Поселение спасенных душ (на конкурс)

Мне снилось, что я снова гибкая, тонкая, безгрудая. Мне снились детская припухлость лица, сгорбленные плечи, корка на острых коленках, обгрызенные ногти и липкие от пота подмышки. Снился деревянный пол, я шагала по нему, тяжело, всем весом опускаясь на пятки, а он отзывался глухим стоном, и занозы впивались мне в ступни. Снилось, что я снова подросток. И снилось, что я вернулась туда.

Наша комната: брошюры, каша фыркает и плюется в тяжелой совдеповской кастрюле, швейная машинка, окна, занавешенные простыней, перекинутой через карниз, большая скрипучая кровать, на которой мы спим все вместе. И мама. Снилось, что мама где-то рядом. Весь мой сон пропах ею. Мне снилось, что она вот-вот придет, что она уже стоит за дверью, как любила стоять, возвращаясь с работы, и слушает, улыбаясь в коридорной темноте, наше дыхание и шорохи. И мне снился страх. Приближалось время Исповеди. Сломанная дверная ручка чиркнула по дереву, отзываясь на прикосновение сильной маминой руки.

Я проснулась в слезах, крича и отбиваясь. Я проснулась, запутавшись в одеяле, проснулась в ужасе, в дрожи, в своей кровати. Но моего мужа не было рядом. И моего сына не было рядом. Были только предрассветные сумерки и отсветы автомобильных фар, ползавшие по стене. Я встала, включила свет, пошла заваривать кофе. По телевизору, который я вчера забыла выключить, показывали восторженно взвизгивающего ведущего и какую-то лучезарную красотку в платье-полотенце всего за шесть тысяч девятьсот девяносто девять рублей, и это без скидки для первых ста дозвонившихся. «И да спасутся чистые, и да спасутся скромные, и да спасутся истинные» — усмехнулась я.

Утром, когда мне позвонил муж, я сказала, что спала хорошо, проснулась позже обычного с отличным настроением и планами на весь день. Я старалась звучать веселой, бодрой, довольной и безоговорочно счастливой женщиной, какой мне и полагалось быть, раз уж я, мать четырехлетки, провела в тишине и отдыхе все выходные. Муж немного помолчал в трубку, а после передал привет от сына. Мы закончили разговор. Он так и не решился спросить о моих планах, хотя, конечно, знал, какой сегодня день. В благодарность я не стала спрашивать мужа, куда он увез моего сына и почему не предупредил заранее об этой поездке.

Напевая под нос какую-то прицепившуюся мелодию с радио, я стала краситься. Посмотрела в зеркало, скривилась при виде морщин и забившихся пор. Неплохо было бы подготовить кожу к макияжу, но я не успевала. Ехать до общины часа четыре, если без пробок, а до их начала у меня оставалось не так много времени. Даже ресницы наклеить не получится, придется обойтись тушью, обещавшей мне супер-объем. Я любила косметику. Иногда даже шутила, что сбежала в шестнадцать лет от семьи только ради того, чтобы иметь возможность каждый день штукариться и носить длиннющие ногти.

Я закончила макияж и улыбнулась своему отражению, начала считать: один, два, три… Улыбку полагалось удерживать на лице хотя бы десять секунд. Муж всегда говорит, что со стороны это выглядит жутко, но правило есть правило: чтобы чувствовать себя хорошо, я должна минимум десять секунд проулыбаться утром в зеркало.

Еще до того, как приступить к упражнению, я знала: сегодня это не сработает, невозможно чувствовать себя хорошо в День Системы, в единственный день в году, когда я могу увидеть мать. С тех пор, как она выставила меня за порог со всеми моими юбками и платками, сваленными в четыре больших пластиковых пакета, я жила в ожидании этого дня.

«Верните заблудших!» — вопили Лидеры в День Системы с трибун, — «Проявите истинное благородство, подарите прощение, распахните объятия свои, чтобы принять в Систему тех, кто отвернулся от света и правды!». Двадцать раз я слышала эту речь, двадцать раз она оставалась неизменной, двадцать раз я сжимала зубы до боли, до скрипа и крепко зажмуривалась в страхе перед тем, что последует за их проповедью.

И все эти двадцать раз я возвращалась. В свой двадцать первый я убрала улыбку с лица, отвернулась от зеркала, застегнула молнию черного платья-футляра, надела каблуки, взяла ключи от машины, заперла дверь и вышла на улицу. Августовский напоенный жарой, колкий от песчинок ветер ударил мне в лицо. И я впервые пообещала себе, что еду в общину в последний раз. Вздрогнула: словами я не разбрасываюсь.

Дорога — самое сложное. Радио перестает работать, начинает харкаться и фыркаться белым шумом практически сразу после выезда на трассу. Попсовая песенка, всегда какая-то глупая, обрывается, и мысли, пользуясь нахлынувшей тишиной, начинают звучать отчетливее. Они всегда со мной: заповеди, тяжелые, резкие удары, которые я получала на Исповеди, причитания матери, мои мольбы, страх, запах старья, в котором мы ходили, вопли брата, все это фоном постоянно жужжит и вибрирует в голове. Но в тишине они обретают силу, плоть и кровь. Они начинают давить на виски, мучать меня яркими вспышками воспоминаний. Мысли ползают мурашками по позвоночнику, встают комом в горле, вырываются на волю вместе со слезами. «Сходи к психологу.» — говорит мне муж. «Психологи для слабаков.» — всегда отвечаю я.

Возможно, и стоило обратиться к специалисту. Не знаю, всегда считала, что я сильнее своего детства. Я отлично справлялась с ним всю жизнь. Вырвалась, получила хорошее образование. Мое имя до сих пор висит на доске почета в коридоре детского дома, в котором я провела два года после «побега».

Все думают, я приняла решение сбежать из секты. Эту историю я рассказывала тысячу раз: знакомым, мужу, журналистам, писателям. Ее расскажут и сыну. И он будет слушать, вытаращив глаза, сказку про то, как я копила деньги, тайно собирала вещи, как бежала под покровом ночи, и как за мной гнались, но я спаслась. Я так часто повторяла эту версию, что и сама иногда принимаю ее за истину. Я никому не позволю узнать правду. Не я героически вырвалась из тисков, а мать изгнала меня из Системы, найдя в зимней куртке моего брата плитку молочного шоколада.

Система устроена просто: есть ряд заповедей, ты должен им следовать. Откажись от своего имущества, работай во благо Системы, не ешь мясо и продукты животного происхождения, не принимай настоящих лекарств, поклоняйся Лидерам, молись по двадцать раз на дню, исповедуйся честно. Система спасет тебя, поэтому поклоняйся ей так же, как Богу, который, собственно, эту Систему и создал. Если ты нарушаешь любую из заповедей, ты обязан признаться на Исповеди и понести заслуженное наказание. Съела в школе булочку? Пять ударов хворостиной. Заговорила с мальчиком? Двадцать ударов пряжкой ремня. Накрасила губы? Если мать увидит, то бить будет долго, с чувством, ногами по животу, руками по щекам, оттаскает за волосы, наберет ледяной воды в раковину и, вцепившись тонкими пальцами в затылок, будет опускать тебя с головой в эту воду, а ты будешь захлебываться и пытаться не рыдать, не выть, не кричать. Наказание ты обязана сносить молча, иначе твое раскаяние не примут за истинное, и все повторится.

«Признавайтесь в своих грехах на Исповеди!» — учили нас на занятиях, — «Наказание будет мягче. Вы будете помилованы за свою смелость в борьбе с грехом.» Я никогда не признавалась. Детей исповедовали родители. По закону — каждую пятницу, но особое рвение и внеурочные Исповеди поощрялись.

Мать начинала мою Исповедь с удара. «Я знаю, что ты дурная, что ты порода своего отца,» — злобно шептала она, схватив меня за ухо и приблизив лицо к моему так, чтобы на щеке оставались брызги ее слюны, — «я знаю, что ты грешна, что ты грешишь даже во сне. Так за что мне сегодня подарить тебе прощение?». Я молчала, она била. Била неистово, с застывшим и безразличным лицом. И все же я до крови обкусывала губы и смотрела на нее, стараясь не моргать. «Мама,» — говорила я, принимая ее удары, — «мама, мне не в чем каяться».

Так что о моих прегрешениях мать узнавала только одним способом: копаясь в вещах. На второй час Исповеди она оставляла меня лежать на грязном полу, сама брала в руки мой портфель, вытряхивала его содержимое на кровать, пролистывала каждую тетрадку. Дальше она шла к шкафу и выворачивала карманы моей верхней одежды. После опускалась на колени рядом со мной, отчего я вся сжималась и начинала молиться: «не дай мне всхлипнуть, не дай мне заплакать, не дай мне шевельнуться, Боженька Всемогущий!». Пока я молилась, мать ползала на животе по всей нашей комнате, изучая каждый угол, куда я могла спрятать свидетельство своего греха. Ее ноздри сужались и расширялись, она была похожа на неведомое животное, монстра, пришедшего из темноты. Мать вынюхивала мои грехи. И всегда что-то находила. Крошки, фантики, след от пудры, половину таблетки от головной боли. И тогда я получала все положенное ради искупления и сверху за сокрытие собственной греховности.

Был еще один непреложный закон. Не знаю, как у мальчиков, нам не разрешалось с ними говорить, но у девочек настоящая ответственность за грехи наступала с первой кровью. Мне не повезло: менструация началась поздно, практически в шестнадцатый день рождения, мать успела возгордиться и начать кичиться непорочностью своей дочери, ведь кровь сама по себе являлась грехом. Каждая из нас прошла через унизительное собрание, на котором нас, порой даже девочек девяти лет, обвиняли в сексуальных желаниях и ночах, когда мы, оставаясь наедине с собой, их реализовывали. Кровь по другой причине появиться не могла. Мое собрание и то, что последовало за ним, было настолько страшным, что я практически не помню произошедшего. Знаю только, что три дня не могла встать с пола. И все три дня лежала, хрипела и просила воды. Брат приносил ее в мутном грязном стакане. Помню, по глазам видела, что он хочет что-то сказать, но он молчал. Он мужчина, говорить нам запрещалось.

С кровью к нам приходило новое правило: если ты нарушишь заповеди двенадцать раз, тебя с позором изгоняют из Системы. О двенадцатом нарушении узнают быстро, молва разносится моментально. В тайне от тебя ранним утром устраивают собрание, на котором Лидеры отдают приказ об изгнании. Целый день ты живешь, ничего не подозревая. Тебе улыбаются подруги, семья ведет себя так, будто ничего не случилось. Ты работаешь наравне со всеми, выполняешь привычные обязанности, перекидываешься шутками, разговариваешь о погоде и величии Лидеров. Ты ничего не подозреваешь. А вечером возвращаешься домой и видишь: дверь закрыта, на пороге собраны все твои вещи. Ты берешь эти баулы, идешь к выходу. Все те, с кем ты говорил сегодня, собираются у ворот, чтобы демонстративно отвернуться от тебя. Я помню, в день моего изгнания у ворот были все: и мама, и брат, и подруги, и даже Лидеры. Как я себя чувствовала, покидая общину? Сиротой.

Мы, гости Дня Системы, никогда не признаемся в правде. Никто из нас не бежал героически под покровом ночи из страшной секты. Все мы — изгнанники, которые потеряли свои семьи, свое детство и своего Бога в наказание за наши грехи.

«Верните заблудших!» — вопили Лидеры в День Системы с трибун, — «Проявите истинное благородство, подарите прощение, распахните объятия свои, чтобы принять в Систему тех, кто отвернулся от света и правды!»

Это были не пустые слова. День Системы — гениальное изобретение наших Лидеров. Эта пытка, которая не дает нам забыть. Мы можем вернуться в Систему, если только наши близкие даруют нам прощение за каждый из двенадцати грехов. Моя мать простила мне один: кусок колбасы, найденный в школьном портфеле. Я знала, как он оказался там, и как мать нашла все двенадцать свидетельств моих грехов. Я понимаю, брат просто пытался спасти меня, добившись изгнания. Он подделал мой почерк и изобразил любовную переписку с одноклассником в тетрадке по математике. Он подбрасывал запретные продукты и лекарства в карманы моей куртки. Он рассказывал (с родителями можно говорить вне зависимости от пола) маме небылицы о том, что я стонала и часто-часто дышала ночью. «Она задыхалась мама, ей было больно!» — делал он испуганные глаза. Брат был уверен, что поверят ему. И оказался прав: даже найдя шоколад в его куртке, мать записала его в список моих прегрешений. Брат пользовался тем, что я никогда не смогу оправдаться и даже возразить ему, не нарушив заповеди. И, конечно, он знал, что я никогда не прощу его за это.

Я припарковалась на импровизированной стоянке, поморщилась: машин стало гораздо больше по сравнению с прошлым годом. Опустила зеркало, посмотрела в него, улыбнулась. Начала было отсчет, но бросила это дело. Какой смысл? Я знаю, что меня ждет. В зеркале я заметила движение: на заднем сиденье какой-то предмет поймал солнечный зайчик. Я протянула руку назад, взяла его, положила в карман платья. Теперь я готова.

Меня встретил брат. Длинный и тощий, как жердь. Короткая стрижка, разбитая губа, старый засаленный свитер. Я слышала от других гостей Дня Системы, что он готовится вступить в ряды Лидеров. Как мужчина и сын моей матери, святейшей женщины общины, он имел на эту должность полное право. Надежда лениво закопошилась в сердце: если он станет Лидером, нам, может, удастся поговорить друг с другом. Я одернула себя. Нет, этого не случится. Брат кивнул мне. Вена на лбу у него вздулась, я поняла: он волнуется. Я сложила пальцами фигуру собаки из театра теней. Брат улыбнулся. На нашем тайном языке это означало, что он воняет, как псина.

Брат шел уверенно, он вел меня не к сцене, где уже собирались Лидеры, члены Системы и ее гости. Я не сразу поняла, куда мы идем. Но дошло до меня быстро: видимо, на этот раз мать решила поменять правила игры. Разговор состоится до начала праздника, и она уже ждет меня в нашей комнате в одном из хилых домишек когда-то заброшенной деревни «Николо-Осиновки», а ныне святейшего поселения Системы. 

«Поселение спасенных душ» — так писали в наших брошюрах. Из треснувшего пополам окна нашего дома показалось лицо матери. Гордая, неприступная, она стояла в темноте нашей комнаты, поджидая меня. Мы вошли в дом, брат остановился у двери, опустил голову, дав понять, что дальше я сама. Пальцы не слушались. Я с трудом взялась за сломанную ручку двери, и она чиркнула по дереву с обеих сторон. Я вошла в комнату.

Мать не отвернулась от окна. Она выжидала паузу. Я знала, что так будет. С этого всегда начинались наши разговоры в День Системы. И все же это на меня подействовало. Ее молчание давило на виски, хотелось заткнуть уши и заорать так, чтобы стекла повылетали, как в кино.

— Мама. — тихонько позвала я.

Мама медленно отвернулась от окна, смерила меня тяжелым взглядом. Сделала шаг навстречу, я стиснула зубы, преодолевая отчаянное желание попятиться назад к двери.

— Во что ты одета? — она выплюнула эти слова мне в лицо. — Ты одета, как шлюха. И при этом зовешь меня своей матерью? — мамины глаза вспыхнули, загорелись в потемках нашей комнаты. — Нет, милая. — мама подошла ко мне, мягко, нежно взяла мои ладони в свои. Провела по ним большими пальцами. Я задрожала, слезы брызнули из глаз.

— Ну-ну, милая, не плачь, — сказала мама, ласково заглядывая в мое лицо, — ну что ты, ласточка.

— Мама — всхлипнула я. Почувствовала облегчение. Будто все эти годы держала ни больше ни меньше мир на своих плечах. И тут моя тяжелая ноша испарилась, развеялась, оставив мне лишь слезы усталости и радость избавления от нее.

— Дочь… — задумчиво ответила мама на мой взгляд, полный благодарности. Тут же лицо ее искривилось усмешкой. Она сжала мои ладони, вцепилась в кожу ногтями. Мир рухнул обратно на плечи всей своей громадой.

— Моя дочь умерла. — Бросила мама мне в лицо. Сильные ее руки отшвырнули меня. Я врезалась спиной в стену, сползла на пол, вытерла рукой надувшийся пузырь соплей. Платье треснуло. Мать наклонилась ко мне.

— Моя дочь умерла в утробе глубокой ночью, пока я спала, — мать улыбалась, — твой подлый, грязный, мерзкий отец подменил ее на тебя. И это не мой крест, я не стану нести его.

Я молчала.

— Моя дочь — уже ангел. — в маминых глазах встали слезы, — Она ждет меня на небесах и встретит меня в том мире. А ты будешь гореть, да, ты будешь гореть.

Я молчала. Мать протянула руку, схватила меня за волосы, заставила меня поднять голову и посмотреть ей в лицо.

— Знаешь, почему я не сделала аборт? Знаешь?

Она выдержала паузу.

— Потому что я прокляла тебя. Прокляла, пока ты жрала мои соки, спала в моей утробе, пинала меня своими крохотными ножками под ребра. Уже тогда я знала, что ты — зло. Ты издевалась надо мной девять месяцев и две недели. Ты даже вылезти сама не смогла. Ты была настолько ленивой, что врачам пришлось вытаскивать тебя в этот мир. Ты даже не удосужилась закричать!

Мама выпрямилась, зашагала по комнате.

— Я прокляла тебя, — резко остановилась она, — чтобы ты не отравила меня своим злом, своим дьяволом. Я прокляла тебя, чтобы ты мучилась. Мучилась, как мучилась я, потеряв свою дочь.

Она говорила торжественно. Я видела, мать, открывая мне правду, гордилась собой. Я знала другую историю. Понятно, почему маме она не нравилась: отец пил и бил, я, в отличие от брата, появилась случайно и пришла к матери вместе с послеродовой депрессией. Не ходить к психологам у нас семейное. «Лучше уж в секту.» — мысленно усмехнулась я.

— Посмотри на себя, — бросила она через плечо, — посмотри, во что ты выросла.

Со сцены донеслась музыка. День Системы начинался, Лидеры выходили на трибуны. Я достала из кармана предмет, найденный в машине. Острое лезвие ножа блеснуло в темноте нашей комнаты. Мать смотрела в окно.

Кто знает, сбеги я на самом деле, оказалась бы я здесь, в этой комнате, с этой женщиной? Может, если бы я действительно вынашивала план побега, если бы я хотела другой жизни, в этот момент я вспомнила бы о сыне? Вернее, подумала о его улыбке, а не о том, как вернулась в прошлом году из общины и, нежно улыбаясь мужу, выпроводила его за порог, чтобы остаться с сыном наедине. Подумала бы не о том, как провела первую Исповедь своему трехлетнему ребенку, а о том, как этот ребенок сделал первые шаги и сказал мне первое в жизни «мама». Кто знает? Может, сбеги я, забыла бы давно о Системе, не просыпалась бы с мыслью о ней каждый день, не боролась бы с тем, что эта Система мне оставила в наследство. Может, если бы это был побег, осознанный бой, если бы я не жила двадцать один год вопреки Системе, оставшейся внутри меня, я не стала бы столько лет мечтать об освобождении.

***

«Верните заблудших!» — завопили Лидеры с трибун, — «Проявите истинное благородство, подарите прощение, распахните объятия свои, чтобы принять в Систему тех, кто отвернулся от света и правды!»

— Я прощаю тебя. — сказала моя мать. — Ты можешь возвращаться.

— Нет мама, — ответила я, разрезая свои вены вдоль острым ножом, — мне не в чем каяться. Это я прощаю тебя.

Дверь распахнулась, брат замер на пороге, уставившись на меня. Я закрыла глаза.

Еще одна заповедь Системы: самоубийцам нельзя мешать уходить в ад.

***

«Верните заблудших!» — завопили Лидеры с трибун, — «Проявите истинное благородство, подарите прощение, распахните объятия свои, чтобы принять в Систему тех, кто отвернулся от света и правды!»

— Я прощаю тебя. — сказала моя мать. — Ты можешь возвращаться.

— Нет мама, — ответила я, подкравшись к ней со спины, проведя вдоль ее шеи острым ножом, — мне не в чем каяться. Это я прощаю тебя.

Дверь распахнулась, брат замер на пороге, уставившись на меня. Я засмеялась.

Еще одна заповедь Системы: человек живет и умирает, как и когда ему велит Бог. Нельзя мешать ему уходить в рай.

***

«Верните заблудших!» — завопили Лидеры в с трибун, — «Проявите истинное благородство, подарите прощение, распахните объятия свои, чтобы принять в Систему тех, кто отвернулся от света и правды!»

— Я прощаю тебя. — сказала моя мать. — Ты можешь возвращаться. И я все же вспомнила о сыне. Я обещала купить ему машинку. Нож вернулся в карман.

— Нет мама, — ответила я, поднимаясь с пола, с грустью рассматривая кровоточащую ранку на ладони, — мне не в чем каяться. Это я прощаю тебя.

Дверь распахнулась, брат замер на пороге, уставившись на меня. Я оттолкнула его плечом, вышла из дома, улыбнулась солнцу.

Финальная истина Системы: свободу получает мертвый. С ней я была готова поспорить прямо сейчас.

#наперекорсистеме #конкурс_alterlit