Кубышка-1

Подлинная история

— Не нагнетай обстановку, Воробьёва, на погребение успеешь: своего водителя дам, — нашёл Филатов главные слова. — Марина на подмену выйдет, предупрежу. Дня три тебе хватит?

— Ох, за глаза, Пётр Иваныч! — Вера подсела к столу. — Заявлению писать?

Филатов только хмыкнул в ответ, достал телефон и вызвал водителя.

— Не роднилась с тёткой? — спросил, как упрекнул.

— Да как же? Виделись.

— Долго известие шло, через сельсоветы, — уточнил директор.

— Так нет на Зыбкино прямой дороги.

— Зато связь должна быть отличная. Там вышки на всю нашу округу.

Ожидание начало томить обоих, и Вера насмелилась:

— А пусть Федя ко мне подъедет. Я хоть соберуся.

— Хорошо, — легко согласился Филатов. — Дам свой наказ и к тебе отправлю. Чеши. 

До дома Вера прочесала поперёк Грачёвки, пугая кур, и только отвязывая заднюю калитку, сообразила, что никого больше не успела предупредить. И не сможет, если не встретятся потом на выезде. Свекровь обходилась без телефона, у дочери, пока зять в командировке, на связи оставался лишь сват. Сват Митя-хват... свиданки с внуком установил по расписанию... От спешки у неё и думки сделались дёргаными. Тут ещё паспорт перепряталки устроил, провались он совсем... Федя всего лишь дал сигнал под окнами, а вышло — как подзатыльник. Вера бросила отсчитывать деньги, да и взяла с собой все сбережения — пять или шесть тысяч мелкими бумажками. Перекрыла газ и ключ от дома оставила в положенном месте.

В машину села позади Фёдора.

— Погнали, тёть Вер? В Зыбкино через Рыбкино!

— Да зачем так-то?

— Шучу. Поедем не самой короткой дорогой, зато мягкой — можешь кемарить целый час.

Глаз она и на минуточку не сомкнула. Таращилась на проплывавшие полосы карагача, всматривалась в дальние склоны увалов, и отводила взгляд от однообразно мелькавших невысоких рядков подсолнуха, выбегавших к дороге: начинала кружиться голова. «Едем, едем в соседнее село на дискотеку», — долдонили в динамиках ребята, поди, как один похожие на водителя. 

— Видишь вышки? — не убавляя трынди-брынди, спросил Федя. — Там твоя Зыбкина. Лог переедем, напрямую попрём!

Машина с замедлением скатилась вниз, в свежую сочную зелень, поколыхалась на промоине, зарычала и поползла вверх. «Тут же Ремешок начинается», — догадалась Вера: сейчас выберутся, свернут направо, вдоль ручья — на Скупую гору, и будет им долгий пологий спуск к Зыбкино, с кладбищем посередине. В её детстве до верховий ручья ребятня добиралась редко, но сам Ремешок, тем более Узелок, место его впадения в речку Зыбку, пустовали разве что в самые ненастные дни. Пара дубков, выбежавших к дороге, живо напомнили земляничные места. Ближе к устью пойдут тенистые ежевичные склоны, а там и Узелок: гляди, целые ещё лавочка для свиданок, «транплин» отчаянных ныряльщиков, «секретики»...

— Успели! — выдохнул Федя и выключил, наконец, музыку.

Машина проехала под высоченными мачтами с приборами и лампочками наверху, покатилась по наезженной до их ограждения дороге, и за плечом водителя Вера увидела серую «буханку», ползущую от села.

— Думаешь, наша?

— Не думаю, а знаю, — сказал Федя. — Мишка Юров и его похоронная команда. Ритуальные услуги на весь район. Где остановимся?

— Наспроть могилок, там свёрток, — Вера поймала себя на том, что заговорила по-зыбкински.

Федя съехал на обочину перед поворотом и заглушил мотор. На дорогу соскользнули одновременно, тихо прислонили дверцы и замерли.

— Я дальше, на район уеду, — глядя перед собой, сказал Федя.

Вера кивнула, как поклонилась. Невольно шагнула вперёд и тут же встала, сообразив, что ехать или идти навстречу покойнику не полагается.

— Идут за катафалкой, провожают, — проговорил за спиной Федя. — И легковая сзади едет.

Веру словно под коленки ударили, едва устояла на обмякших ногах. Кто-то идёт, провожает, горюет — опять не она. Как вертихвостка-девчонка, отсиделась, наигралась, снова переложив все скорбные хлопоты на других. Отца хоронили — в роддоме слонялась, с матерью повидалась за год до конца, с той же поры, лет десять, тётю Раю не видела. Муж, и тот просто сгинул, отправившись в девяностых менять машину ржи на доски к пермякам в леспромхозы... «Буханка» подползла к повороту, стало хорошо видно водителя в чёрной рубашке и тёмных очках, он степенно кивнул, молодой человек, и плавно повернул руль направо.

За машиной с распахнутыми задними дверцами шли тётя Оля и дядя Степан — дальняя родня по отцу, колобок и черенок гнутый. Тётя Оля протянула левую руку, и Вера, едва не обронив сумку, рванула к ней, ухватилась, готовая расцеловать. Через пару сбивчивых шагов тётка высвободила свою руку, перебрала стопку полотенец, прижатых к груди, и вытащила чёрный платок.

— Покройся, — сказала.

Вера повесила сумку на локоть, развернула-сложила платок и на ходу покрылась. Сцепила ладони перед грудью. Тётя Оля взяла её под руку и подравняла шаг. У них за спинами хлопнула одна, другая дверца, завелась и тут же отъехала машина.

— Здорова, девка, — сказал дядя Степан. — Всех грачёвских теперича на «патриотах» возют?

Тётя Оля чувствительно сжала локоть, и Вера промолчала.

Перед раскрытыми воротами кладбища «буханка» взяла вправо, ехавшая следом машина встала рядом. Тётя Оля перекрестилась с поклоном в сторону могил — помолилась за всех прибывших. Из легковой вышли трое парняг в одинаковых бледно-розовых рубахах с длинными рукавами, а четвёртый такой же выглянул из «буханки», подал две табуретки своим, два венка протянул дяде Степану. «Шарониной Р. И. от родных и близких», — было написано на одной ленте, второй венок — от соседей. Лёгкий, обшитый тонкой чёрной материей с атласными лиловыми кантами гроб парняги выставили на табуретки, перестроились, по шумному выдоху одного дружно подняли, и он поплыл, покачиваясь, к последнему приюту.

Пока снимали наживлённую крышку, Вера огляделась. Таблички на крестах и пирамидках рассказывали о родне, и всех она помнила живыми и даже весёлыми, лукавыми, как дед Иван. К дедовой ограде был прислонён новый лакированный крест, к нему отнесли и снятую крышку. Команда выстроилась поодаль, а Юров деловито, напрямки, ушагал к машинам. Вера глянула на лицо лежащей в гробу и ни единой родной чёрточки не признала. Разве что тонкие чуткие шаронинские ноздри... но и их покрывал грубо нанесённый тональный крем.

Вера обернулась к тёте Оле, и та поняла её взгляд по-своему: передала полотенца, прижала к груди руки крест-накрест и шагнула к гробу.

— Раи-чи-ка-подру-га-доро-гая! Раи-чи-ка-моя-ты-золо-тая! Ох! Глянь-ты-погля-ди-д-на-нашу-Веру! Ох-да-на-ко-го-ж-она-оста-ла-ся...

Юров вернулся с бумагами, и тётя Оля смолкла, наклонилась и губами коснулась лба усопшей подруги. Вера сделала то же самое, а дядя Степан поправил что-то в изголовье и сразу отошёл. Крышку приложили на место, ударил молоток. Двое в чёрных перчатках приподняли домовину на верёвках, экономно и плавно выставили над ямой, и она ушла в глубину, как утопла. Дядя Степан первым захватил горсть земли из отвала, но высыпал её после Веры и тёти Оли, уважая родство. Команда заработала. Привычно, споро, молча. Наконец, продолговатый холмик выровняли, обложили низ брусками дёрна, и дядя Степан возложил венки.

— Покойся с миром, — сказал при этом, подошёл к кресту и похлопал по нему ладонью. — Спасибо, братцы, отлично работаете!

Парняги кивнули, собрали свой инвентарь, пустые полторашки и ушли к машинам.

— Земля сухая, — сказал Юров, — осадка будет сильная, следите, — он посмотрел на каждого, подошёл к тёте Оле и протянул бумаги. — Здесь гербовое свидетельство, акт выполненных работ, копии чеков. За венки и ленты вы должны семьсот шестьдесят рублей.

— Вот главная родня, — указала тётя Оля на Веру. — Гробовые, все до копейки, глава в первый день забирала. И документы у неё.

— С Татьяной Алексеевной согласовано, — сказал Юров. — Теперь нас должны поддержать наследники.

Вера приняла бумаги, раскрыла сумку и вынужденно достала пакет со всеми деньгами. Быстро отсчитала восемь сотенных, но Юров остановил:

— Нет, у вас и без сдачи будет.

Пока рассчитывались, тётя Оля подала одно полотенце дяде Степану, другое локтём прижала к себе, оставшиеся протянула Юрову.

— А вот такой ещё вопрос будет, — дядя Степан принял руки за спину, настраиваясь на беседу. — Магометанинов так же обслуживаете?

— Кого, простите?

— Татар, казахов имеется в виду...

— Нет, не приходилось. Те по-другому живут. Сами обходятся, — Юров склонил голову. — Ещё раз: искренние соболезнования, прощайте.

— «По-другому», — проговорил дядя Степан, глядя вслед молодому человеку. — Скажи, дружнее. И не расползаются по сторонам, как раки.

Если дядька, седьмая вода на киселе, намекал на неё, то Вера и не обиделась. Большого горя она не чувствовала, виноватость отпустила сразу, как только Юров взял её деньги, а будут ещё хлопоты, то она их не боялась.

— Пойдём теперь помянем, — сказала тётя Оля, — а потом ты, Верочка, воротись и поговори с тётечкой. Да у родителей могилки образь, заросли.

За воротами остановились, обернулись, и тётя Оля опять помолилась за всех с поклоном. Когда-то кладбище было обнесено рвом от бродячей скотины, теперь обваловка сгладилась, заросла чилигой, и ворота были открыты словно в чистое небо. Дядя Степан свёл железные половины, связал их проволокой, посмотрел на вышки-антенны и усмехнулся.

— К марсианинам они собрались! А тут решено и подписано: на Зыбке жизни нет, кончилась. Косномавты, — он тяжело выругался.

— Стяпан! — остерегла тётя Оля. — Нашёл место...

Возвращались через проездной проулок и к тёткиному дому пришли с улицы.

— Тут её из морга ждали, тут и прощались, — указала тётя Оля место. — Губаниха с дурочкой, Марья Васильна были. Дядя Егор лежит, этому я потом помянушки отнесу.

Вера всё схватывала краями глаз и сознания, согласно кивала — гостьей была, да ею и хотела бы оставаться. Образцово аккуратным предстал перед ней небольшой тёткин двор, будто ковром застеленный, порядок царил и в доме. Пустой стол стоял посреди кухни, и тётя Оля принялась заполнять его, вынося из чуланчика посуду сообразно с гостями.

— Погляди, как у нас, — позвала Веру. — Плита и отопление идут через один счётчик, свет — через другой. Если вздумаешь отрезать электричество, надо с района людей вызывать.

На плите пустили греться куриную лапшу.

— Стяпан? — тётя Оля звякнула посудой в навесном шкафчике.

— А как же! Первую за новопреставленную, не чеканясь, вторую за родителей, третью стопку — со свиданием временно живущих.

Тётя Оля расставила гранёные стаканчики по сторонам стола, один потом накрыли ломтём хлеба. Кутья оказалась из перловки, и Вера вспомнила другие различия зыбкинских и грачёвских обрядов. Ни блинцов, ни мёда на столе, зато большой рыбный пирог, селёдка кусочками, усыпанная кольцами лука.

— Покойница рыбку любила — всё в холодильнике нашлось, — сказала тётя Оля. — Под Раичкин заказ автолавка и этого судака привезла, неделя не прошла...

За столом пытались объяснить безвременную кончину и не могли. После вскрытия написали что-то про сердце, но глава сельсовета донесла по секрету: ничего не нашли, как всё равно выключили Раису Ивановну.

— Зря изрезали, изрисовали, лучше бы не трогали, — сказала тётя Оля.

Выпили за свидание, и вопросы посыпались на Веру: как живёт, когда бабкой сделалась, сколько до пенсии?

— По газетке не видно, чтобы в Грачёвке коровы водились, — заметил дядя Степан. — Ты говоришь, доярка...

— Чисто молочных и нет, — объяснила Вера. — Пятьсот голов на откорме. Телята на подсосе, а всё равно семисят коров доятся. Нынче растёл такой, что четверо еле управляемся. Правда, вручную.

— Хорошо, хоть так, у нас-то глухо, — согласился дядя Степан. — Ну, пойду, в аккурат на «Ментовские схватки» поспеваю.

— Погоди, «схватки». Оладики, конпот на выход... Нехристь, что ли?

Тётя Оля укатилась в чуланчик, поставила что-то на плиту, тут же вернулась с миской оладий, по одному выставила на стол стаканы с компотом, наконец, полила оладьи топлёным маслом, стала потряхивать, покручивать перед собой миску, будто муку просеивать. Дядя Степан даже рот приоткрыл, наблюдая, как колышутся её полновесные нестеснённые груди под лёгкой сиреневой кофтой.

— Эх, — сказал, проглотив слюну, — Губанов только из-за оладиков и ходил на поминки! Ну, мягкой землицы, сладкого сна, Раиса.

Тётя Оля собрала ему пакет на дорогу, не забыв бутылочку.

— Кто ж теперь гнать такую будет? — вздохнул дядя Степан. — Рая ты Рая, безвремéнно ты нас оставила, — с тем и ушёл.

Выпивали, оказывается, самогонку.

— Одну банку я по винтовым бутылкам разлила, — сказала тётя Оля, — две к себе отнесла. Всем рассказала, чтобы не лазили тут.

— А есть кому лазить?

— Двенадцать дворов. Наши, может, и не сунутся, а три семейки к нам на выселки определили за коммунальные долги. Так-то их не видать, по своим старым местам промышляют, а вдруг... Кур я тоже перетаскала, ты же не против? Из одной вот лапшички наварила. Корм потом заберу.

Начали обход с кухни. Оказалось, в углу не зеркало завешано, а дорогой плоский телевизор. Единственное настольное зеркало лежало в тумбочке. На полках в чуланчике стояли банки с крупами, пятилитровые бутыли с водой, низом — пустые.

— Когда завозят, пустые надо сдавать, — сказала тётя Оля. — На полив у неё колодец в огороде — муть одна, тухлая. На баню, на постирушки в двух синих бочках отстаивается — из общего колодца. Бяда у нас с водой. В погребах стоит, мы уж и побросали все. Речка Зыбка весной бежит, а летом останавливается и тиной зарастает. Последние времена, я говорю...

Зашли в горницу. Вера потрогала старый знакомый шифоньер у перегородки. В дальнем левом углу — высокая убранная кровать, между окнами — диван с расшитыми подушечками, над ним гитара на гвозде. На резной кустарной тумбочке стояла радиола, покрытая вышитым уголком. Тётя Оля подняла крышку.

— Тут у неё все документы и крупные деньги лежали, расходные — в шкафу, мы с Татьяной из них гробовые сложили. Завтра к ней в сельсовет сходишь. Наша головастиха — твоя знакомая, сама увидишь. А тут не сиди без дела — ищи. Сберкнижек у Раи не было, и деньга должна быть... Я ночь не спала, боялась, начнут дом раскатывать... Там пусто, не гляди, — сказала, заметив, что Вера разглядывает гитару.

— Разве она играла?

— Она-то нет, да тут мужиков перебывало... Родить хотела Раичка для себя сыночка. Потерпит-потерпит и начина-ает принимать. Я говорю, ты, как поняла, что тяжёлая, гони их всех, если муж тебе не нужен. Ни разу не выносила... Ох, грех какой. Но семьи ни одной не порушила!

Во дворе тётя Оля показала, где лежат ключи от сараев и бани, и опять наказала сходить на кладбище.

— Телевизор, наверно, не включай пока, ко мне приходи. С этих вышек у нас двадцать каналов кажут. Дожили, говорю: каждую волосинку видать. И ищи, ищи, девка... пакет, кубышку... поняла?

Вера тихонько засмеялась.

— Ты чего?

— В Грачёвке говорят: кубарь, — объяснилась смущённо, а кубышкой, конечно, была сама тётя Оля. 

На улице настоялось послеполуденное пекло, и Вера укрылась в доме. Экономя воду, перемыла посуду. Подвигала ящики шкафа, каждый раз натыкаясь на идеальный порядок: там лекарства, тут плоскогубцы, отвёртки, два фонарика, оба рабочие... Скрытый беспорядок обнаружился в горнице. В шифоньере перевёрнуто было всё: и стопки постельного белья, и ящики с носками и трусами. Зимнее пальто висело с вывернутым карманом. Наводя порядок, Вера подумала, что всё тёткино пришлось бы ей впору, не было точно известно, как донашивать за покойником. Отвернув покрывало, поняла, что постель тут перебирали до пружин. Теперь показалось, что и горшки с геранью стоят не на своих местах, а в ящик под фикусом лазили с ножом, да и забыли его воткнутым по самую рукоятку. 

В тумбочке под радиолой обнаружились пластинки с кудрявыми певицами на обложках, деревянная шкатулка с брошками и стеклянными бусами, опять же перепутанная куча журналов «Крестьянка» ушедших годов. Вера взяла журнальчик, сложила подушечки горкой и прилегла на диван. Лёгким сном она забылась вроде бы на минутку, а, открыв глаза, испуганно заметила, что в горнице потемнело, будто вечер уже. Оказалось, просто сирень перед окном попала в тень дома, улица сияла по-прежнему.

Хлеб и карамельки Вера положила в сумку, а стаканчик с самогоном до кладбища несла перед собой, не меняя руки. Сдвинув венок, вдавила стаканчик в могилу, накрыла хлебушком. Постояла, настраивая думки на жалость и вину, вздохнула. Разнесла угощения по родне, сдёрнула осот с холмиков, а подступиться к пырею и житняку ей было не с чем.