Чёрные риелторы
Я — маленький человек. Слабый, хилый. Почти импотент. Раньше думал, что большой. Значимый. Выставки у меня были. Люди приходили, смотрели, восхищались. Женщины сами в кровать прыгали. Они мне готовили. На коленях по всей жилплощади с тряпкой ползали. Хорошо смотрелись. Знаменитости картины заказывали.
Когда родилась Катюха, я стал еще больше. Во вселенную не умещался. Гордый был. Всем женщинам и знаменитостям хвастался. Праздновал три месяца. В конце третьего впервые Катюху увидел. Она заревела, потому что от меня разило перегаром. Да так громко, так пронзительно. Я тогда сказал ее матери, человечищем будет. Вся в отца.
И успокоился. Что ее воспитывать, если она так орать умеет? И без меня сильной вырастет, себя в обиду не даст, а чему еще отец может научить? Так и говорил женщинам и знаменитостям. А Катюхе все обещал, что приду завтра и отведу ее в кино на мультик. Но какие мультики, когда что ни день, то выставки, фуршеты, интервью в районных, а иногда и в городских газетах? Оно все такое огромное было вокруг, что Катюхе места как-то не получалось найти.
А потом стало уменьшаться. Катюхе то ли двенадцать, то ли четырнадцать было, когда я наконец-то купил билеты в кино. Пришел к двери. Ноги о коврик вытер. Снег с куртки сбил. Шапку снял. Волосы поправил. Позвонил. Дверь открыла ее мать. Рожу скривила, крикнула в кухню, Ка-ать. Катюшка вышла хмурая. Я подумал, ничего, сейчас порадую дочу. Протянул билеты. Напыщенный такой стоял. А Катюха совсем скуксилась. Не надо, пап, было. Я уже мультики не смотрю. И вот тогда все как-будто схлопнулось. Размером с ниточку холста стало. А Катюха, наоборот, выросла.
Выставки мои как-то разом прекратились. Женщин я больше не звал. Стеснялся. Боялся, они уберутся, полезут в постель, а я не смогу ничего. Ссутулился, поседел, но держался. Хотел, чтобы все думали, что я еще большой. Завел страничку в интернете. Соседкин сын научил. Хороший парень.
Интернету я рассказывал всякое про знаменитостей. И про то, что я член Союза Художников. Фотографировать начал. Антиквариат стал собирать. Любовался. Вроде вещи эти — развалюхи ни на что не годные, но было в них достоинство. И все стало снова расти. Какие-то люди начали читать, комментировать. Мне приятно было. Иногда они вопросы задавали. Я отвечал, как раньше журналистам.
С Катюхой не виделся. Она в институт поступила. Однажды приехала. Засуетился сразу. Живот втянул, свитер чистый надел. Чайник поставил, усадил ее за кухонный стол. Она шапку в руках мяла. Папа, давай сдадим вторую комнату в твоей квартире. Ты все равно ею не пользуешься. Я очень разозлился. Что это она надумала? Это чужие люди будут у меня жить? А если еду воровать станут? Да нельзя же так. Мой дом — моя крепость. А во второй комнате вообще-то мастерская. Она мне очень нужна! Катюха губы сжала, встала резко. Мама болеет. Лекарства нужны, сиделка. Я учусь с утра до ночи. Университет мне прикажешь бросать? А я ведь все понимаю. Но не могу я чужих людей к себе впустить. Так и сказал Катюхе. Она в коридор вылетела, как ошпаренная. Обулась, сказала, мол, не хочешь по хорошему, значит, будет как будет. Вышла и дверью хлопнула так, что зеркало со стены упало и разбилось. Я его убирать не стал.
А утром в двери зашкрябали ключом. Я с кровати слез, в коридор прокрался. Думал, воры. Схватил осколок. Приготовился. Дверь открылась. Заорал, замахнулся. Вижу, женщина стоит, с ребенком на руках. Красивая такая, бледная. А ребенок давай рыдать, криком захлебываться. Осколок я выронил.
— Вы — Николай Васильевич? — пискляво спросила женщина и сразу перестала быть красивой.
— Я.
— Вероника Михайловна, а это, — она потрясла ребенка, — Платон. Какая комната наша?
Не дожидаясь ответа она прошла в мою мастерскую. Поморщилась.
— Ну, нас предупреждали, что тут грязища. Заберите свои вещи. И осколки в коридоре уберите. Знали же, что ребенок будет. Как не позаботились?
Я растерялся. Сходил за веником, убрал осколки. Начал было вещи из мастерской выносить, но опомнился. Громко поставил мольберт на пол.
— Что это тут творится? Вы кто? Почему уселись в моей мастерской? Да еще и вещи требуете убрать? Какое у Вас на это право?
— А такое право. Мы с мужем эту комнату купили. Вам дочка, видимо, забыла сказать. Но мужа моего риелтор заверила, что Вы съезжать собираетесь и свою долю квартиры нам тоже продадите.
Ничего я им продавать не собирался. Какие нахалы! Вошли, значит, в мой дом. Говорят, Катюха им продала. Нет, ну это же надо так врать! Позвонили Катюхе. Она все подтвердила. Потом они с этой противной женщиной еще долго скандалили. Ну я уже на кухню ушел. Сел, за голову схватился. Не знал, что делать. Злился, конечно, на Катюху. Но еще сильнее на себя. Снова почувствовал, как уменьшился, стоптался. А женщина визглявая такой здоровой стала, что мне захотелось в угол забиться, съежиться и дышать перестать. Пока я сопли на кулак наматывал, она размашисто влетела на кухню.
— Значит так, Николай Васильевич. Я уже поняла, что нас с мужем обманули. Вы съезжать не собираетесь, а дочка ваша об обещании этих риелторов черных не в курсе. Или дурочку включила. Но я вам вот что скажу. Мы с мужем все сбережения потратили на эту комнатушку. Так что деваться нам некуда. Будем соседями. Ладненько?
Я со страху закивал.
— Вот и хорошо. А теперь идите к себе. Мне ужин надо готовить.
Я вскочил. Пошел, почти побежал в комнату. Захлопнул дверь. Сел на краешек кровати и тихо, чтобы они не услышали, прошептал:
— Это что ж это делается-то.
Вечером пришел муж. Анатолий. Простой такой работяга. Суровый. Он ко мне зашел, руку пожал. Потом пошел на кухню. Вероника Михайловна загремела посудой. Через стену мне было слышно как она что-то вполголоса стала ему говорить.
— Ка-ак, — закричал Анатолий.
Ударил по столу. Жалобно зазвенела посуда. Вероника Михайловна запричитала. Послышались шаги. Я одеялом накрылся с головой. Затрясся. Хлопнула дверь мастерской. Заплакал Платон. Я всхлипнул. В тот день они больше не разговаривали.
Утром я ходил фотографировать улицы. Но в этот раз остался дома. Мне показалось, что если я уйду, они замки поменяют и в квартиру меня не пустят. Они шумели в коридоре. Я старался не шевелиться. Вскоре возня прекратилась. Ушли. На всякий случай я полежал еще полчаса, потом набрался смелости, встал. Добежал до кухни, схватил хлеб со стола, вернулся к себе, включил компьютер. Решил не рассказывать людям про этих гадов.
В полдень дверь моей комнаты распахнулась. Вошел Анатолий. Сказал, если я не съеду, он меня убьет. Я сидел, смотрел в пол. Анатолий кричал. Говорил, я с Катюхой сговорился их на деньги кинуть. А он такого не потерпит. И меня выживет. А завтра придет с участковым. Посмотрит, как я запою.
Это мы-то с Катюхой — черные риелторы? Да это они, суки, сами такие. Ввалились в мой дом, мне угрожают, ребенок их орет. Это они — мошенники!
Трясущимися руками я напечатал об этом на свою страничку. Никто не ответил.
Вероника Михайловна с Платоном в мастерскую не вернулись. Видимо, уехали жить к родственникам. А Анатолий остался. Всю ночь гремел чем-то в ванной и на кухне. Ушел под утро. Как дверь закрыл, я сразу побежал в туалет. Как зашел, поседел. Все с мясом выдрано, унитаз с раковиной разбиты. Вода не течет. Пошел умыться водой из чайника. На кухне меня ждала такая же картина. Газовую плиту он сломал. Посуду всю перебил. Еду из окна выбросил.
Я собрался. Вышел на улицу. Кое-как умылся и голову помыл в пруду недалеко от дома. Пришел в полицию. Отстоял очередь. Написал заявление. Они развели руками. Сказали, не в их компетенции.
Написал об этом в интернет. Никто не ответил.
Вечером зашел в мастерскую. Достал с антресолей коробку с Катюхиными рисунками и поделками. Она в детском саду всегда мне что-то делала. Рассматривал все эти аппликации, снежинки. Она тогда художницей хотела стать. Как папа. Взял и выбросил. Кому оно нужно?
Они вернулись во вторник. Без участкового. Я немного выпил, вышел их встречать. Они улыбались. Мерзко, слащаво. Думали, выиграли.
—Колян, мы к тебе с мирным предложением, — забасил Анатолий, — давай так, короче. Мы тебе даем пятьсот тысяч рублей. Или покупаем дом в деревне на эти деньги. Тебе как пенсионеру в Москве все равно тяжко живется. А там хозяйство, свежий воздух, самое то, чтобы век доживать. Ну как? По рукам?
Я помотал головой.
— Ну тогда, Колян, ты сам напросился.
Анатолий разбежался и ударил ногой в дверь моей комнаты. Потом еще раз. Еще. От каждого удара я подпрыгивал. Слезы по лицу так и катились. Думал одно: Унижен. Дверь слетела с петель. Анатолий отдышался.
— Завтра вызываем полицию. Будем тебя за бардак выселять. Махнул жене, она взяла рыдающего Платона на руки и понесла в мастерскую, он пошел за ней.
Это меня за бардак выселять? Я — холостяк. И дом у меня холостяцкий. Я творческий человек. Раньше-то женщины убирались, а теперь я их не зову. Мне и без них хорошо и уютно было. Что это они надумали?
Написал. Опубликовал. Никто не ответил.
А унижение грызло меня. Пылало на щеках. Сушило горло. Я выпил самогону, оно стало только сильнее. Я мерил шагами комнату.
Унижен. Унижен. Унижен.
Нет, я так просто это не оставлю. Мужчина я или кто? Думал я и рос. Да я их выдворю. Заставлю полицию меня услышать. Да где это видано, чтобы такой беспредел творился? Да почему меня, гражданина, не могут защитить от этих черных риелторов?
Унижен. Унижен. Унижен.
Я уже не умещался в свою квартиру. Надо было что-то предпринять.
Я написал об этом на свою страничку. Никто не ответил.
Я взял свое старое охотничье ружье. Зарядил. Зашел в свою мастерскую. Выстрелил в потолок.
Написал в интернет с телефона, что захватил заложников. Сказал, мне нужно поговорить с ментами. Я потом уже узнал, что мне ответили две тысячи человек.
Платоша орал. Под окнами вопили полицейские машины. Вероника Михайловна сидела совсем бледная. Анатолий ринулся на меня. Хотел отобрать ружье. Я не помню, как выстрелил.
Не помню, как убил человека.
Но, господин судья, я хоть и маленький человек. Бессмысленный. Почти импотент. И хотел только припугнуть их. Я не жалею, что убил его. Я наконец-то снова чувствую себя мужчиной, понимаете?
-
-
-
-
-
-
-
-
Протагонист всё правильно сделал. Только стрелять надо было немедленно, а не ждать, пока оппонент подойдёт на дистанцию, позволяющую попытаться отобрать оружие.