Клиническая и100рия listа
«В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету!..»
( О. Генри, Последний лист)
Городские улицы радовались триумфальному шествию весеннего тепла, в то время как в психодвигательной клинике все еще осуществлялась тайная мастурбация сумерек. Пацанёнок, нареченный здесь кликухой List, возлежал в коридорчике осиротевшим пасынком, оценивая последствия своего неуемного, украденного у барона Мюнхгаузена, желания исследовать левитацию в отдельно взятом индивидууме. Судя по тому, что сегодня после процедур ни старый Митрич, ни его мелкий тезка из четной палаты не возвратили ему похищенный компот, очерчивался диагноз, согласно которому все притязания Listа на пребывание в этом мире должны вскоре раствориться в усиливающемся запахе хлорки и нашатыря. Намечался последний левитаж.
— Спи здесь, паря, — перетекала из подреберья в затылок с метафизическим бесстрашием ненужная тут и сейчас мысль.
— 0-1-2-3-4-6-7-8-9... — следил List за тем, как дышало больничное одеяло.
— А пяти-то все равно нет?
Действительно, аппетит, ушедший на очередную протырку к заведующему двигательного отделения, отсутствовал.
— У меня мортидо на твое либидо... — начал было горевать List. — И, вообще, куда подевался лечащий Авель?
Называть, однако, поименно числительные в обратном порядке их следования List не намеревался, тем более, что занавешенное окно клиники почему-то отодвигалось по мере затухания уличного шума, где наверняка не было ни кирпичной стены, ни распластанного на ней плюща.
Как только стрелки часов рванулись наутек от двойки, пока еще не убежавшей от единицы, так сразу возле процедурной, типа Штирлица в мгновенья нисана, возник альтернативщик Гага Сюткин, который по служебной инструкции должен был инициировать разнос отяжелевших уток, готовых ко взлету из дрожащих ручонок необратимо больных.
— Послушай, шеф! — стартовал List. — Окажи деду ботаническую услугу перед долгожданным вылетом: достань-ка где-нибудь типовой элемент увядающей флоры!
— Слышь, ботаник! Не грузи меня своим гербарием! Я сегодня с похмела, да и хваталки в халате пухнут. Смотри, как бы я тебя ими не расшплинтовал, что и стульчак-то там, наверху, за собой поднять не сможешь! И, ва-аще, старый, ты чье, не в курсах, что жалость есть последний вид малодушия, не этому ли тебя, испытатель трудностей, обучали? — приободрил его Сюткин, однако, грозно осклабившись, решил уменьшить градус издевательства над сентиментальностью обреченного.
Разделавшись с утками, Гага вспомнил, что когда-то, еще не завершив низшего образования, слышал по радио инсценировку финала некоего словоблудного пиндоса про последний лист, когда в очередной раз приходовал знакомого бабца. Поэтому, чтобы отделаться от очередной назойливости и разнообразить свою волонтерскую службу, отправился к реанимационной сестре Аньке Дежневой. Она, эта шагающая петля гистерезиса с пергидрольным веником, часто коледавала (стоящему поблизости) на возникающих в психиатрии святках. У нее в отделении, как и полагалось местным стюардессам, на столике под стеклом лежал подаренный кем-то кленовый лист, который попадался ей на глаза, когда очередного клиента после иглотерапии перевозили в прозекторскую. Расправив сборки своего голубого халата, Анька не оказала длительного сопротивления и, захватив из пустовавшей прозекторской пару кисточек + банку синих чернил, да выцветший плакат с остатками трех времен года, вместе с Гагой неспешным шагом продефилировала в палату Митричей. Лучи слабого солнца падали с плаката на пол, несмотря на то, что в его правом углу ветер мокрой мочалкой хлестал предстоящую ночную заволочь.
Увидев вошедших, пожилой Митрич высморкался и озвучил приветствие:
— Господа, в натуре, полчаса назад тут утки вброд палату переходили! — но Гага, прищурившись от бликов старческой шевелюры, с разбегу сунул сопливому кисть и потребовал:
— Пора природу ваять, чучело!
Согбенный правдой жизни Митрич только и умел, что рисовать Москву в профиль, выглядевшую Кремлем. Мелкий же, лежа на запотевшей над клеенкой простыней, пустым лицом прищурил свинцовый глаз и напомнил про компот, потянувшись за куском белого хлеба, лежавшего на прикроватной тумбочке.
— Я таки шо тибе, грузман, камоды разнасить? — парировал Гага. — Бери лучше струмент, да воодрузи на башню флюгер, если могешь... — и протянул мелкому кисточку.
— Ну, разве что контур петушка с крыльями! — согласился тот.
Стоявший всегда и поблизости, но уже медбрат Николя, предложил использовать в создаваемом пейзаже забытые кем-то в женском туалете импортные тени. Синюшным мазком на оборотной стороне плаката великовозрастный Митрич обозначил зубцы кремлевского хребта и небо в соответствующей ясности, после чего передал кисть реанимационной Аньке. А поскольку ее богатый духовный мир постоянно желал большого и чистого, то выхватив освободившийся живописующий дротик из рук перезревшего рыцаря, она затеяла колоритные развлекухи с импортными тенями: желтыми обозначила плоды созревшие, зелеными — дикорастущий инвентарь, серыми — городской тротуар, а белесыми — летящий тополиный пух и осыпающуюся пыльцу. Молодой Митрич зарисовал голову петуха, спрятавшегося за зубцами прямоугольных гор, проделал в них туннель, поставил возле него Царь-пушку, закомуфлированную под броневик, и хотел было это орудие втиснуть в толщу квадрата собственного имени, но постеснялся, после чего прилепил к ней с трех сторон пластырем усохший лист клена — бывший Анькин памят(н)ый сувенир.
Возбужденный неясными ассоциациями коллективного творения, Гага немедленно свернул плакат с наглядной агиткой неотвратимого Царствия Небесного, которое маячило впереди Lista, и вынес в коридор, чтобы продемонстрировать его угасающему сироте от левитации.
— От винта! — захлебываясь от восторга, зашептал было List, обозревая колеблющееся в вытянутых руках Сюткина бравурное рондо тутошных пейзажистов вперемежку с таким же аллегро. Наконец-то List выглядел счастливым, потому что ему не надо было лгать и прикидываться шлангом, оповещая Гагу, что ему хорошо.
Петушок молодого Митрича взлетел на кремлевский насест, покосившись на бронированное авто, и три, ровно 3 раза прокукарекал. Пушка из туннеля выстрелила в воздух, но не попала. Конгломерат рисованной природы, освобождаясь от пут всеобщего ньютоновского однообразия начал менять очертания, да так, что весь не выпитый Митричами компот начал превращаться в вино. List уселся на середину топчана и с демонической виртуозностью, нараспев и взволнованно, произнес:
— Поднимись и взлети!
И тотчас же, где-то там, за фанерными перегородками, бумажными шторами и полупрозрачными ширмами, средневзвешенный на банковских весах великого и необъятного хаоса призрачный аэробус американской валюты и широкофюзеляжный лайнер сибаритствующего евро воспарили над бревенчатым рубленым полом клиники и начали стремительно набирать высоту...