У каждого — своё…

ОНА. 

Чистюля из меня — никакая, стирка, уборка — отвратное занятие, хотя, конечно, приходится иногда приложить свои ручонки к предметам поддержания домашней стерильности, а что делать, если кушанькать-то не из чего? В комнате — пылищи на два пальца. Толстых, с брюликами. Сами знаете, не в цирке, существует такой предел терпения, долгий-долгий, после чего наступает непреодолимое желание берлогу свою прибрать, ну, хоть кое-как. Потому и живу одна, друзей, семьи нет, целый день мыкаюсь санитаркой в криминальной психушке. А все потому, что нервная система у меня в отличном состоянии: заводится с пол-оборота. А что касается эротических сновидений, то они меня на дежурстве не мучают, а только радуют. Правда, сама-то еще в уме, как у нашего замком-по-морде-шизни. Вот. Недаром говорят: с кем поведешься, с тем и наберешься. Ведь хорошие-то мужики не на дороге валяются, а на чужих диванах!

Однако не хочу своих тараканов прогонять по вашей головке, попросту тихонечко разрешу им погадить на пару листов в линеечку, ибо у нас-то на службе все крест-накрест. Одним словом, Кресты. А уж вам-то, дело текущее: читать либо перечитывать. Но не больше трех раз. Господь, знаете ли, это самое число уж больно психологически любит, как, впрочем и я.

С мужчинами у меня все как-то не склеивается. То ли я — несносная, то ли они — невыносимые. А вот для полного счастья и ровного счёта очень хочется, а с кем не знаю! Хотя, знаете, абсолютно невыносимых-то нет: просто наши российские двери для них слишком узкие. И то сказать, что они как банные листы: сначала пристают ко мне, а потом — смываются. Это что за хрень, ведь еще только вчера нашептывал мне в ушко с придыханием: «Моя дорогая!..», — а сегодня — «Слишком дорогая!», — а? Или, вот, к примеру, дремлем в койке, ласкаемся помаленьку. Я мужика спрашиваю:
— Ты меня-то любишь?
А он:
— А я что делаю?

Вот был один — шутник. Как-то раз вечером прямо из дурки меня забрал, привёз на своем дрындулете к себе домой, побаловал шаблями во льду с марципанчаками, да в шампани при свечах искупал, а когда в постели-то раздел, то, обалдуй македонский, как загогочет: «С первым апреля, дорогая, туши свет!»

Я понимаю, что чем мужик старше, тем ему труднее за мной бегать, ну, пусть, хотя бы волочился, что ли!? Но только, конечно, не по земле, как у того майора, фигуранта известной народной частушки. Короче, тащусь я от такой беготни. Сдается мне бесплатно с моего неподкупного взгляда, что присутствуют у них, у мужиков два очевидных взаимоуничтожающих порока: постоянно думая о нас, бабах, ихние дела с ихними думами организуют нескладуху. Например, ну, как это так получается, что мужику легче отказаться от двадцатилетней связи, чем от связи с двадцатилетней?.. Хотя, по-честному, а это все бабы знают, существует один-единственный способ управления нами, но ни один мужлан до него допереть не в состоянии. Сообщаю для смышленых: вы, мужики, требуете от нас, баб, одного, а мы-то, бабы, на все остальное способны, понятно вам?

Бывает, что некогда мне с кобелем-то в постели валандаться, время, сами понимаете — в обрез, так что можно и стоя, и быстро, и на пешем ходу. И, вообще, не надо меня особо уговаривать, я и так соглашусь. Вот, помню, как-то шелупонилась я всю ночь с одним мужиком пока мы добирались до корпоративной дачи, до которой я так и не дошла, потому как не в кайф мне было пробовать на вкус его мужицкое варево, вот. Оттого-то ему и достались одни утешения вдоль и почти до самого конца, но только 3 раза. А когда он все-таки начал монопольно утешать меня сверху, я, приближаясь к даче, ударилась головой обо что-то ограждающее, да так, что прохожие и соседи начали звонить мне по мобильнику и интересоваться, когда у нас, наконец, наступит перемирие. На что я ответила, что, мол «даром — за амбаром, а коль кладешь кирпичом вниз — плати налом большой акциз!»

А знаете ли Вы, почему мы — женщины, так много времени расходуем на поддержание своего тазообразующего имиджа в ущерб недоразвитию интеллекта? Правильно, благо как поговаривали древние грекосеки «Diaboli virtus in limbus est», что в нашинском переводе гордо звучит как «Оплот дьявола — в чреслах!» Так что, дорогие мои, глупых мужиков значительно больше, чем слепых. Поэтому-то я всегда сразу предлагаю свои грудь и бедра в обмен на руку и сердце. Да и вся моя одежда лучше всего смотрится на спинке стула. Правда, может, огузком, там, не вышла, или интеллект для мужиков не подходящ, не знаю. И еще плохо то, что не всякий мне люб, если честно-то говорить. Что женщине — по душе, фраеру — не по карману. Вот, Мур-Мур-Муреночек — подруга моя, правду по-латыни говорит: «E cantu cognoscicur avis», что означает: «Птица узнается по полету». Итак, хочешь кобелька испытать — пригласи в гости, наготовь вкуснятины, флакончик там выстави и смотри, как он с едой-то твоей расправляется. Да пищу острую для твердости стояния обретаемого состояния выложи. Так принято у братьев славян — болгар: крутое лечо — надежно лечит! Но помни: когда жрать мужику нечего — о вкусах не спорят и о любви забывают... а вот сытые — должны долг нагишом возвращать! Как это, ну: «Должен, значит можешь!» Иными врачебными словами: «Debes, ergo potes, понятно?» Хотя Мурка моя подметила: сколько мужика ни корми, он все равно не на ergo potes, а на сиськи смотрит!

А вот старперов я выстраиваю в очередь и дверь затабличиваю: «ЗАНЯТО!» Они ведь, придурки, по дешевке покупают Виагру-лайт, от которой только тянет на поцелуи и исключительно в области запястья. Именно о ее действии на мужчин предельного возраста и говорится в известной поэме А. С. Пушкина: «Какое низкое коварство — полуживого забавлять...» Так на фига мне этот рынок недвижимости? Хотя прекрасно знаю: старый — не лишний, он — запасной! Тут уж нет никакой разницы, что 80 с небольшим, что 70 с гаком серьезным!
Если, например, мужчина средних лет верблюдом лопает, жадно куски заглатывает, да по тарелке вилкой стучит, от такого любви и нежности не дождёшься, щекотнет своей пипиркой там раз или два и весь сам из себя утомленный баинькать отвалится, как сытое дитя от мамкиной титьки. Вот и приходится управлять таким корабликом «e terra», с суши, значит. Да и застенчивые они какие-то, например: когда такой при открытой двери мочится в туалете, то обязательно от меня отворачивается, да все ближе к стенке прижимается... И вообще, которые — скромняги и те, что со своим усталым, так они ко мне не ходят! Правильно говорят: «Плох тот солдат, который не мечтает спать с генералом, после того, как переспит с женой старшины!» Как это возможно просто так, чтобы не сказать, запросто, отказаться от тайной могучей прелести? Хотя в то же время надобно помнить: «На чужую кровать рот не разевать!» — понятно!?«.

Гостевал тут как-то интеллигент перезрелый с месяц, серьезный такой, глаза красивые, умные, вдумчивые, одного не хватает; может из заключения. Так до чего ж был охоч соседских телок при моем отсутствии огуливать, да загадки плодить: «Почему, — говорит, — у вас, у баб, один лифчик на две сиськи, а пара колготок на одну попу?» Ну, и, конечно, преувеличивать да подвирать любил и при этом глазки строить. Строил бы лучше ангар для своей яхты! «Ты, — говорит, — слишком много хочешь! И, радость моя, — говорит, — не крути мои фаберже: лифт мой поднимается только вниз!» Хотя, знаете, руки-то у меня умелые, ведь я в деревне, когда девчонкой-то была, дояркой работала! А ведь как интеллектуально знакомился со мной: «Барышня! Не откажите в любезности пригласить Вас на чашечку кофе?» Ну, я и ответила ему по-простому: «Можно! Только, милостивый государь, извольте обещать, что не попытаетесь закуривать сигару в постели!» Да, а загадки эти были не для женского ума, утомленного бременем трудовых будней. И откуда у старого кобелины столько сил-то было, ведь не жрал, ну, ровным счетом ничегошеньки! К примеру, вся затраханная, падаю вечером после смены в прихожей, а тапки — на месте, как приклеенные. Захожу на кухню: плита, сковородка вымыты, а чайник — закопченный так и дудонится набок. Соображаю: значит, тут плоскомордая Тамарка из 8-го номера побывала. Паразит этот ей только пару сеансов и показал-то за каждый элемент утвари, а на третьем динамо току не вырабатывает, что-то там неподвижно, хотелка старая мешалкой мощь отшибла. Ведь у него, стервеца, только и одно на уме, а я это чувствую и теперича осознавать начинаю: «Ни одна баба не даст мужику столько удовольствия, как, скажем, несколько!» Вот, однако, не исключаю и явление этой Катьки с 16-го этажа. Нет бы, чтоб в доме порядок какой навести, так она, как белену-то своей пастью зажрет, так только колготки свои помимо прочего и простирнет. В казенной-то воде. Времени, видите ли, у нее нет, да мужик свой дома лежачий. Это, помнится, когда я этого интеллигента облизывала, так он мне сказал, что у Катьки это получается круче. Ну, я, конечно, промолчала, стиснула зубы и... и — ничего, пусть дальше сравнивает! Однако, думаю, может быть и дворничиха, Зоя Павловна, ноги, поди ж ты, свои к потолку здесь задирала — пыли-то на серванте, ведь, не наблюдается! И, вообще, тетки разные, хоть вы и хорошие, не нервируйте меня, а то тут негде будет ваши трупы прятать!

Ну, будет мне. Да. Ходят тут всякие, а потом еще и месячные пропадают... Забыла, а про что это я? Ага, а, вот, ек-макарек, сколько я мужиков своих по шкафам не прятала, а законный мой кобель так из командировки и не вернулся... Да, нет, сбилась я со счету... Короче, значит: а который мужик спокойно питание воспринимает, без напряга все пережевывает, а опосля еще, между прочим, словом обмолвится: «Тут, значит у тебя, подруга жить можно, но скучно как-то...», — а потом еще будет долго с понтом ерундой болтать, а уж как до любови дело дойдёт, так как будто бы это он зубья свои перед сном чистит. Однообразно.

Попадаются, конечно, гурманы, с претензией, т. е. не принимают питание, а, понимаете ли, откушивают, наслаждаются, смакуют, — типа долго и с удовольствием, — мечта! Такие уж точно чуют, что оголодавшей женщине требуемо, ну, прямо как животное, которое все знает заранее. Знает эдакий шотландец в мини-юбке, что она ушами любит. Вот он и скажет: «Девушка, пожалуйста, ради невинно распятого Христа из-за этой похотливой Магдалины, прикройте колени. И вам теплее будет, да и я дрожать перестану!» А после с мочек ушей-то и начнёт, ласково покусывая и дразня. Потом ладони, пальчики, живот там, обнажит ножонки мои длиннющие-родненькие... И, глядишь ты, унесет с собой в счастье, ну, Страну Любви то есть!

Но и среди этих, не без подводных камней. Всяких довелось повидать, одних уж нет, других — долечим! Даже сахарные были, у них, у практозавров, у всех одна голубая мечта: найти друга! Видеть их — для меня так, примитивное удовольствие, а не видеть — радость величайшая... да, вот только так никто и не задерживается. Однажды, мама родная, даже типичный остаток от дьявола, восточный садо-намазец попался! Так его, понимаете ли, его морская одиссея в плане амурных похождений по моему телу напоминала круиз по Мертвому Морю, а оргазм, так и вообще — астму. Хотя если тебя всю целиком съедят в пылу аппетитнейшей страсти, то все-таки есть по крайней мере один запасной выход... Да, на таких-то агентов небезопасной национальности здоровье крепенькое надобно иметь, ну, это типа когда всю внутрянку выворачивает навстречу ветру, но есть еще силы, чтобы к нашим-то бабским врачам на прием не показываться...

А вот евреи, так те и вовсе другие, поскольку всегда добиваются превосходства в сексе, потому как во всем остальном им отказано в равенстве. Раз у своего другана Соломона спрашиваю: «Соломон, ты еврей?» А он: «А что случилось?» «Тебе со мной хорошо?» «А куда деваться? Сама знаешь: «In aedificus lapis male positus non est removendus», — это мне еще мой дед-костоправ, когда шваркал меня мордой лица об стенку нашей в Жмеринке Синагоги, переводил сначала с древне-греческого на латынь, с нее — на идиш, а потом — на москальский. Так и получается, что камень, плохо положенный в стену, уже из нее не вынешь, поняла?»

Обычно я мужчин к себе в дом-то не приглашаю, а все принимаю на службе: у нас в дурдоме тихо по ночам, больные — в снотворном угаре, топтуны — алкаши, дежурный врач-вообще — придурок, наверное. От того-то руки и дрожат. Я его как-то по случаю спрашиваю: «Ты, эта, что ли, много пьешь?» А он и отвечает: «Значит, да, как бы, нет... Я в основном проливаю...» 

Так что в моём распоряжении отличное гнёздышко в эфигенном кабинете, лежанка, дермантином покрытая, рукомойник, стол, два стула. Зимой тут, правда, холодно, стены железом обиты, но вдвоём согреться не проблема, шторку с окна подстелил на лежанку и — вперёд. Вот и оказывается, что все гениальное — простынь! В виде шторки: «Проходи, ложись, здравствуй!» Да и, вообще, хочется протянуть ноги в хорошие руки. И в самом деле, мне один наш ветеран ветеринаров так и сказал: «Внутренний мир зека лучше всего раскрывается на операционном столе, особенно при лечении наследственной клептомании посредством хирургической клаустрофобией, причем, без анестезии». Я это помню.

А как-то ненароком студентика подцепила. Понимаете, целых три дня голышом мужика не видела, а глазных капель в нашей дурдомовской аптеке не бывает, все только «улица» да «фонарь», короче, он мне сразу понравился своей обходительностью, даже спросил: «Скажи-ка, тетя, ты... не даром?» А я, конечно, сказала «Нет!», и кивнула головой. Правда, потчевать он со мной отказался, так что Мурка Климова не всё предусмотрела. Ну, выпили там по грамулечке бормотухи, так после второй трусы моментально как рукой сняло... Тут он и набросился на меня аки плотник на никем не струганные доски.
— Ты, говорит, такая вся для меня желанная, что плевал я на то, умная ты или добрая к тому же!

Вот ведь недаром говорят: «Глупый пингвин робко прячет, студент — смело достает!» А я так не могу с бухты-барахты, такой уж у меня угол запаздывания желаний: он старается, жалко мальчонку, задышала я громко, стоны нутро мое разламывают, вцепилась в его крепкую спину и такой оргазм изобразила, что он, сразу тут тебе на, и окропил кефирчиком. В актрисы бы мне, а то все хожалочка, да хожалочка, эх!.. Смотрю, пацаненок картинки разглядывает, которые сто лет в обед этот кровельный кошмар прикрывают, хорошие картиночки, я их вообще не замечаю, пригляделась уже, а у него опять на двенадцать часов — торчок! От картинок.. Странно, но меня это как-то приятно возбудило, даже подумала я, что пора кончать с этим студентом и уже ничегошеньки не изображала. Ну, расчувствовалась. Ну, удовлетворил. Хотя, знаете, только в могиле лежат с чувством глубокого удовлетворения. А представьте себе, что почиваем мы на этой лежанке, у него на ногах — коньки, а у меня — лыжи, и снять их нам двоим, ну, нет никакой возможности, а? Вот это — КАЙФ!!! АХ-х-..!

Короче, после-то он задремал, а я на стену смотрю, ну, люди там полуодетые. Я-то ему ни в лом, ни в Красную Армию, ясное дело, да и он-то на безрыбье. Проснулся мой пацанчик, очухался и снова — готов к труду и обороне! Мне уже и не нужно-то вовсе, ну, просто подставилась, а после раскрыла рот, так... о жизни мечтаю... Сколько всё это разно длилось, уж и не помню. В итоге раздолбал он мне все мои камни в почках до состояния сахарного песка своей столовой ложкой... И вдруг, почему-то, вскочил, засобирался, к рукомойнику зашустрил. Ну, в смысле аккуратисту подмыться надобно. Это после меня-то! Мне, конечно, обидно! Хотя я, Господи, нутром чувствую: «Сделал дело — вымой тело!» И тут этот студеныш как заскулит! Мама рОдная! Держите меня 100 пацанов! Смотрю, а из раковины пар валит: обварился, бедняга! У нас, в дурке, по обыкновению вода кипит от возмущенного разума пациентов, а докторов в смертный бой ведет! Так что, мой милый пастушок, в другой раз не будешь демонстративно достояние своё полоскать!.. Нет, я так, конечно, не сказала, хотя уж очень-то хотелось, но постеснялась, такая я вся есть. Сунула ворох бумаги ему в руки, он зубы стиснул, вытирается, злющий, разорвал бы меня... Только бы он попробовал, мигом — к этим, возмущенным, на свободное место, идти-то недалеко...

Оделся пацанчик наскоро и убежал, а мне прибрать за ним надо, включила я свет: японский Бог! Руки мои все почернели. Копирка мокрая кругом валяется. Ох, и хохотала же я: «Не стой под струей!!!» Он меня разжалобил: не скоро петюнчик евонный заживёт!.. Одним словом — непруха. С мужиками. Поэтому и желаю им здоровья в личной жизни, ибо дороже него — только лечение!

ОН. 

Поясняю: будучи студентом, я, по существу, оставался крайне неопытным мужчинкой. Ну, так получилось. Спорт фехтовальный, семейный домострой, первое безответное непонимание сущности психоанализа. Так что интенсивное отражение от полупрозрачных глаз, приветствующих меня, двадцатилетнего, при сходе с эскалатора, тут не причем. Хотя, конечно, сомнительный успех у теток я имел, но ни разу им не воспользовался. И, вообще, у меня все было в порядке: жил, затаив дыхание как йог, потому как иногда жизнь давала трещину и через нее неслышно проистекала. Короче, по случаю был приглашен одной слабознакомой санитаркой (тетка — хоть куда!..) в третью смену на территорию Психиатрической больницы специализированного типа с интенсивным наблюдением, она же Следственный Изолятор № 4, которая как, впрочем, и Изолятор № 1 — Кресты, своей архитектурной диспозицией, провоцирует любознательность к соответствующей стереометрии. Причем надо отметить, что строительная конструкция дурдома, по свидетельству возвращенцев, сработана из крепкого кирпича, капитально и строго, как и полагается всякому гражданскому строению в Питере по улице Академика Лебедева. Нет, не в терапевтическое или процедурное отделение, а в лабораторию диагностики, точнее — в комнату дефектоскопии метаболизма душевной электростатики.

В главном сценическом амплуа последующего делопроизводства по умолчанию выступала изрядно обносившаяся скользкая кушетка. Эфагуевый, т. е. энцефалографический агрегат, утопающий в роскоши кусачих проводов, располагался строго в центре помещения, в то время как декорированная технологическая оснастка своей суровостью защищала оцинкованным железом его ограждающие конструкции. В зарешетчатых окнах просвечивался отраженный луч ВОХРовского прожектора сквозь шторки с металлическими колечками. Которые, когда мы с этой санитаркой накрылись — потому что, милый читатель, пожалуйста не стряхивайте мне пепел своих сигарет за шиворот, холодно было! — ударялись о ближайшую токопроводящую стенку, издавая суровый звон медных сребреников, изъятых у вольнодумных пациентов, не заглушаемый даже прилепленной к ней с помощью изоленты репродукции Бориски Михалыча Кустодиева «Поездка в «Терем».
Уж и не помню деталей всего этого совершалова, ну, может быть, там, раза три-четыре... Однако, в перерыве между первой и второй я отчетливо различал, разглядывая литографические изыски на железной стене, четырех полностью обнаженных деревенских баб, лезущих в мутный, но холодный ручей. Круто дебелых. Это, ведь, только у индейцев все девки — красные. А эти, которые наши — так, исключительно, — блондинки. И притом шибко охлажденные, особенно те, которые пока еще ни сивого мерина на скаку не оседлали, ни в горящую избу с мокрым веником не вошли.

Вот одна из них нащупывает в ручье своей крупной белесой ножонкой подводные камешки, передразнивая меня: «Шевели веслом, студент! Надень очки и подотри сопли! То не камешки, то камушки шуршат!!!» Другая же, развернувшись ко мне своей широченной, но малопрофильной кормой, нюхает прохладу проистекающей воды: потому что как раз ей мимо щек текло, а в рот не попало!.. Третья — зачем-то растирает левый сосок, глядя на четвертую, которая присела на корточки, хотя обе смотрят на меня с предубеждениям, будто бы их поток здешнего ручья так и подмывает вякнуть: «На креветках будешь ползать, студент, да умолять, но на халяву не возьмешь!»
Пришлось оприходовать товар по новой.

Отработал, уткнулся в кустодиевую литографию, а там, возле купающихся наяд, два бородатых мужика в черных картузах, вроде бы дунувших сранья, а может быть и нет, потому что в белых рубахах, ведут — каждый свою — подводы с сеном. Сидящий мужик на левой подводе пытается найти потерянный картуз, а который в красной рубашоночке на правой — попросту пьян. И спит. Ему и невдомек, что конец — телу венец. Ну, и я, соответственно, расслабился. Вздремнул, т. е. И, вообще, подруга, не буди во мне зверя — он и так не высыпается.

А пошел по третьему кругу, поскольку вновь замаячило, но теперь нервно ударяясь о прокуренные зубы (лучше кончать с Моникой, чем начинать с Кондолизой!) , начал обозревать задний план Кустодиевщины: 5 мужиков и 14 бабцов вяжут снопы. И еще одна бабища с возу, брык... но овцы, э-э... — целы, — «О-О-о —о!!! Спасибо... абзац...», — волки сыты! А вот и пастух, и стоячая корова, и козел с четырьмя коровами лежачими, и несколько кур и 2 гуся как будто бы кого-то ждут. Видимо, господ дачников, подъезжающих вплотную, —"Стоп! Куда лезешь, подруга?!«, — к... эфагуевому агрегату... в бричке.

И уже изрядно поднадоевши, но по какой-то пакостной привычке все делать впрок — ведь не отдавать же свой мужской долг рублями! — перевернул эту санитарную девчонку, глянул на пейзаж: «Боже милостивый! Недаром Бориска готовился в детстве святотатствовать с православием... Да это же сударыня с зонтом, господин в котелке, барышня в шляпке с цветами и кучер в матроске!» Усадил партнершу поудобнее, добрался до самых помидор и снова, разглядывая стенопись, вижу, правда, вдалеке, кухарок, что ли, которые готовят для этих самых VIP персон, оголодавших дорогой, питание. Меню они, правда, не подают, поскольку букв не знают, как, впрочем, и цифр, советуя падучим до чтения эксплуататорам деревенского народа прогуляться до ближайшей церковной библиотеки. Вот. Потому мусор и прочие остатки не пошедших в дело продуктов клюют куры. И совсем непонятно, зачем бородатый по виду кузнец держит в руках серьезных размеров жердь. Похоже, что ему, как и мне, все осточертело.

Вот тут-то я и осознал: какое счастье, что эти незатейливые дизайнеры вместо Михалыча не повесили Виктора Ни! У того декор тот же, вольнодействущий сезон «Лето», но на переднем плане из всех местных, орудующих одушевлением, только четверо и все — тетки, причем голые. А которые без дольчиков, но в майках на босую ногу, так те ж с граблями гордо идут создавать предпосылки для сбора урожая в имении Кокейн-Хатли, что в Великобритании, чтобы за 8 часов в далеко грядущем 1990-м собрать 358,09 т пшеницы с участка площадью 44 га.

А на мостках у Кустодиева, поодаль, три крупные дурнушки белье в речке полощут: даже если из обобществленной совести мужика бормотуха каплет, так пусть он хоть духом будет сух, а телом — чист! А мысль мою, надо сказать, вдалеке две пары с паром-жаром подтверждают: 2 дяхона разухабисто сено копнят, а девахи ихние — отработали и куда-то с огородным инвентарем шкандыбают. Не иначе как прессовать в тюки солому. Так что пусть Свен Эрик Клемменсен весь свой трудовой день 30 августа 1989 г. отдыхает, что нам его 200 т!!!

Только вот около одиннадцати по вечернему циферблату мне было предписано валить до дому: фамилия обязывала. В помещении, конечно, какой-то умывальничек имелся. Да, самое главное! Освещение по соображениям конспирации хозяйка кабинета не включала вовсе, по этой причине происходящее творение классиков литгламура оценивалось в полной темноте. Нащупал кран, открутил впопыхах, а там, зараза, крутой кипяток, да на отработавший пенис! Ох, больно, глаз защемило, а орать-то нельзя, не в женской бане: тюрьма и дурка в одной посудине! Подружка пошарила впотьмах, сунула мне какие-то то ли салфетки, то ли бинты. Протирал, обматывал, корчился, едрена-матрона, напялил штанцы, все остальное. Пора съяливать, а все двери без ручек, на замках нутряных. Принцип-то известный: нашедшего выход постояльцы затаптывают первым, поскольку здесь, в дурке, свет, который непременно должен быть в конце коридора, по техническим причинам всегда временно отключали.

По коридору — ползком до окна, в которое хоть влезть-то можно (этаж первый). Пока прыгал, две нижние пальтовые пуговицы оторвал. Ну, там еще по периметру на карачках по грязноснежному месиву, но, все в порядке на нашей грядке, благо, варежки надеть не забыл. Пролез-таки под колючей проволокой, слегка так рукава поцарапал, только вот со спины два ватных треугольничка крест-накрест вывернулись. Короче, убегал в ритме «Боса-нова», как Моисей Урицкий от еврейства за черту оседлости к меньшевикам, подозревая в каждом отблеске прожектора револьвер Леньки Каннегиссера, да размышляя своей одноухой ушанкой о том, как должна бы изголяться судьба Игаля Амира, родись он в Одессе? А навстречу, как Белый Конь на рысях, из выложенной майоликой могилы на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, от убиенного правды ради Шурика Гинзбурга, осуждающе неслось: «...Нет, не зря ты ночью в Гефсимани струсил и пардону запросил. Где твоих приспешников орава в смертный твой, в последний час земной? И смеется над тобой Варавва — он бы посмеялся надо мной!»

Пока через Мост Литейный на ту сторону вышагивал, нос утирал, зима ведь была, да ветреная погода — все было ништяк. А дома в лифте посмотрел на пальцы рук: все черные...ё-моё! Отчетливо помню, пока по дуркиной-то территории полз, на руках варежки были! Странно, непонятно отчего... И уже перед отходом в койку раздеваться начал, так, вообще, оборзел: инструмент весь красный и с черными разводами сажи... Как выяснилось, в темноте эта дурдомовская санитарочка мне подсуропила: вместе с марлей сунула, вдобавок, еще и копировальную бумагу! Мало того, что собственность ошпарил, так её же после этого, вдобавок, и копиркой оттирал...
Однако!