Киногон
Раскатали старый клуб по брёвнышку. За неделю старательные узбеки выстроили вокруг щербатого фундамента показательную базу стройматериалов, даже скобы и ржавые гвозди, дверные ручки и оконные шпингалеты по ящикам разобрали. На зачистку мусора им был придан «беларус» с тележкой под управлением Сани Ракитина, но куда сваливать гниль, паклю, макулатуру и шиферный бой не знал и он.
— В Поганый лог возите, — сказал Шептун. — Ферму туда же сдвинули.
— Ага, чтобы опять в речку всё вынесло? — напомнила Маня Правая. — В прошлый разлив к нам на огородчик тыщу пузырьков нагнало и ампулов, отравы-то. Силосные ямы зарастают, туда валите!
— Нас же сельсовет собрал, — напомнил Саня. — Ждём указа.
Алексей Палыч подошёл к нему поздороваться, спросил, когда крестника ждать: соседка «фу-фай» перестала ловить, «скайпель» у неё не включается...
— Третьи субботы вроде никто не отменял.
Между ними вклинился узбекский старшина:
— Уважаемый, наделки на борта сделаем? Доски есть. Мы быстро!
— Нет, знаком, нет, — Саня загородился от него ладонями. — Тележка самосвальная. Понимаешь? Гидравлика. Вам же легче.
— Лючче, это да.
Алексей Палыч прошёлся вдоль оголённого фундамента. У дальнего края, к которому кинобудку пристраивали, высился куб из саманных кирпичей. С дядей Петей-кинульщиком они месили глиняный раствор, половинили кирпичи ножовкой. Когда вернулся из Саратова с корочками киномеханика, заменил неказистую лесенку на парадную, с широкими ступенями и перилами...
— Киногонов дом родной разобрали, — внятно проговорил в собрании неугомонный Шептун.
Ну, можно и так сказать.
Наконец припылил на «семёрке» глава сельсовета, военный пенсионер майор Прусаков. Бодро поприветствовал «шийсят пять уважаемых процентов активного гражданского населения села Кирюшкина», приобнял Маню Правую, строевым подошёл к ближайшему накату и, охлопав верхнее бревно, объявил, что короткие простенки, пороги и косяки, оконные коробки, а также слабые и треснувшие на разборе доски можно будет забрать на дрова.
— Бани топить — самое то! — не удержался от наставления. — Теплотворность... ёмкость... короче, жар от старинной древесины — любой! — выше и жарчее, чем от свежих дубовых, а тем паче берёзовых либо осиновых дров, подверженных ситовой гнили ещё на корню.
— Вона почему дрова не завозили, — догадался Шептун. — Могли бы сразу сказать.
— Вот вам и ответ на жалобу, уважаемый Григорий Иваныч! Теперь детали операции, — Прусаков развернул единственный листок бумаги. — Это начальный список. Основан на поступивших от вас заявлениях. Кубатура не проставлена. Почему? А вот почему. Сейчас все желающие допишутся, общую наличность объёма дров уважаемый Сардорбек посчитает, и всех поровну наделим. Справедливо? Думаю, да. Контроль замеров возложим на Григория Иваныча, список и учёт — на Марию Ивановну, мою правую руку. Возражения есть? Думаю, нет. Транспорт вы видите. Погрузкой, разгрузкой... или это самосвал? Самосвал. Значит, плюс складированием, но по личной специальной договорённости, займутся наши друзья Жасур, Жахонгир, Жавохир и Жамшид. Так, уважаемый Сардор? Именно так. Вопросы? Прошу!
— А если расчёт в оконцовке не сойдётся, тогда как? — нашёлся Шептун.
— Возьмём из деловых запасов! Специально не будем их трогать до конца развозки.
— Я бы узял пару деловых досточек, — сказал кто-то.
— Хорошо, — невозмутимо согласился Прусаков. — Деловой лес нужен для ремонта медпункта, но мы ещё хорошенечко посчитаем и примем решение. Ещё вопросы?
Алексей Палыч подошёл к Сане Ракитину.
— Запишемся?
— Ты что, наш дровник не помнишь?
— Я запишусь, а ты домой отвезёшь, не всё же сараи крушить.
— Главный вопрос не задан, товарищи! — произнёс Прусаков. — По какой цене вы дрова выписывали?
— Ёк... по три тыщи куб, — ответил словно бы застигнутый врасплох Шептун.
— Во-от, — Прусаков широко повёл руками, — а эти мы вам даём без-воз-мездно! Хорошо же? Очень хорошо! За некоторым, как сказано, исключением.
Крыть собранию оказалось нечем. Но какое же царство справедливости без присмотра в нерабочее время, без караула?
— Киногон ближе всех живёт, — напомнил Шептун.
Глава пошептался с Маней Правой, провёл ладонью по своей красиво седеющей итальянской шевелюре.
— Думаю, Алексей Палыч Говорков не откажет нам в данной услуге. С вечера до полуночи и часиков с шести-пяти утра. Теперь рано светает. Пропажу в иное время будем считать разбоем, грабежом в отношении вполне определённого круга лиц, — сурово постановил Прусаков. — Ночью гражданское население должно отдыхать, набираться сил. Верно я говорю? Верно. Теперь что касаемо утилизации строительного мусора. Вывозим всё в глиняный карьер. Понимаю, далековато, но и единственно верно в экологическом смысле политики. Демонтажем фундамента займутся другие лица.
Перед отбытием глава наказал самоуправляться без него, но обещал раз-другой наведаться.
Узбекский старшина развернул жёлтую рулетку и начал измерения с досок. Шептуну он выдал собственный блокнотик и два карандаша.
Алексей Палыч подошёл к Мане Правой и записался восьмым. Нашлись и после него желающие. Никто не расходился.
Шептун вдруг стал похож на человека, которого обманули три раза подряд, и до него, наконец, это дошло.
— И што тама? — спросил инвалид Дрёмин.
— По ноль семисит пять куба, уважаемые, — объявил старшина.
— Я бы досточек узял, — сказал Дрёмин. — Дадите парочку, я вычеркнусь с дровишек.
Большинство, похоже, прикидывало, на сколько банных дней им доли хватит.
— Двоих убрать, по кубу выйдет, — подсказал старшина.
— Лё-ша, — с нажимом произнёс Саня Ракитин.
— Согласен перейти в конец списка, — сказал Алексей Палыч, ни на кого не глядя.
— Да горите вы ацким огнём! — ожил Шептун. — Вымарывай меня, чтоб и следу не осталось! Я на дубовые дрова заявление писал. Привезёт как миленький! — и с этим покинул собрание. — Я покажу тебе безвозмездно! — донёсся последний его внятный посул.
— Выбирайте, уважаемый, доски, — обратился старшина к Дрёмину. — Вы где живёте?
— Попутно он живёт, — сказал Саня Ракитин. — Сейчас и заброшу. Если полы перестилать, бери от сцены. Звенят!
Когда кум вернулся с первого рейса на карьер, Алексея Палыча на развале уже не было. У себя на кухне он врубил электрический чайник и дважды примерился, из какого окошка лучше видна строительная биржа. Не торчать же там, в самом деле. Наилучший вид открывался из восточного углового окна, если не закрывать калитку, а ещё лучше — распахнуть ворота. Найденное решение развлекло его, успокоило, и он привычно устроился с чайком перед телевизором. К воротам всё же сходил на рекламе, проверил их на прочность и раскрываемость. На бирже стояло затишье.
Вернулся в дом, поставил разогреваться суп, и тут к нему пожаловала Маня Правая. Решительно перешагнула порог и встала, как пришибленная.
— Ой! — сказала. — Чистотища-то какая!
Алексей Палыч лишний раз помянул добрым словом крестника, выбравшего на пол в кухню линолеум с рисунком дубового паркета, а на стены — светлые обои без рисунка. Простая геометрия смотрелась богато и строго.
— Проходи, Маш, — пригласил радушно.
— Что ты! Я в тапках на босу ногу. По золе, по пыли...
Алексей Палыч перенёс к порогу венский стул.
— Ох, моя спи... спасибочки! — грузная старуха, бывшая его одноклассницей почти полвека назад, теперь почему-то посчитала неуместными жалобы на самочувствие. — Ты, правда, присмотришь там? В тележке шланг лопнул, масло вытекло. Или два шланга. Два. Саня говорит, надолго встали. У него нет запаса. Узбек своих на центральную увёз, на медпункт. Да все разошлись уже.
— Присмотрю, что ж я... Пообедаешь со мной?
— Я? — Маня заметно стушевалась. — Нет, Лёш, что ты... Да мне и цыпушек кормить. Уселась, раба... Пойду!
Когда он наливал суп в тарелку, дух пережаренного лука перебил наплывавший от двери запах женщины.
До сумерек Алексей Палыч наладил обзор. Ворота даже не пришлось до конца распахивать. Запер на ночь вернувшихся с речки гусей, послушал их разговор. Матушка-гусыня пару раз заполошно вскрикивала «кагак!», гусак ровно отвечал ей «га, га-га-га», молодёжь попискивала. Просчёт перед отбоем закончился клацаньем клювов и шорохом соломы.
Поужинал он жареной картошкой, умяв заодно пучок молодого стрельчатого лука. С чаем и сухариками перешёл к угловому окну. Над биржей должен был загореться фонарь на столбе, третий на всё село, но пока что экономно дремал. Алексей Палыч включил телевизор, выбрал новостной канал и убавил яркость. Пососал сухарик.
— Да чтоб тебя! — само собой вырвалось, когда фонарь, наконец, разжёгся до полного накала; светил он на улицу, бил прямо в глаза, и тем усиливал мрак на бирже стройматериалов — орудуй там кто хошь и без оглядки.
Вообще, на провокацию мог решиться только Шептун. Причём именно в первую ночь. Если бы знать, вызвал ли он племяша с центральной, то и гадать нечего. Раньше полуночи они не сунутся... Но так опростоволоситься с тайным наблюдением! Алексей Палыч, не медля, пошёл затворять ворота. Вставив запорный болт на место, взглянул в сторону клуба и решил прогуляться. Кто и увидит его — поймёт правильно. Прихватил и резной бадик, которым направлял гусей. В тылу у фонарного столба выбрал штабель пониже и уселся на тёплые доски.
«Дом родной», вспомнилось. Сейчас уместно было бы раскурить папиросочку, попыхтеть картинно, но привычки этой Алексей Палыч избежал ещё в молодые годы. Табакокурение было прямо противопоказано их брату-кинщику. Все известные ему возгорания в кинобудках происходили от неуместных перекуров. Да Лёха-киногон, насколько помнил себя Алексей Палыч, никогда и не завидовал курякам.
Закончив сеанс, он сначала давал в зал малый свет, зажигая матовую лампочку у входа, а когда большая часть зрителей разбредалась, включал освещение полностью и пускал на наружный «колокол» заезженную «Песенку велосипедистов». За те минуты, пока звучала пластинка, успевал зачехлить аппараты, расписаться в паспорте кинокартины и упаковать последнюю банку. После этого с треском опускал заслонки на окошечках и брал в руки микрофон.
— Раз, раз, раз. Миллион, миллион, миллион, — бубнил, настраивая усилитель, а потом, отстранив микрофон, распорядительно восклицал: — Танцуют все!
И заводил «Игрушку». Под эту пластинку Лида выходила охотнее всего. Приподняв крайнюю заслонку, Лёха видел, как она встаёт, засовывает пуховые варежки в карман под полу и, улыбаясь, подходит к Наталье Викторовне. Наталья оборачивается к мужу, Сане Ракитину, и шутливо испрашивает разрешения. Саня важно кивает, доставая папиросы, и танец начинается. Лёха сглатывает сухой комок, образовавшийся за время наблюдения, и мурлычет по-иностранному вслед пластинке. Сначала Лида и Наталья танцуют вдвоём, потом к ним присоединяются пары две-три старшеклассниц, и на этом всё — не лето.
— Белый танец! — объявляет Лёха одноимённую песню.
Ему наперёд известно, что теперь на правах дамы Наталья пригласит Лиду, и танец этот будет последним, потому что Саня Ракитин к тому времени докурит свою «беломорину» и начнёт ворчать, что вот, мол, они тут резвятся, а дома тётя Дуня Гридасова, может быть, извелась вконец с их полуторагодовалым Михаилом Александ­ровичем.
Когда музыка затихает, Лёха некоторое время астматически дышит в микрофон и, наконец, трагическим голосом оповещает:
— Конец всему, дорогие товарищи.
Под окошком тут же раздаётся свист, и один и тот же салага первым кричит ломающимся голосом:
— Сапожник! Экран на портянки!
— Кинульщика на мыло! — поддерживает знакомый тенорок.
— Киногон, выйди вон! — эта кричалка новая, автор пока не известен, но Лёха не обижается: программы она не портит.
Теперь ему надо перещёлкать тумблерами, запереть дверь кинобудки и бежать к клубному крыльцу. Лида всегда выходила вместе с Ракитиными.
— Ну, как фильм? — спрашивает Лёха вместо приветствия.
— Психологии много, — серьёзно говорит Саня.
— А тебе чтоб про войну, про любовь, а в конце трактор поломался! — смеётся Лёха, и ему, как всегда, становится легко рядом с этими людьми.
Он успевает пересказать ещё пару анекдотов из проката, и Ракитиным пора сворачивать.
— Спокойной ночи, ребята, — говорит Наталья Викторовна.
— Пока, — бросает Саня.
И Лёха остаётся с Лидой один. Некоторое время в нём ещё теплится взятый настрой, но идти им долго, и он постепенно теряет дар речи. Ему вообще-то хорошо было бы и молча подставлять Лиде левую руку кренделем, но широкая киноосведомлённость не позволяет ему молчать. Спутницу надо развлекать, а Лёха всё никак не может отработать программу.
— Ну, как на работе? — спрашивает он. — Быки не кашляют?
— Быки, они всегда здоровые, — отвечает Лида.
Лида ветеринар, и ему трудно удержаться от глупых вопросов.
— Не ушибают?
— Меня? — смеётся Лида. — Я сама ушибить могу!
То-то и оно, думает Лёха. «Оборзела наш конский доктор», — доходило и до него.
Осенью он ещё разглагольствовал о звёздах, изображая заезжего лектора, нашёл даже Полярную звезду, отметив расстояние от какой-то звёздочки своей пластмассовой расчёской. А когда Лида указала на Кассиопею, он, не запнувшись, сказал: «Это Метро, созвездие Метрополитена, сокращённо Метро». — «Ой, правда, на перевёрнутую мэ похоже, — согласилась Лида. — А ты был в Москве?» — «А ты?» — находчиво спросил Лёха. — «Я — нет», — призналась Лида. И он почти целую неделю рассказывал ей про Москву, про Кремль и свои московские похождения. Правда, к самой столице Лёха никогда даже не приближался, но у него был армейский друг Серёга-москвич, а также отличные кинопамять и киновоображение. Эта удачная ложь, казалось, сблизила его с Лидой, только неприятно было вспоминать, как часто оборачивался во время рассказа и сбивался, если навстречу кто-то выходил из темноты улицы. А о чём теперь говорить?
— Кирюшкино такая дыра, хуже нашей Кретовки, — нарушает молчание Лида. — Чем только Наталья восхищается? Даже муж у неё кретин какой-то.
— Передовик се-хе производства, — усмехается Лёха, и ему становится стыдно от того, что невольно дурацкой своей иронией чернит друга и кума. — Ничего, — спохватывается он, — скоро должны дать насадки, буду новые широкоэкранные фильмы возить.
— Когда-а? — безнадёжно вздыхает Лида.
И, ухватившись за этот вопрос, Лёха терпеливо начинает пересказывать всю волокиту с насадками. Главное, он первым в прокате перешил экран... Лида, должно быть, от скуки слушает, не перебивая, и Лёха радуется, что хоть это поможет задержать её у калитки.
Но вблизи Лидиной квартиры они вдруг сталкиваются с хозяйкой, тётей Настей.
— Ой, Лидок! — заполошно вскрики­вает та. — А я уж к соседям бегу... Беда у нас!
— В чём дело? — спрашивает Лида, отстраняясь от Лёхи.
— Да Красотка наша никак не растелится. Уже с час, наверное. Давай, сами как-нибудь подмогнём...
— Я, Анастасия Владимировна, одета чисто, — сухо говорит Лида. — Мне переодеться надо.
— А где корова? — подаёт голос Лёха.
— Ой, Лёш, пошли, пошли скорее, — срывается тётя Настя.
В хлеву тускло горит фонарь, но он сразу смекает, в чём дело, такое и у них случалось.
— Подмогнуть бы ей надо бы, — слезливо тянет тётя Настя.
— Поможем, — говорит Лёха и стаскивает перчатки. — Ну-ка, подержи, — по пружинистой подстилке он проходит к корове.
— Воды все отошли, вот и... вот, — чуть слышно говорит за спиной тётя Настя, а Лёхе хочется, чтобы стояла там сейчас Лида и пусть так же переживала.
Почуяв помощь, Красотка вздрагивает, напрягается и, вытянув шею вдоль подстилки, начинает утробно гудеть. Лёха на мгновение сомневается в своих действиях и старается скрыть растерянность.
— Давай, давай! — кричит он.
«У-у-у», — обессиленно гудит корова.
— Ну, тогда не обижайся...
Когда Лида появляется в хлеву, Лёха уже подтаскивает телёнка под материнский язык, тётя Настя облегчённо шмыгает носом.
— Нормально всё? — спрашивает Лида.
— Всё, всё, слава богу, — откликается тётя Настя.
Глядя, как корова облизывает вздрагивающего телёнка, Лёха улыбается и отирает руки.
— Давайте-ка я его снесу, — говорит он. — В чём только?
— Вот, вот халат, — снова начинает суетиться тётя Настя.
— А не боишься, что тряпки жевать будет? — смеётся Лёха.
— Глупости всё это, — вставляет Лида.
Лёха, держа телёнка перед собой, рысью бежит по морозцу в дом, но тётя Настя всё же успевает растворить перед ним двери.
— Ну, вот и хорошо, — говорит она, когда телёнок устраивается на соломе около печки. — Тёлочка, Ночка будет.
— Какая Ночка? — изумляется Лёха. — Ты на лоб погляди — Звёздочка!
— Ну, будь по-твоему, отец крёстный, — смеётся тётя Настя.
Раздевшись, Лида проходит в горницу, и Лёха успевает схватить её бормотание:
— На работе навоз, теперь тут ещё...
«Наверное, ей неловко, что при мне всё это», — решает Лёха и виновато улыбается.
— Ну, я пошёл. Всем пока!
— Погоди ты, «пока», — говорит тётя Настя шёпотом и подмигивает. — Я пойду глядеть, чтобы Красотка послед не тронула, — и кивает на буфетную дверцу. — В графинчике.
На кухне появляется Лида, и Лёха не успевает погасить смущённую улыбку.
— Как тебе развлечение? — спрашивает Лида и брезгливо смотрит на завозившегося телёнка.
Вздохнув, она опускается на стул, Лёха видит её белые круглые колени, белые груди в глубоком вырезе халатика, и ему становится жарко. Пора бы уйти, что ли, но он вдруг стаскивает шапку и, глотнув, выдавливает:
— Слушай, Лидок... выходи за меня, — он тут же замечает, как меняется её лицо, но всё же добавляет: — Чего мы, действительно...
— Киногон, да ты что? — удивлённо произносит Лида, и Лёха словно трезвеет, услышав своё новое, непривычное ещё прозвище. — Ты что такое сказал?
Она встаёт и как бы впервые насмешливо рассматривает Лёху, глаза её оживляются, но ему не это важно. «Как же так — Киногон?» — поражается он.
— За тебя — это, значит, замуж, да? — допытывается Лида. — Ты муж, а я жена твоя? Ха-ха! Вот интере-есно!
Лёха вспоминает, что она его и по имени-то никогда не называла, все как-то так обходилась.
— Ну, ладно, ладно, — осевшим голосом говорит он, — хватит смеяться, кина не будет. Кинщик заболел, — поворачивается и с силой толкает дверь.
— Погоди, — кричит Лида вслед, — ты серьёзно?
— Как в кино, — бормочет в ответ Лёха, но это уже на улице.
Ночь кажется ему пустой и холодной. При ходьбе начинают мёрзнуть руки, но за перчатками возвращаться не хочется, и Лёха с досадой вспоминает, что отёр мокрые ладони об новые брюки. Пять, десять разных решений принимает он, добираясь до дома, и под конец чувствует уже какое-то облегчение и усталость. «А в кино пусть так и ходит бесплатно», — решает великодушно, открывая свою калитку.
Из своих надо было выбирать спутницу? Но своей тогда и Сане Ракитину не досталось. Все рвались куда-то, хоть и становились чаще всего кирюшкинские — кретовскими, а кретовские — петровскими. Кровь освежали — это да, а домой если и возвращались, то доживать. Как вернулся и Алексей Палыч. Не обременённый семьёй, он успел до полного развала киносети поработать в районном доме культуры, вовремя перешёл в узел связи, и всегда знал, что вернётся, если будет куда. Ни последняя, ни предпоследняя сожительницы не захотели переехать с ним в Кирюшкино, да ведь он и не настаивал.
Тогда не настаивал, а сейчас не жалел. Крестник Михаил Александрович приучил сына Стёпку называть их с Саней одинаково дедами, и у Алексея Палыча внук гостит охотнее, чем у кровного, особенно, если у того трактор ломается.
Домой Алексей Палыч вернулся далеко за полночь. В сенях спохватился, что оставил резной бадик на досках, но тут же посчитал эту свою оплошность вполне уместной. Кому надо, завтра наглядно убедятся, что положенный ему кубометр дровишек он отработал в первую же ночь честно.