным перегаром, и буквально рыл копытом землю в ожидании жертвы. Жизнь торжествовала, простирая свое неуемное великолепие над влажной землей, застывшими могилками, целеустремленной Машей и расхристанным мной.

Маруся плюхнулась на заранее подготовленный мной пакет на лавке, улыбнулась и, надо сказать, не отказалась употребить со мной горячительного за упокой почивших, за здравие живущих, за нежданную приятную встречу, за союз алкающих любви одиночеств.. В общем, нормальная баба оказалась!..

Вечерняя заря разлилась по небу гранатовой кровью, легкое дыхание еще теплого ветра проносилось в соседней лесополосе, давно покинули потустороннее царство редкие гости, — все наполняло эту идиллическую картину романтикой бесстыдства, грязного предвкушения вот-вот готовой сбыться мечты, первого загробного соития, калейдоскопического слияния двух жаждущих тел... Я звучно втянул воздух, перевел затуманенный взгляд с могилки на красавицу Марусю и схватил ее за сиську.

Маруся оскалилась, ее лицо перекосилось и сделалось резко уродливым, она схватила почти уснувшую возле лавки тяпку и со все дури пиз*анула прикладом мне прямо по физиономии. Нестерпимая боль разочарования разлилась в моей голове, адски защипало в носу, и соленая река не то крови, не то слез полилась мне прямо на суконные штаны.. Там, в болоте горечи и обиды, утихали зверские минотаврьи мечты.. Последний красный плевок на небе был смазан потоком сумеречных терзаний... А Маша? А Маша быстро уносилась по лабиринту, неся перед собой на вытянутой руке тяпку как трофей, и белая тряпка маячила как знак примирения между нами, типа — квиты!..

Когда затрещали ночные сверчки, я решил, что Маруся — дура набитая, закурил напоследок, посмотрел в мобильник — автобусы уже не ходят, — и поплелся пешком домой, охмеленный тихой радостью живого человеческого бытия.