Basic Input Output System

bios (греч.) — жизнь

Раньше, когда это было хоть сколько-то важным, его звали коротким и стремительным именем Т. Стриж. Были времена, когда ему хотелось поменять свое имя (login). Он полагал, что приобретя другое, он и сам изменится, но никогда не возникало мысли, что имени просто может не быть.

Как и положено, при рождении ему составили план жизни — программу, следуя которой он должен был стать гражданином Системы. В программе скрупулёзно перечислялись все повороты судьбы, а внизу, под планом, стояла изначально выцветшая фиолетовая печать и подпись Первого Лица. 

Подобные планы были у всех. В семейном комоде, в особом ящике, где, тщательно упакованные в полиэтиленовый пакет, хранились различные удостоверения и книжки, Стриж Т. отыскал планы жизни, выданные отцу, и матери, и двум братьям. Сравнивая их, Стриж заметил, что они имеют между собой полное соответствие, вплоть до помарки в конце второй строки, как раз над словом «предписывается», и чуть не заподозрил, что все эти планы не более, чем цветные копии с одного и того же оригинала, потому и печать везде имеет тусклый, едва просматривающийся левый край, и подпись, если посмотреть сквозь листы на свет, идеально накладывается сама на себя.

В школе Стриж Т. подавал большие надежды. Он без особого труда усвоил логику системного образования и, переходя из разряда в разряд, легко справлялся со всё более усложняющимися алгоритмами решения задач. Ему нравилось следовать четким указаниям стрелок блок-схем, которые, словно деревья, ветвились на многометровых рулонах перфорированной клетчатой бумаги, и приходить к единственно возможному решению. 

Личный программатор Тристан К. Ф. (чуть ли не единственно личное, что у Стрижа было) подбирал задачи, в которых указатель трассировки бешено кружил в многоярусных циклах, перескакивал с метки на метку, кидался в стороны, многократно пробегая строки процедур и функций, но бестрепетное упорство Стрижа, в конце концов, побеждало потому, что Стриж научился не обгонять события, не пропускать строки, как бы ни был уверен в итоге, не предугадывать и не полагаться на свою интуицию. Отказ от воображения, от мысли, которая хоть на шаг впереди, от бесплодного желания предугадать, вывели Стрижа Т. в десятку лучших учеников.

Он рисовал, вплетая натуру в трехмерную сетку декартовых координат и соединяя ключевые точки безупречными линиями. Он пел, не вникая в гармонию, но нигде и не сфальшивив, ибо каждая нота была выверена в своем трепете до герца и длилась строго положенное количество миллисекунд. Вчитываясь в страницы учебных пособий, Стриж Т. заучил все суждения, которые нужно и можно иметь об истории, литературе, искусстве. И, наряду со всем этим, он уверовал в Систему, он гордился Ею, как единственно верной, не способной на позорные компромиссы с действительностью, и он даже не задумывался, откуда берёт свое начало эта действительность и почему она, несмотря на всесилие и всеохватность Системы, вступает с этой Системой в противоречие и до сих пор существует.

В положенный срок, Стриж Т. испытал 1-ю любовь. Это было весной, и сама по себе весна ещё ничего не значила, она не вносила в эту любовь никакого особого томления, являясь всего лишь декорацией к происходящему. Если бы Стрижу вдруг вздумалось вглядеться пристальней в ту весну, то, скорее всего, он обнаружил бы лишь фасад, яркий и красочный, за которым ничего нет. Некоторое время спустя Стриж забыл имя девочки, которую любил — это была лишняя информация. Тристан К. Ф. сквозь пальцы посмотрел на два предписанных пропуска занятий, которые Стриж допустил, однажды гуляя с предметом своей любви в парке, где начинали распускаться деревья, второй раз сидя в кино, на заднем ряду полупустого зала и держа в своей руке влажную ладошку девочки. Первый поцелуй не принес Стрижу никаких новых впечатлений. Спустя неделю Тристан К. Ф., перелистывая регистрационный журнал Стрижа, поставил после пункта «1-я любовь» жирную галочку и перевернул страницу. Декорации поменяли на летние.

Еще где-то сохранились дождь и пятна солнца на обоях, еще занимали отведенный объем легкие занавеси на окнах, колышущиеся от ветра, еще блестела сталью зыбь на лужах и лежали на асфальте ладони теней, но все это, когда-то огромное, тягучее, незаметно трансформирующееся из одного в другое, стало чужим форматом (unknown format), неподдающимся расшифровке и требующим огромных ресурсов, и потому он, поначалу отвечал, прерывая себя «Don’t...», а со временем и это оказалось ненужным, так как кто-то, кто более высок и чист, выставил на месте занавесей и дождя метку free и цифры, характеризующие границы этой свободы.

Его ограничили. Его замкнули между раз и навсегда поставленными «begin» и «end», между началом и концом, где, сколько не уходи от очередной ступени, предопределенной тебе, всё равно вернешься, чтобы на неё ступить и выполнить предназначенное.

Его лишили сомнений, предоставив оперировать сладкозвучными and, not, or и xor, ему открыли бесконечность в загадочном мире null, его оградили от ошибок и безрезультатности директивами к error, за которыми можно упрятать любую вину, и теперь за бессилие, растерянность и смятение не было нужды оправдываться.

От этого было хорошо.

Иные братья надежно окружили его и он «увидел» их, хотя и не смотрел, он подключился к ним (connect), слился с ними, стал одним из них, растворился в этом унифицированном бытии, и эта прекрасная идентичность, полная совместимость (full compatibility), стала его силой, новой силой, которую он обрёл.

Он стал одним из Всех, вплетенных в бесконечную паутину сети, напряженно живущую обменом упорядоченных импульсов, и его память — триллионы битов впечатлений, мыслей, образов — выстроилась двоичным рядом, захватывающими чередованиями «да» и «нет», подверглась сортировке и сжатию, растеклась четкими потоками данных по секторам и дорожкам, осела магнитным полем в ангстремовом пространстве раз и навсегда отведенных ячеек и стала достоянием Всех, достоянием, способным к любой модификации (edit), потере (lost), или уничтожению (erase).

Он еще постоял, уже совсем не ощущая ни рук, ни ног и равнодушно глядя, как плывет перед глазами яркая палитра TrueColor, и, наконец-то обработав команду, долго блуждавшую по каналам сознания, медленно шагнул на кнопку, помеченную словом Quit. Клавиша Enter подалась под онемевшими пальцами и он услышал, как контакты щелкнули, сходясь, и этот щелчок, что всегда был так приятен слуху, сухой, нежный, чуть застенчивый щелчок, стал последним звуком — настоящим, не синтезированным, не рожденным где-то в глубине микросхем — который он смог вызвать к жизни.

Его hi и low перестали быть отделенными друг от друга, и он стал цельным. Его состояние выразилось восемью разрядами, четкими и однозначными, безошибочно идентифицируя «свой» или «чужой». Волной хлынули пароли и запросы, выстраивая незыблемую иерархию власти и откровенности, и уже не только коду неподчинения, но и коду об этом коде стало невозможным возникнуть.

Раньше бы он этого не понял. Раньше бы он просто восхитился бессмысленностью происходящего, анализируемого лишь булевской логикой, но теперь... Теперь он уже не пытался находить в этом своеобразную красоту, потому что само понятие красоты, мнящееся вечным, безболезненно и бесследно исчезло и ни какие тропы не смогли бы его восстановить. На наивный, по-детски обманчиво-значительный вопрос «какое?» он мог бы ответить — «красивое», лишь анализируя условно-непредсказуемую работу генератора случайных чисел (random), или же, снова прибегнув к спасительной рассудительности алгебры, но понять, развить, обобщить или заострить свой ответ он не мог бы, и при этом не почувствовал бы себя ущербным, так как в его культуре, в его системе, среди его братьев-близнецов никто не то чтобы не имел права, а просто был не в силах рассуждать отлично от других.

Он перестал чувствовать, чьи руки прикасаются к нему. Это могли быть короткие пальцы, поросшие светло-рыжими волосами на верхних фалангах и с бесконечно грустной темной каймой под ногтями; или тонкие мягкие подушечки с четкими линиями на коже и с еле заметными слюдяными блестками влажных пор — пальцы, еще не забывшие трепет и нежность, с подкрашенными вишневыми ноготками, где бликом на изгибе прилип свет; или пальцы профессионала, сухие и быстрые, не оставляющие времени на раздумье, — он одинаково восприимчиво реагировал на их прикосновения и, что случалось редко, не от переполнения чувств, а от переполнения буфера жалобно постанывал, если вдруг чьи-то нерешительные, медленные пальцы застывали на его клавиатуре, как бы не желая с ней расстаться, и все ещё спешил, попискивал, освобождая себя, когда испуганная звуком рука отдергивалась.

Он забыл себя прежнего. Ему уже не было дано оценить, насколько самонадеян, насколько напыщенно горд и необоснованно доволен собой он был, когда охватывало его томление, когда чудилось ему, что вот сейчас, водя по бумаге карандашом, выстраивая в цепочку таинственные знаки, он откроет небывалую истину, преобразует зыбкое марево миража во что-то очерченное, законченное, прекрасное, и навсегда избавиться от томительно-манящих терзаний, от которых так не хотелось избавляться.

Он уже не мог, как раньше, задыхаясь от полновесного наплыва гармонии, воскликнуть «Господи!..», обнаружив соразмерность рисунка ветвей мокрых деревьев рисунку синеватых вен на кисти своей руки.

Мир, казавшийся ему цельным, совершенным, немыслимо переплетенным и отравленным обыденностью, которую он научился не замечать, теперь, теперь (теперь даже это «теперь» претерпело метаморфозу) утратил былую цельность и стал цельным по-новому, понятно и просто, словно из него вырезали весь туман, всю пасмурную размытость, все непрочные связи, все ассоциации и трансплантировали ему невиданные доселе четкость, взаимосвязь, структуру, в которых так легко двигаться от пункта к пункту, не обременяя себя поиском, выбором, догадками.

День перестал сменять ночь, реки остановились, застыв на пути к морям, и уже никуда не могли вернуться, Солнце повисло свинцовым шаром на четко прочерченной сети гравитационных нитей, ветер замер, пытаясь не шуметь, и исчез, ибо кто же мог бы почувствовать замерший ветер? Круг разомкнулся, вытянулся в отрезок и там, где раньше хранилась необъятность поворота, теперь поселилась длина от начала к концу. Мир наконец-то сдался, сломился тонким прутиком, перестал быть маятником и сломился. Его расчленили, собрали вновь, вдохнув новую душу, новую и мертвую, и на этом все кончилось.