Грибные дни. Воскресенье – день

К нам домой заходил участковый, спрашивал у матери про отсутствующего в деревне отца. Мать напоила Семенова чаем с вареньем, расспрашивала его об убийстве. Мы подслушивали из комнаты. Версий у милиции было не особо много — считали, что кто-то убил Ларису Викторовну по пьяному делу с целью грабежа. Семенов обратил внимание матери на пропажу кур. Милиционеры проверили всех деревенских бывших судимых и асоциальных элементов, но у всех было алиби. Как сказал Николай Васильевич, видимо, кто-то из соседних деревень совершил черное дело. Допив чай, участковый откланялся, попросив, чтобы, когда вернется отец, ему непременно позвонил.

— Вот значит как, — мать налила себе еще чаю и задумчиво вертела чашку, — думают, кто-то из округи...

— Так я герой или нет? — спросил Пашка.

— Ты — баран. И ты, Виталий, тоже. Не додуматься вилы вытащить — это просто уму непостижимо. Это надо быть полными петрушками с пустыми головами. Про кур слышали?

— Да, — ответил я.

— Надо начинать их рубить и потрошить по-тихому, пока никто ничего не заподозрил.

— А кто и что может заподозрить?

— А вдруг обыск? — пристально посмотрела на меня мать. — И что ты им скажешь? Что чужие куры сами в сарай набились?

— Я не умею рубить...

— У неумеки руки не болят, — отрезала мать. — Что там уметь? Кладешь ее шею на пень, топором ёк и все: курица не птица, Советская Болгария не заграница. Вспарываешь ей пузо и вываливаешь в помойное ведро потроха. Потом тушку ошпариваешь кипятком и начинаешь ощипывать. Справитесь, — махнула рукой, — не сложнее, чем старушку замочить, Раскольниковы. Иди, что ты стоишь? Ты же будущий воин, — глумливо сказала она. — Не будете ротозеями — все у вас получится.

Пообедали жареными ночными грибами. Грибы как-то в горло не лезли, сразу вспоминался отец. Я незаметно подвинул свою тарелку Пашке, а он и рад стараться: смолотил мигом. Как в него только помещалось столько еды?

После обеда, мы с Пашкой поставили на очаг во дворе греться выварку с водой и пошли в сарай за первой курицей. Стоял у нас во дворе металлический обод от тракторного колеса, с вырезанным сбоку отверстием для дров, служивший очагом. На него ставилась длинная сорокалитровая выварка из нержавеющей стали. В любую погоду: в снег и дождь, в грозу и вёдро, град и буран, приходилось нам с братом разжигать огонь под этой вываркой и, постоянно подбрасывая дрова, караулить, пока вода закипит. Даже падающие с неба камни не могли освободить нас от этой обязанности. Когда вода закипала, засыпали туда комбикорм и заваривали, помешивая длинной узловатой палкой. Потом снимали и ставили следующую выварку. А дальше надо было в большом чугунке с дыркой от пули картошки сварить для поросят. Так весь вечер возле этого костра и проводили, под дождем и снегом, среди комаров и разного гнуса.

Курицу схватили первую подвернувшуюся. Приволокли ее к костру. Положив ее на пень, я достал спрятанный за калиткой топор. Прятали мы его, чтобы никто не спер, хотя, у нашего отца и так никто бы ничего не спер. Подкравшийся Пашка смотрел с острым любопытством, возбужденно подрагивали, словно хоботок насекомого, очки. Я стоял и чего-то ждал.

— Чего ты ждешь? — не выдержал Пашка.

— Она же живая, — попытался объяснить я. — Она дышит.

— Руби скорее, мамка успеет на ужин сготовить!

— Она же живая, как ты не понимаешь?

— Руби, а то опять один горох вечером жрать! — горячечно сказал Пашка.

Отец где-то спер целый мешок гороха, и мать из экономии постоянно варила его нам. Вздохнув, я резко опустил топор на покорно вытянутую шею. С легким хрустом перьев голова отделилась и отлетела к забору. Из обрубка шеи ударила длинная струя крови. От неожиданности я отпустил тушку, и обезглавленная птица рухнула с пня. Упав на землю, она вскочила на ноги и, поливая вокруг кровью, словно из брандспойта, кинулась прочь, в сад. Я остолбенело смотрел вслед. Пришел в себя только от воплей брата.

— Уйдет! — верещал он. — Уйдет же!!!

Схватив полено из кучки дров, приготовленных на вечер, он с неожиданной ловкостью, будто заправский городошник, швырнул его вслед беглянке, снеся курицу, словно кеглю.

— Попал!!! — заорал Пашка и начал скакать по двору, улюлюкая и изображая индейский танец.

От сарая к его воплям добавилось кукареканье нашего петуха. На шум из дома вышла недовольная мать.

— Опять скачешь, кособокий? — брезгливо поморщилась она. — Знать, не устал. Ты чего стоишь, шупальца свесив, Виталий? — перевела взгляд на меня. — Зарубил куру? Где тушка?

— Она убежала, — признался я.

— Безмозглый, весь в Витьку, — поставила диагноз мать. — Это у тебя от того, что шапку зимой не носишь. Смотри, мозги вытекут, безмозглым станешь.

— Я ее подбил! — ликующе вклинился в материнские поучения Пашка.

— Кого ты подбил, кочерыжка моченая? — спросила мать.

— Виталик ей голову отрубил, а она тикать, а я поленом ее, — хвастался брат.

— Хоть у кого-то здесь мозги с моей помощью работают, — похвалила мать. — Вовремя я за твое воспитание взялась. Теперь принеси добычу.

Пашка, схватив еще одно полено, пошел за тушкой.

— А ты не стой столбом, а то голуби гнездо в волосах совьют, — велела мне мать. Приняла из рук Пашки окровавленную птицу и положила на заборный столб. — Пускай пока полежит. Как вода закипит — меня позовете.

Вода закипела, Пашка позвал мать. Она пришла с кастрюлей и ножом. Брат волок следом таз.

— Клади куренка в таз, — командовала мне мать. — Теперь поливай кипятком. Павел, возьми за лапы эту падаль, только осторожно, не обожгись. Виталий, лучше лей, не жалей, не в пустыне. Теперь щипайте.

Мы начали отдирать мокрые скользкие перья.

— Шибче щипите, каторжники.

С грехом пополам ощипали птицу.

— Павел, опять бери за лапы, Виталик, возьми нож и вспори брюхо.

Я провел ножом по животу, из разреза хлынули петли кишок и что-то желто-зеленое, пошел резкий запах.

— Она не пропала? — заволновался поморщившийся Пашка.

— Нет, все нормально, это потрошки так пахнут.

— А их едят? — жадно спросил брат.

— Еще как, — она подмигнула. — Как пожарим с луком, так тебя за уши не оттащишь.

— А мы пожарим? — облизнулся Пашка.

— Конечно, — успокоила мать. — Виталий, теперь промой брюхо изнутри, внутренности пополоскай. Молодцы, — мать уложила птицу в кастрюлю. — Я пошла готовить, а вы рубите остальных, а потом заварите месиво свиньям. И перья под яблоней в саду заройте, это полезно для будущего урожая. Опять же, улики лишние скроет от глаз.

— А из головы можно что-нибудь приготовить? — смущенно улыбнулся Пашка.

— Что из нее можно приготовить, если она у тебя пустая? — удивилась мать. — Если только погремушку?

— Из куриной, — показал на запыленную голову брат.

— Возьми, юродивый, — проявив щедрость, разрешила мать, — я ее тебе сварю отдельно, заслужил.

Пашка раздулся от гордости, напомнив пьяного отца, тешащего свое мелочное самолюбие.

— Действуйте, неумеки.

Она ушла. Мы вытащили из сарая вторую курицу и сообща зарубили.

— Давай сначала этих ощиплем, — предложил я, — а потом еще зарубим.

— Давай.

— А что это вы тут делаете? — раздался незнакомый голос.

Мы подняли головы от тушки: над забором вырастала голова высокой девушки с пышными светлыми волосами.

— Курей потрошим... — ляпнул Пашка и поперхнулся от моего толчка локтем под дых.

— А вы кто? — настороженно спросил я. — Что вы тут делаете?

— Своя я, — улыбнулась девушка.

— В такую погоду свои дома сидят, — пытаясь ногой задвинуть таз с тушками за очаг, подальше от ее любопытных синих глаз, пробурчал я, — телевизор смотрят.

— Телевизор я могу и у вас посмотреть, хотя меня больше природа интересует. Сад у вас красивый...

— Чего это вы наш телевизор смотреть будете? — перебил ее Пашка. — Мы его сами не смотрим!

— А почему не смотрите?

— Экономим, — пробурчал брат.

Это было правдой: из экономии телевизор включался только для просмотра программы «Время», фильма «Семнадцать мгновений весны» и передачи «В мире животных» (отец надеялся увидеть в ней сюжет про разведение кур). И еще, на наши с Пашкой дни рождения отец разрешал нам посмотреть «Ералаш».

Девушка задорно рассмеялась. На крыльцо выглянула мать.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — обернувшись, поздоровалась девушка. — Вы Екатерина Егоровна?

— Допустим. А вы кто? — подозрительно прищурилась мать.

— Родственница ваша...

— Какая еще родственница?! Нет у нас таких родственников! — мать нахмурилась.

— У вас может и нет, а у дяди Вити племянница есть. Марина я...

— Марина! — всплеснула руками мать. — Выросла то как! Совсем взрослая стала! Каким ветром к нам занесло?

— А вам дядя Витя не сказал?

— Что не сказал?

— Что я приеду?

— Ну... — мать пожевала нижнюю губу.

— Он должен был меня сегодня встретить в Дубровке с проходящего поезда, но я его не дождалась и на рейсовом автобусе сама решила приехать. Не помешаю?

— Нет... — мать задумчиво смотрела на нежданную гостью.

Пауза затягивалась.

— Чего это мы стоим? — спохватилась мать. — Гостей в пороге не держат! Проходи в дом, Марина, проходи. Не стесняйся. Пошли, умоешься с дороги, да расскажешь, что в мире творится, что генсек нового выдумал. Говорят, с лысых налог будут брать, как раньше с бездетных брали?

Подхватив гостью под руку, она со значением сделала нам знак глазами и поволокла ее в дом.

— Кто это? — спросил Пашка.

— Наверное, тети Раи, старшей сестры отца, дочка.

— Они же на Дальнем Востоке живут, — наморщил лоб Пашка.

— Ну вроде так, — я посмотрел под ноги на таз с добычей. — И что теперь?

— Давай сварим в выварке, — воровато оглянувшись, предложил брат. — И сожрем...

— Ты дурак? Мать нас потом самих сварит.

— А что делать?

— Давай дощиплем и будем ждать, что она скажет.

Ждать пришлось недолго: мать выскочила во двор.

— Что вы тут возитесь? — зашипела она. — Что с курами?

— Почти ощипали, — ответил я.

— Почти ощипали, — передразнила она. — Гости в доме, а на стол и поставить нечего!

— Эта дылда будет наших курей есть? — обиженно спросил Пашка.

— Эти куры такие же ваши, как и ее! — отрезала мать. — Будет! Или ты хочешь, чтобы она что-то заподозрила? Учтите: кур мы забили специально для нее, Витька про нее говорил, просто мы растерялись, что она без него явилась. Ясно?

— Ясно, — кивнули мы.

— А она надолго? — спросил я.

— Недельку где-то хотела погостить.

— Неделю? — Пашка почесал затылок.

— А что?

— Мы ее неделю курами будем кормить что ли?

— Да, неприятно, — вздохнула прижимистая мать, — но, с другой стороны, она поможет нам от улик избавиться. Будем изображать хлебосольных радушных хозяев, что делать?

— А как же остальные? — напомнил я.

— Ты про что? Про кур?

— Троха, Сазан... С ними что?

— А что с ними?

— Думаешь, эта белобрысая не заметит, если мы из дома ночью уйдем?

— Да... — мать призадумалась, — есть такая вероятность. Они же, гости, все как черти, любопытные, лезут во все щели, что твои тараканы. До всего им дело есть. Суют свои длинные носы, вынюхивают, как крысы, выдры американские или врачи-вредители. Ладно, давайте кур, будем решать проблемы по мере их поступления. Поживем, увидим. Надо бы узнать, умеет эта падлица плавать или нет?

— А зачем? — удивился Пашка.

— А затем, что у нас озеро есть, а она может вечерком пойти на него прогуляться, да и того... утонуть ненароком. Такое бывает: пьянящий воздух свободы в голову тук и девочка в озеро плюх. Наша Таня громко плачет и все дела... Узнает, сколько в рубле алтын да и даст Бог, свалит отсюда, а мы можжевельником дом окурим и будем жить как раньше. То, что она приехала — это нам свыше знак. Значит, сегодня нам надо воздержаться от очистительной карательной акции, что заодно ослабит подозрения милиции. Да и нечисть эта расслабится, не будет чувствовать угрозы. А как они расслабятся, так мы следующей ночью и ударим врасплох!

— А чего вы в разных носках ходите? — удивилась Марина, глядя на нас с Пашкой.

Мы, по настоянию матери, носили связанные ею разноцветные носки: на левой ноге — белый, на правой — красный. По мнению матери, это защищало нас от сглаза.

— Это... — я растерялся.

— От сглаза это, — сказала мать, ставя на стол большую сковородку, вмещающую курицу, фаршированную грибами. — Так бабушка ходить им завещала. Перед смертью.

— Ясно... — неуверенно кивнула Марина.

— Ладно, гостей баснями не кормят. Как говорится: злому человеку соли в глаз, а добру человеку хлеба в рот. Отведай курочку, что Бог послал.

— Крупные у вас куры, — похвалила гостья.

— Стараемся, ухаживаем за ними, — слегка порозовела от похвалы мать. — Витя же куровод знатный. Перед тем, как яйца под наседку положить, всегда их в своей шляпе выдерживает.

— Зачем?

— Обычай такой, еще с проклятых царских времен, а то и раньше, до Христа был. И скорлупу от пасхальных яиц мы в муравейник закапываем, чтобы куры хорошо неслись. А на сорок мучеников[1] самолично орешками из ржаного теста их досыта кормит.

— Мать говорила, что ему даже медаль за куроводство дали. Он ей в письме писал.

— Ну, да, дали... — мать закашлялась.

Эту медаль на голубой ленте отец где-то спер, а в деревне всем рассказывал, что она получена за победу на международной куроводческой выставке в Париже. Оказывается, он и сестре своей успел нахвастаться. Отец, оправдывая медаль, часто ходил по деревне и определял носких куриц: осматривал гребни, выискивая яркие красно-пунцовые; уши белого цвета; красные веки. Если куры у кого-то не неслись, то советовал кормить птицу мелко рубленными дождевыми червями или мясными отбросами. По звездам под Рождество определял яйценоскость конкретных кур на весь год. Еще советовал, чтобы куры хорошо неслись, кормить их зерном, украденным у попов — это послужило причиной кражи у отца Василия, батюшки-секретаря из Дубровки, целого воза зерна (вместе с поповскими курами и поросенком).

Он даже выпускал стенгазету «Субботний куровод», в народе прозванную «Субботний курощуп», еженедельно вывешивая ее в правлении, чем приводил деревню в восхищение. В заглавии алел лозунг — «Впервые в истории человечества куровод в нашей стране сравнялся, встал вровень, с государственным деятелем!» Статьи по куроводству отец разбавлял собственными стихами, вроде:

— Кто в полемическом задоре мог предсказать Федоре горе?

Богатыри, не мы.

А в отношенье куроводства — одно сплошное благородство.

И не доводит до тюрьмы.

Или

— А он все прыгал вкруг и им кричал, что святость с куроводством повенчал.

А еще:

— Зима — крестьянин торжествует. В село приехал куровод.

Его лошадка, снег почуяв, устроила переворот.

Я голубей кормил зерном — они платили мне говном!

И статейками вроде: «Яйцо — это камешек в желудке. Лежит в нем долго, и пока лежит — хорошо, комфортно и этично». Публиковал идее вроде создания организации «Юный советский куроводыш»: со значками, членскими билетами, взятием каждым куроводышем индивидуального шефства над разводимой птицей. «Главное, чтобы дети, куроводыши, чувствовали с подопечной птицей кровную связь, были единокрылыми подкрылышами, как когда-то товарищи Ленин и Сталин со всем народом», — с сияющими глазами говорил отец.

Еще среди смелых отцовских замыслов был план курофикации всей страны, своим размахом превосходящий ленинский план ГОЭЛРО[2]. Злопыхатели шепотом называли отца «Куриный Наполеон». Но теперь всем этим грандиозным планам не суждено было осуществиться.

Кроме того он умел отличать по ширине головы и твердости клюва, длине шеи и форме груди и поведению молодых гусей от гусынь. Отец уверял, что гуси отличаются осторожностью и постоянно озираются, ища подвох, в отличие от спокойно пасущихся на травке гусынь. Учитывая, что по кражам гусей отец давно перещеголял Паниковского из «Золотого теленка», мы ему в этом верили. Отец учил, что когда воруешь, гуся нельзя ни в коем случае пугать, иначе у них мигом портится весь нагулянный нежный жир, превращаясь в вонючее ноздреватое вещество. И голову гуся лучше не рубить, положив на колоду — как мы обычно делали и не сворачивать, а отсекать острыми ножницами для стрижки овец так быстро, чтобы птица ничего не успела понять.

— Святой пионер Нильс на диких гусях фашистов бомбить летал, — вставляла в эти рассуждения свои «пять копеек» мать. — А гусей лучше на Никиту-гусятника есть. Гусь птица важная, представительная, погоду на три дня вперед видит. По гусям сразу видно, кто на селе асоциальный голодранец или классовое отрепье, а кто крепкий хозяин.

Кражи гусей отец оправдывал тем, что по старинному славянскому обычаю кража способствует плодородию птицы и скота.

«Вы поймите, — поедая очередной трофей, разглагольствовал отец, — я украду одного, ну двух, от силы десяток гусей, а с той кражи у хозяев цельная стая расплодится. Но вообще, конечно с позиций диалектического материализма, надо еще и ворованным зерном кормить, тогда точно разведутся необычайно».

— Краденого петуха нужно в ночь под Духов[3] день на меже оставлять, — добавляла мать, — и красть нужно непременно так, чтобы никто не увидел и связки в шее ему потом подрезать, чтобы голос потерял.

— Зачем? – спросил я.

— Затем, что нечистая сила петушиного крика боится и если петух заголосит на заре, то полевик[4] подумает, что ты ему пакость сделать решил, козью морду показать. И так тебе в ответ засандалит, что не только весь скот у нас на дворе передохнет, но и тебя удар солнечный хватит. А то и сам полевик на коне догонит, да и переедет так, что не вскочишь опосля. Или просто дети его, межевечки и полевички, поймают тебя, да и придушат промеж делом, всего-то делов, — трижды поплевала через левое плечо и перекрестилась.

Надо сказать, следуя своим же заветам, отец ворованным совхозным зерном забил весь амбар. Хватало не только курам и уткам, но и свиньям с коровой. Сено для коровы отец тоже предпочитал воровать. Потом по обвинению в кражах зерна посадили Хандика, а позже — Генку Шандорика.

Мать завидовала медали, но говорила, что добродетель сама себе награда и в мирских медалях не нуждается.

— Ладно, разговоры потом, — мать взяла нож и двузубую вилку и нависла над курицей. — Съешьте чеснок и по лаврушечке, а я пока поделю птицу.

— А зачем чеснок? — удивилась Марина, глядя как мы с Пашкой сноровисто очистили по зубчику и быстро съели, закусив лавровым листом.

— Для витаминов, — ответила мать, — и от цинги.

— У вас тут цинга бывает?

— У нас все бывает. И понос и золотуха.

— А еще мы горчицей зубы чистим, — ляпнул Пашка.

— Павел шутит, — мать незаметно для девушки пнула под столом Пашку по ноге. — А чеснок вообще полезен, он семь недугов изводит.

— Хорошо, — Марина с сомнением очистила зубчик и съела его.

— Вот и умница, — похвалила гостью мать.

— А лавровый лист зачем?

— В честь святого Флора, что у язычников Велесом[5] звался, и Лавра[6], лошадников. Это чтобы корова-кормилица не болела, ну и в целом, полезно для здоровья – от глистов, и для хозяйства. Хотя, замечу, некоторые считают, что функции Велеса, перешли святому Николаю[7], а то и святому Власию[8] и святому Георгию[9], но это не доказано современной марксистско-христианской наукой, поэтому, скорее всего, враги наговаривают. Сами посудите, Велес выполнял функции великого змея, скотьего бога, воплощения смерти, противоборца Перуна-громовника[10], рога ему с Мокошью[11] наставившего, пастуха душ мертвых, коровьего вора. И где это все у Николая или Власия?

— Понятно, — неопределенно протянула Марина.

— Как в народе шутят: ешь лаврушку, лук и хрен — будешь, как Софи Лорен.

— Скажете тоже, — засмеялась девушка.

— Скажу. И не такое еще скажу! Я просто как козел Артем и его дрессированный свитер! — раздухарилась мать. — А вообще, лаврушка универсальное лечебное средство: хошь грибок на ногтях им лечи, хошь диабет сахарный, хошь псориаз, а хошь — так даже и геморрой с гайморитом. Все лаврушка осиливает, все побеждает, как святой богатырь Илья Муромец супостатов — половцев и печенегов.

— Какая вы образованная.

— Есть такое, так что твои племенные комплименты мною вполне заслужены. Но на самом деле, на лаврушку надейся, но помни, что почти от всех болезней помогает молитва. Надо только знать, кому молиться.

— Например?

— Запоминай: при глазных болезнях — святомученику Лонгину Сотнику[12], а ежели ослабнешь зрением с возрастом — святому Виду[13], зубы болят — священномученику Антипе Пергамскому[14], если сердце прихватило — святителю Иоасафу[15], при грыже межпозвоночной или паховой — Феодориту Студиту[16], при бесплодии и гинекологических болезнях — Матроне Московской[17] или Ксении Петербуржской[18], кого раньше вспомнишь, а при раке — только Пресвятой Богородице, остальные уже не помогут.

— Спасибо, запомню.

— Это правильно, — мать кивнула, — запоминай. И ты это, Марина, ногами не болтай, когда за столом сидишь.

— Да я и не болтаю. С чего вы взяли?

— Я просто, на всякий случай.

— А что может случиться?

— Если, когда за столом сидишь, начнешь ногами болтать, то на них сядет анчутка беспятый, а то и сам Троцкий, — перекрестилась на портреты. — Или сигизмундики заведутся. Прости, святой Ленин, защитник коммунизма и податель всех социалистических благ.

— А кто такие сигизмундики?

 — Это вроде кузутиков или анчутков либо хухликов али шуликунов[19], маленькие, юркие. Только пятки у них гусиные, ходят ватажками, головы у них остренькие, как луковки. Сами с кулачок, а жрать горазды, не хуже Витьки нашего: сколько не поставь на стол — все ему мало. Жрет, что твой шведский Карлсон в марте. Ну да вернемся к нашим нечистикам. Сами они родом из Польши. Они у нас в стране появились после святого Дзержинского, до революции их не было тут. Хотя некоторые и говорят, что они с Лжедмитрием[20] пришли и просто прятались с тех пор, но я думаю, что это все брехня, а их паразит Пилсудский[21] из своих плевков сотворил, чтобы тут мелкие гадости делали, да стонали, визжали и хохотали. Усвоила?

 

— Да.

— Молодец! И хлеб не кроши, а то черти проклятые им наедятся до отвала. Вот, кушайте на здоровье, — щедро сказала она и начала делить курицу. — Курица в собственном соку, даже без перца и чесноку.

Отхватив у тушки бедра, разложила себе и гостье по тарелкам. Мне досталась шея, а Пашке гузка.

— Все по-честному, — закрыв сковородку крышкой, сказала мать. — Ты, Павел, задним умом крепок — тебе гузка. Ты, Виталий, вечно лезешь поперек батьки в пекло — тебе шея. А мы с Мариной женщины в полном расцвете сил — нам по ножке, чтобы ходили подольше. Мы же должны вас постоянно пинать, чтобы вы не ленились и стали достойными людьми. Мариш, мы в их возрасте крапиве и сныти были рады, а эти разгвоздяи курятины требуют, жрут как ежебоки. Дожились! Ешьте, пейте, оглоеды, а то на том свете не дадут!

Из стенки мать принесла бутылку отцовского коньяка «Белый аист». Пару месяцев назад в соседней деревне, куда мы ходили в школу, сошла с трассы фура с молдавским коньяком. Разбившегося водителя увезли в Дубровскую больницу, а фуру мы, школьники, разграбили, оставив только битое стекло, так что запас коньяка у отца был большой. Был... у отца...

— Выпьем за приезд, — налила себе и Марине в рюмочки.

— Да я не пью.

— А кто пьет? Я? Не чай же нам пить? Чай пить — только хрен гноить! А почему бы нам и не выпить? Чай, не безродную бабушку поминаем! Будем пить коньяк. Мы же не бадейку раздавить собираемся, не до синих фантомасов бражничать, а только по паре чаплыжек побултухаем и все. Как говорится: себе в убыток, лишь бы вам хорошо было. Лучше с умным человеком хлебнуть по чаплыжечке, чем с глупым носить камни на погост.

— Тогда ладно.

— Господи, благослови, — мать подула на коньяк в рюмке крест-накрест.

— Это вы что делаете?

— Крест на поверхности выдуваю.

— А зачем?

— Если в коньяке есть бес, то он от этого выскочит и в утробу, внутренность мою, кишки и потрохи не попадет, злокозничать у нутрях не будет. Понимать надо. Ты, Мариш, кости куриные не ломай только...

— Что?

— Потом их можно перемалывать в костную муку: скоту давать и на удобрения. Ну ладно, выпьем.

Они чокнулись и выпили.

— Ты куру деликатно кушаешь, — похвалила мать. — А Витька, дядя твой, как вцепится в кусок двумя руками — вылитый потрошитель, смотреть страшно.

Вскоре мать сняла крышку и вновь начала орудовать ножом.

— Вы нам в старости надеждой и опорой должны быть — вот вам по крылу, — на наши с Пашкой тарелки шлепнулись жалкие шматки мяса. — А нам с Мариной по-женски, — гостье в тарелку угнездилась грудина. — Это чтобы у тебя грудь лучше росла.

— Что вы такое говорите! — смутилась девушка, которая на грудь и так явно не жаловалась.

Матери на тарелку легли остатки курицы.

— Вот и кончился кур, — вздохнула мать и принялась терзать свою долю.

— А это у вас что? — Марина указала на «красный угол» с портретами Ленина, Сталина и Карла Маркса.

— Святой Ленин, святой Сталин, святой Карл и святой Маркс, — неохотно объяснила мать, не раскрывая того, что за портретами были спрятаны иконы, доставшиеся ей от ее матери.

И хотя Сталин еще с 1941 года разрешил и всячески поддерживал Советскую Христианскую Церковь (СХЦ), возгласившую будущий всеобщий коммунизм царством Божием на Земле и объявившую Ленина, Энгельса и Маркса святыми, Даже был создан при ЦК Партии марксистко-христианский отдел, возглавляемый недавно почившим Сусловым, но мать по въевшейся в кровь привычке иконы прятала и официально оформлять себя верующей не стала еще и из экономии, чтобы не платить церковные взносы, введенные на манер партийных, предпартийных и профсоюзных.

— А на фотографии под ними кто?

— Это святой пионер Илларион, принявший от фашистов мученическую смерть за други своя — ежебоков и святой Советский Союз.

Мать перекрестилась и изобразила пионерский салют. Марина помолчала, обдумывая.

— А почему у вас по двору старые лапти всюду развешаны?

— Это... это от ворон, сорок, коршунов и ястребов, — быстро нашлась мать, — чтобы цыплятушек наших малых не крали, разбойники пернатые. Вот болтают про куроводство, — поспешила она отвлечь гостью, — а ведь исстари повелось, что хозяйка в доме аки пчела в саду, ею дом и все хозяйство стоит, на ней держится.

После торжественного обеда мы с Пашкой снова пошли на улицу — заниматься по хозяйству и варить свиньям.

— Все-таки странно, куда это папка пропал?.. — задумчиво посмотрел в сад Пашка.

— Ну... — я пожал плечами.

— Да и ладно, — брат махнул рукой, — нам курицы больше достанется. Надо всех успеть сготовить до его возвращения, — облизнулся брат.

 

[1] Со́рок Севасти́йских му́чеников – воины-христиане, принявшие мученическую смерть за веру во Христа в Севастии (Малая Армения, современная Турция) в 320 году при императоре Лицинии. Православная церковь отмечает их память 9 (22) марта.

Воины родом из Каппадокии (ныне на территории Турции) были в составе римского XII Молниеносного легиона (лат. Legio XII Fulminata), стоявшего в городе Севастии. Военачальник Агрикола потребовал от них принесения жертвы языческим богам, они отказались. После их отказа римские воины вечером их раздели и поставили в покрытое льдом озеро. Рядом поставили тёплую баню, чтобы желающие отречься от Христа могли в ней согреться. К утру один из воинов побежал в баню, однако, забежав туда, сразу умер. Как показывает сличение имён, приведенных в «Завещании» святых Сорока мучеников Севастийских, и имён, приведенных в Святцах, имя этого воина было Мелетий. Один из римлян, Аглаий, видя стойкость духа христиан, сам разделся и присоединился к стоявшим в озере. По преданию, римские воины, видя, что мученики не замерзают, перебили им голени и сожгли. Обугленные кости мучеников были брошены в воду, чтобы христиане не собрали их. Согласно житию, спустя три дня мученики явились во сне блаженному Петру, епископу Севастийскому, и повелели ему предать погребению их останки. Останки светились в воде ярким светом. Епископ с несколькими клириками ночью собрал их останки и с честью похоронил. https://ru.wikipedia.org/wiki/Сорок_Севастийских_мучеников

[2] ГОЭЛРО́ (сокр. от Госуда́рственная комиссия по электрифика́ции