Молодой ишак у которого ветры

Абрикосовый рассвет плавал вокруг. Красил белые крыши, дрожал на поверхности беременной льдом реки. Стекал по Воробьевым горам, ясно видимым вдали. Мы пили кофе из бумажных стаканчиков прислушиваясь к вязкому киселю городского шума, кипящему в трещинах улиц.

Смена у Гули заканчивалась, а моя еще не начиналась, и мы встречали рассветы здесь – в лабиринте антенн, силовых трансформаторов, проводов, мертвых птиц – на крыше Мира. Прямо за буквой М – укрепленной на массивной металлической конструкции.

У нас было два часа. Два часа между ночью и днем, над сонным гудящим городом. Наше время для одиночества.

– Красиво, правда?

Я смотрел в темные глаза, над которыми дрожали густые ресницы. Она улыбнулась.

– Очень.

– Тог ларда бо лгани каби.

– Что?

– В горах похожие рассветы, – тонкие пальчики охватывали стаканчик с кофе, из которого лился пар. Бумажный одноразовый стаканчик с рекламой кофейни. Такой же одноразовый, как вся жизнь вокруг. На боку было написано: утилизировать после использования.

– Расскажи мне про Алю, – настойчиво попросила Алтынгуль.

– Она умерла, – над крышами поднимался пар. Я смотрел на него: жемчужное, плотное дыхание просыпающегося города.

– Расскажи, – она прижалась ко мне. – Здесь холодно.

– Пойдем внутрь?

– Нет.

Далеко внизу кому–то не уступили дорогу. Истошный гудок заметался по крыше, прежде чем умереть около нас.

– Аля, – напомнила Алтынгуль.

– Она была красивая, – произнес я и сделал глоток кофе, отдающего картоном.  

– Очень? Жуда йомон. Заболела?

Я промолчал, Гуля обняла меня и поцеловала.

– Йомон. Бедный.

Бедный. Два года назад мы сидели с Алей далеко отсюда. Под набережной тяжелой нефтью текла ноябрьская Томь. Слева белыми пятнами угадывалась надпись: Кузбасс. Было холодно и с неба начинала сыпать первая снежная крупа.

 Аля строила планы, что–то говорила мне. Что–то, стертое ненадежной памятью. Глаза цвета линялой джинсовой ткани. Светлое, чистое лицо. Теплые губы на моих губах. До хмурого ей оставалось пара месяцев, или он уже был, я об этом никогда не узнаю. Может быть, эта грань тогда была пройдена. Тихо и незаметно. Маленький шаг, за которым властвовала беспросветная тьма. И никакого выхода уже не было, все было решено.

–У нас будет двое детей. Непременно двое: мальчик и девочка.

– Как мы их назовем?

– Ммм, – она подняла глаза и задумалась, – может….

  Планы и неосуществленные мечты. Дерьмовая предопределенность. Песочные замки, которые безжалостно рушат обстоятельства. Аля умерла от передоза, сгорела за пару дней. А я уехал. Сбежал. С разбегу прыгнув в реку, которая понесла меня как отвязавшуюся лодку. Все быстрее и быстрее, между берегов, ни к одному, из которых уже нельзя было пристать.

 Под нами проснулась система вентиляции на техэтаже. Крыша слегка завибрировала. Вяло вращавшиеся вентиляторы в выносных блоках загудели. Мир проснулся. Через час откроются стеклянные двери и в чистилище семи торговых этажей повалят покупатели. В офисы верхних двух приедут работники – небожители. Директора по решенным вопросам, менеджеры воздуха, факиры, вынимающие кролика из пустоты, девочки секретарши. А мы с Алтынгуль спустимся вниз, в место постоянного обитания – два подземных, скрытых от посторонних глаз этажа. Общежитие, прачка, столовая, элеваторные узлы, слесарная комната. Наш небольшой мир. Планета, на которой пахло дезинфекцией, людьми и едой.

– Йомон сиз, – повторила она, я кивнул. Бедный я. Еще один поцелуй – ее губы пахли кофе. Задыхаясь, она отстранилась.

– Харам, – прошептала она, – для мусульманки, то, что мы целуемся – харам. Бобой Мосулло побьет тебя палкой.

– Прямо так и побьет.

– Прямо так, – хихикнула Гуля, – а потом меня.

– Не побьет, он мудрый старик, – ответил я. – Кто будет чистить его котел для пилава?

– Скажет Рустему.

– Рустем мой корефан, – парировал я.

В ответ она бесстрашно прильнула к моим губам. Ощущая ее нежную кожу, я прикрыл глаза, отключив утренний свет. Конечно, Рустем не полезет со мной драться. Махнет рукой – ай, разбирайтес сами! Неделю назад я выцыганил для него карту доступа в лифт, ведущий на крышу. Обменял у электриков на краденую головку сыра и колбасу. Он тоже любил забираться на крышу по своим неведомым делам.   Обычно в ночной перерыв в разгрузке. А потом появлялся с красными белками и суетился в пикинговой зоне, скрываясь от начальственного рыка Елисея.

Бобой Мосулло обычно ругал его за это.

– Суетишься, как молодой ишак, у которого ветры, – говорил он и вытягивал темный узловатый палец. Рустем понуро оправдывался, а потом шел со мной драить древний котел для пилава. Который старик каждый раз придирчиво проверял перед готовкой. По его мнению, в грязном котле мог готовить только старый ишак Насрулло, бывший его соседом в Хабаше.  Присутствие того подлеца в центре Вселенной, которым по мнению дедушки был Хабаш оскорбляло саму жизнь.

В котле жарился курдючный жир, а бобой резал на доске лук. Темное лезвие пчака легко отделяло идеальные круглые шайбы.

– Все должно быть красиво, йигит, – говорил он. – Если ты не любишь еду, то у тебя будет выходить только кислый пилав шайтана Насрулло. Смотри, какой барашек! Он красивый. Из него выйдет вкусный пилав.

Лук сыпался к прозрачному кипящему жиру, в котором плавали светло коричневые шкварки. Над котлом поднимался пар.

 Почувствовав этот запах, я открыл глаза. Холодная крыша Мира сменилась, теплым рассветом. Мои цветные сны закончились, сменившись не менее яркой реальностью. Говорят – цветные сновидения признак безумия. Но мне на эту бессмыслицу было совсем наплевать. Мало ли безумцев живут среди нас? Некоторые даже очень уважаемы. Настолько, что их безумие кажется здравым смыслом.