дым

В Донецке на войну уходили примерно так: вызываешь такси, берешь подмышку одеяло с подушкой, в другой руке сумка с барахлом — ботинки, «горка», теплые вещи. Едешь в располагу.

Все.

За дня два-три до этого звонишь на работу, так мол и так, Николаич, я наверное в понедельник не выйду. Он — а чо так? Да я... в ополчение. А-а... ну, тогда я график меняю? Давай, меняй. В отделе кадров в твоей карточке ставят пометку карандашом «ушел в ДНР». Так поначалу именовали все местные военные формирования. Подъезжаешь к шлагбауму, выходишь со своим приданным. Пацанов с автоматами не удивляет, даже не смешит твой нелепый вид, будто отстал от поезда, или просто некуда. Даешь им бумагу. Спрашивают по рации, мол, пришел еще боец, пустить? Пустить. Идешь, поднимаешься по лестнице. Здание недавно принадлежало секте баптистов, или мормонов, у которых его отжали за грехи. Тебя принимают, ведут, показывают комнату. Кроватей нет, матрацы прямо на полу, пацаны заняты кто чем, кто чистит автомат, кто сидит в ноуте, кто пьет чай. Автоматы, каски, броники, сардельки к АГС, рюкзаки с патронами — все здесь, в углу, у кого прямо под головой. Привет, привет. Тебе найдут матрац, свои чуть сдвинут и определят место, под окном, недалеко батарея, ништяк. Потом к командиру, напишешь бумагу, короткая беседа, чо как, к доктору, — болен? Нет. Здоров? Нет. Тогда здоров. В каптерку к сонному старшине, тот пороется, выдаст убитые в хлам штаны и куртку. Навскидку и с твоего согласия подберут какой-нибудь борзый позывной.

Впереди будет трудный день. Шустрый парнишка, позывной Бродяга, командир отделения, глянет на новенькие ботинки, улыбнется, — где брал? В «Шансе». Ненавижу этот гадючник. Ахуевшие суки, хотел их взорвать. Лады, глянем что будет с твоими ботинками к вечеру. Командир захочет показать тебе, куда попал, чтобы въехал сразу.

И ты поймешь, уже через пару часов.

Вас всех, вновь прибывших и старых бойцов поведут на занятия в Дом Боли. Так называется полуразрушенная пятихатка в двухстах метрах. Что там было до событий — бог знает, но вроде жили люди. А сейчас это и полигон, и тир, и спортзал. Пять этажей боли. После Дома Боли ты убедишься, что называется он так не зря и твои новые ботинки уже не новые. По концовке тебя вырвет недавним обедом, как и многих других новеньких. Когда вернетесь в располагу, ты узнаешь, что теперь так будет каждый день, три раза в день. В семь зарядка, с десяти до часу дня спорт, с трех до пяти — спорт. Окопы. Отработка движений в строю. Бег по этажам. Гусиный шаг. Прыжки в окоп, прыжки из окопа. Кувырки. Стрельба.

Потянутся дни. Если есть пузо, оно спадет быстро. Хотя кормить будут сытно; каша, тушенка, консервы, макароны. Иногда пельмени. Пару конфет. Никакого чая или кофе. Это все сам. Иногда звонки домой. Иногда ночью в караул.

По ночам, только по ночам сможешь чуть перевести дух и прикинуть что к чему. Тебе дадут старый СКС, — его прикладом, похоже глушили немцев еще в Сталино, в сорок третьем, — и с напарником, меняясь каждые два часа, на КПП.

Увидишь много всего, но все будет просто, без затей. От хаки рябит в глазах, оружие, оружие, оружие, люди, переполненные адреналином и чем-то еще, токсичным, едким. В первый же вечер прозвучит сигнал «Тревога!», по которому все должны в мгновение ринуться вниз, на построение, кто в чем. Там впервые увидишь всех, картину маслом. Партизанский отряд батьки Махно. История повторяется, ничего нового. Вот чувак в тельнике и танкистском шлеме, другой в настоящей буденовке со звездой, еще один с пустым змеиным взглядом и в обнимку с СВД, — он никогда не выпускает ее из рук, какой-то хачик в трениках с лампасами и в шлепанцах, несколько пожилых мужиков, практически деды. Выйдет капитан, расскажет, кто вы, где вы и зачем. Потом, посреди ночи, еще «Тревога!», вы толпой побегите грузить тяжеленные зеленые ящики, несколько ребят, нацепив на себя все что у кого было, попрыгают в кузов и все это срочно укатит на позиции под Марьинку.

Живые люди, гораздо живее многих за забором, каждого привело сюда что-то свое. У того разбомбили квартиру под аэропортом, те группой ломанулись из Одессы сразу после 2 мая, этот, Молчун, из Новороссийска, еле ходит, проблемы с легкими, почти инвалид, что его-то принесло? По слухам на все свои сбережения накупил крутой экипировки и приехал воевать. Все кардинально разные, от дохлого субтильного юноши, которого шатает ветром, зато с понтовым позывным Смерш, до брутального толстяка Алмаза, — в толпе, биомассе, они жили и не знали о себе ничего, были просто людьми, пока не грянул гром.

И тут они вспомнили и осознали, что у них есть яйца, в отличии от многих других, «нормальных мужчин».

Оренбург, Саратов, Питер, Москва. Основные, конечно, местные. «Пятнашка», «Ежики», «Оплот», — на этой территории располаги четырех бригад. Постепенно оботрешься, узнаешь кое-кого.

Увидишь тех, кого нет. Узнаешь, что на третий этаж — ни-ни! На стуле перед лестницей к ним лист бумаги, на нем текст от руки: «Стой! Будем стрелять! Назови свой позывной и цель визита!»

Они как тени будут ходить сквозь вас, не замечая, не контактируя, в столовой есть бок-о-бок и ни слова, ни взгляда, будут заниматься своими делами, и твоя задача только вовремя поднять шлагбаум, когда подъедут, не задавая лишних вопросов.

Ты увидишь и захочешь запомнить глаза всех этих людей, но вскоре поймешь, что это глупо. Не напишешь, не сможешь, не отбелишь от по-любому прилипающего пафоса, высокопарности, патетики, да что толку, по этому полю топтались все кому не лень, всегда убивали, всегда умирали, воевали всегда. Искали место, где быть закопанным.

Едут сюда ради этого, и те, и те.

Новых слов нет, а старые заношены до дыр, как носки.

До тебя уже все сказали.

Поэтому в карауле под утро распускаешь все, что связал из слов за ночь, и наблюдаешь, как в первых лучах тает на асфальте твой ненаписанный роман, словно дым, пар, все эти брабантские кружева, все уходит вверх, в облака. Молчание, иной раз о некоторых вещах расскажешь больше, на раскрывая рта, просто между строк, вместо букв. В твоей голове и так это все уляжется навсегда, заполнит пустые места, выдавит штыб и мусор.

Пробудешь там недолго. Все-таки возраст, скакать с двадцатилетними пацанами — уже не торт. Из почек полезут камни, и все остальные болячки. С собой на память оттуда возьмешь вывихнутые плечи, надорванный трицепс и осколком в затылке зудящую, неоконченную, нескончаемую войну.

«Праздник», который отныне всегда с тобой.

Подлечишься в больнице — дробление лазером, все такое, но вернуться уже не сможешь по ряду веских причин.

Вернешься в родной коллектив. Тебя встретят ухмылочками, станут за спиной крутить пальцами у виска — и какого хера, спрашивается? Ты не сможешь и не станешь никому ничего объяснять, просто закрываешь тему и продолжаешь ходить на работу вместе со всеми через вестибюль, мимо все прибывающих портретов тех, с кем еще вчера здоровался за руку, а сейчас они смотрят на вас всех чуть свысока.

Чуть выше, чем свысока.

И единственный плюс в своем отчаянном демарше видишь лишь в том, что под их взглядами чувствуешь себя пидарасом чуть меньше, чем те, с ухмылочками, кто прячет глаза и ускоряет шаг.

И тебе уже легче.