Эби Салиха

Эби Салиха

17 век. Стойбище племени «Алат»

Салихе одиннадцать лет. В стойбище праздник — Шамана духи прислали. Ожидание имени избранного сопровождает подготовка к празднику для него. Женщины суетятся на площади. Со всех сторон слышатся голоса:

— Мала, неси ковш, что ж ты зелень не промыла? 

— Где главный проказник Ильнур? 

— Кто ж его знает, сестра. Как кашу есть — первый. Просила: «Нож неси», — несет палку, смешной. Говорит: «Нож для мужчин. Женщине нельзя. Женщина не старается, говорит много, обрежется».

— Обрежется? Мал как птичка, а туда же, за старшими повторяет, я ему чем мясо резать буду? Палку для барана Нурбека оставить надо. 

— Да, и я говорила: «Нурбек, нам помощники нужны, нам руки нужны». А он? Всех забрал, одного Ильнура оставил. «Он — говорит — сильный хоть и ростом не вышел».

— Вот пусть Нурбек столы собирает, палкой мясо делит, с ножа бульон пьет. 

Две девушки у кадки с водой, услышав разговоры взрослых, смеются в голос. 

Мала:

— Чего вам весело? Ковер мойте, цвет ярким должен быть, как лента в косе невесты. Хватит веселится. 

Одна из девушек показывает позади Малы. 

Там Нурбек с ножом идет. 

Мала тоже хохочет:

— Ага, ты бульон есть идешь? С собой нож острый несешь. 

Нурбек:

— Женщина, кто с ножа пьет? 

Мала:

— Нурбек пьет, коли говорит своим ученикам — нам: сёстрам племени «Алат», — острого не вверять, палкой мясо разделывать. 

 

Салиха выходит на площадь. Справа черный конь фыркает и вырывается, он делает круг, останавливается возле девочки. Воздух заполняет молчание. Салиха зауздала Чёрного и исчезает в облаке пыли. Ищут еë. 

Мала:

— Все дети как дети, за голосом матери идут, а эта?

Из шатра старейшин выходит старый шаман:

— Долог день. Ой, как долог. Вот она великая. 

Учиться ей надо. А спать когда? Ночи стали коротки. Всего одиннадцать годков минуло. Вошёл Ут Рухы (Дух Огня) в тело молодое. Что не сон, то пелена, голоса, события, глаз не сомкнуть. Все стойбище загудело:

— Салиха будет, женщина будет! Не видать такого в наших племенах! 

— Шаман — Хатын-Гыз (шаманка) , кому сказать, не поверят. 

 

Шаман: 

— Алим узе сказал, кто против него скажет? 

Некому сказать. Салиха себя не выбирала, росла босой да свободной, горы выбрали, озера выбрали, одним днем рождена Вечной. 

 

Шатёр семьи Салихи. Стучат. Мама Айбиге впускает гостя. 

Ани (мама) Айбиге плачет. Отец ей строго настрого запретил, да разве сердце женское в кулак возьмешь? Была у неё дочка — вся вышла. Ткани не прибраны, забыты лежат, в шатре вышивание брошено, ароматом хлеба уже до дома не заманишь. Нет еë Салихи. Ах, как ждала она девочку, пять сыновей и надежды рухнули.. Однако выбрал Бог ей время в возрасте дитя провести в мир, красавицу черноокую Салиху, да видно для себя присмотрел. Вот и есть она, да некого в платье обряжать, некому дело передать. Ткет Ани Айбиге последний подарочек своей дочери. Приходил Алим в вечер, с добрым словом приходил да с вестью не доброй:

— Кызым (дочка), ты не гневайся, большое дело у меня к тебе. Первый раз женщину духи выбрали. Учить надо. Как не учить? Дух держать это разум иметь, мала она, того гляди Айбарсом (белый барс) через горы перелетит. 

Нет в ней покоя. Надо идти нам. За камень Алаты, в город духов. Год пройдет, второй минет, весточку дадим, дальше ждать нельзя, уходить надо. Плачет Ани Айбиге, а что сделаешь? 

— Собрать еë нужно? 

— Ничего не собирай. Шатёр люди поставят, за камнем Алаты степной волк ходит, место знает, там и поставят, возле леса. Вернется Великая Шаман Хатын-Гыз будет ей свой шатер. Не печалься, кызым. Дети у тебя старшие сильные, внуки уже взрослые, скоро правнуки будут, гляди и девочку небеса дадут. Наше дело верное — людям служить. Я тебе одну вещь скажу: 

— Старые книги — мудрые книги, много учить надо. Салиха все позабудет о жизни вашей, но чтоб памяти ей было, сотки пояс с вышивкой узорной. Я тебе на ушко нашепчу, как нитку класть, на каждый узел говори... Говори чего в памяти Салихи оставить хочешь. Хорошее говори, дурное не поминай. Приду, заберу, ты ей на прощание пояс и повяжи. Мир дому твоему, Айбиге, и вышел. 

Час за минуту, голова клонится, спать тянет, а руки работу помнят, соткан пояс, камнями расшит, нитью серебра оторочен, слезой Ани Айбиге напитан. 

Пришел Алим. Последний раз к сердцу дочку прижимает мать, только взгляд она отводит, близко не даётся, любви не ищет, другое в ней, чуждое, большое и взрослое.

 

Да и раньше Ани Айбиге многое примечала. 

Вот до кумгана (кувшина) дотронется, свет идет. То вода закипает, то льдом трещит. Камень Алаты зовет. Бежит Салиха, косами воздух рассекает. Через секунды пространство у камня седеет, кажется, стена стоит, вбегает девочка в неë человеком, после гордой птицей к солнцу взмывает. Что ни день, то дух внутри просит жизни, дышать просит. Все чаще детские забавы сменяет мысль. Лоб хмурит, не спит, по птичьему курлычит, а в нарастающую Луну рев звериный шатер оглашает. Нет больше маминой радости, только сила да Божий наказ. 

 

Повязала Айбиге пояс дочери и ушла на женскую половину. Сил нет сердце рвать. Увел человек дитя в иную жизнь, в долгое путешествие. Как вернется? Чем обернется? Нет ответа. Прошли годы. Не пять, да не с десяток. Пару раз весточка летела — белой птицей в дверь стучала. Выйдет Айбиге, нет никого, туман да влажно, по правую сторону кто-то костер палит. Подойдет — тихо. Смотрит в огонь — Салиха стоит, глаза мудрые, лицо взрослое, скажет о любви к народу, передаст кому в поход не надобно, у кого дитя сберечь стоит и исчезнет. Ни слова о матери. Сердце смирилось, а гордыня нет. Растила да ласкала, теперь и не мать вовсе. Однако время лечит. Правнучку бог не дал. А как вернулась Салиха, годов ей сорок было, у правнука девочка родилась, вся в дочь ликом, но характером иная — Агзамой назвали. 

 

Десять лет с момента как Салиха покинула родное стойбище... Город духов. 

 

Лес не лес, деревья не обхватить, травы — не пройти. Поляна широкая, трава глубокая. Юркая змейка с тропы в прохладу, серебристая рисунком, чёрная кожей. Словно пояс тканый Ани Айбиге сквозь зелень мелькает. Взглядом Старец за ней следит. Белый он словно зима, борода тяжелая, взгляд из-под бровей острый. Посохом по земле стучит, силы собирает. Небо в миг зашлось тучами, потемнело, посерело, одно оконце вдалеке мерещится, синева с него клубами льется. Туда змейка путь держала, за ней и мудрец шёл. Раздвигаются кроны да ветви — пути дают. Кажется или мерещится, средь природного торжества камень круглый, стены вековые, вот и приступочка, дверь широкая, тяжелая, мхом заросшая. Кованые узоры вязью заманивают. Змейка в щель юрк, тут дверь заскрипела и открыла её Салиха. Платье на ней простое да длинное. Капюшон волос укрывает, одно украшение — пояс с каменьями у девушки. Бережет его, зачем сама пока не ведает. 

 

— Добрый человек, заходи. Знаю, подарочек мне принёс, чистого серебра, стали вострой. Кровью тот подарочек тебе достался, да то не твоя кровь, веками кормили кинжал «Рухани», пил он много, жажда его праведная да не тобой создана. 

— Мир обители твоей, Шаман Хатын- Гыз, присядем? Путь мой не окончен, есть ещё один дух требующий моего участия, время здесь тихое, а там, где меня ждут бежит, вперёд Бога торопится. Минута мне дорога, своë скажу и пойду. То не подарочек — дар сердечный. Рухани уходил голос ему дал, звонкий голос, стальной, кто его слышит имеет понятие о несовершенстве земном, да совершенства не ищет, кто им управляет — пространством правит. Нет у хозяина «Рухани» понятия «здесь», нет у него дверей закрытых, имён не узнанных. Любым лицом, плотью обернуться может, в любое время имеет он возможность проникнуть. Другое свойство «Рухани» завет предков — охранять владельца своего от слова плохого, от мысли дурной. Мысль чуждая, своя ли чужая, ветром оборотится, сквозь плоть пройдет в землю схоронится, слово плохое человеческое или оборотное — силой слабеет, кто словом этим имени дотронется, тот им и удавится, солнце обернется — покаится непутевый отрок земной, гнев смирит, чувство к ноге пристроит — «Рухани» малой крови заберет. Пьёт «Рухани» много! Жажда его сродни голода зверя лесного в холод лютый. Убоится несведущий без ритуала его в руку взять. Ещё одно есть — хозяин «Рухани» — хозяин всего рода потомков племени «Алат». Дети его редко в страстях блуждают, но и им надобно великое откровение. Кому духи скажут — тому ты, великая Шаман Хатын-Гыз, силу «Рухани» передашь. В ночь на полнолуние выйди к камню Алаты, лица Луне не показывай, косы в узел убери. Духов кормить много надо, за заботу трав мятных, розовых неси. Четыре огня — четыре стихии. Помни. Как ровно луна диск засеребрит, брось в огонь чёрных зерен с острым ароматом, воде отдай цветов да крови, ветру ленту с кос, земле наш поклон и кулеш медовый. 

Все ли услышала? 

— Всë! 

— После храни у пояса. Я собрал более душ в нём, нежели зерен с колосьев за век нашего «Алат». Работа твоя будет верная, как вода пронесётся жизнь сквозь века и страны. Старый шаман ещё послужит людям. Сорок лет сроку даю. После все услышишь, все увидишь, тогда духом увидишь, когда кровь твоя тебя просить будетбудет, что сама увидишь — храни, храни крепко — тень твоя за тобой ходит. Вы с ней разные — одним будете. Ты свет — она тьма. Потомок «Алат» жизнь девятую живёт, только боль знает, только в боль Верует — спаси еë! Белыми снегами поведет тебя «Рухани» к её тьме. Иди. Прощай. 

Больше старец ни слова не сказал, молча вышел, головы не повернул, на Салиху не взглянул. 

 

 

 

Польша. То же время, когда родилась Салиха. Дворянское имение. 

Князья пир ведут. Честный пир о радости общей. Родился у князя Януша сын. Добрый сын, крепкий сын — Якуб назвали (тот, кого защищает Бог). Князь стар стал, ждал долго и не надеялся. Третья жена сердце обвила, очами светлыми приманила, речами в полон взяла. День прошел — с ней минуты не пролетело. 

Ханна идет всë тихо вокруг, слуги до пола кланяются, семья Януша глаза отводит. Светла княгиня, горда, самолюбива. Только ей ведомо что в старом храме происходит. Никому туда хода нет. Однако и прибыль есть — у старого князя сын, у молодой жены — Земли необъятные, злато ей не злато, серебро не серебро, жемчуг мелок, солнце тускло. Луна при виде её бледнеет, ночь в подворотню хоронится. Время бежит, а за княжной не торопится — молода, стройна, краше прежнего. Растет Якуб, отца за свет видит, во всем ему помогает. Княгиня власть теряет. Зачем старцу очи светлые? Зачем ему речи сладкие? Ни на шаг молодой князь отца не отпускает. 

День был погожий. На охоту молодой князь едет, всë ему удаётся — вроде как добыча сама смерти ищет. Пока охота велика, старому князю тьма велела в путь идти, долгим поясом кафтан подвязать. Смертельница тело одела, «Замок Печали» кресло любимое заменил. Колокольчики звенят, плакальщицы им вторят. Громница (свеча) гаснет. Одна матушка Ханна спокойна. Вроде печалится, только печаль еë, что мошка малая в одном ухе звенит. Перебивает свободы песнь и эту малость. 

Хозяйка замуж выходит. Года не прошло. Новый князь в имение входит. Ханна подозрительна, стала, к сыну доверия нет. Вроде вместе они, крови одной, а порознь. Ревность извела княгиню. Второй муж — молодой муж, гуляет — дубрава трещит, коня сделает — ветер кланяется, пасынка братом зовет. 

Вновь место заповедное, забытое к себе манит. Соль по углам трещит, свечей копоть глаза ест. Тут высшие силы свою выгоду имеют. Избавление от жизни — жизни не прибавит. Налетела стеной Шведов немерено. Саранчой извело род княжеский. Польская кавалерия потери большие понесла, бились на смерть, смертью и пали. Один Якуб уцелел. Виду неприглядного, через внутренне смирение с судьбой до Руси добрался. Там и пропал без вести. 

 

Прошло десять лет с вышеописанных событий. 17 век. Московский Кремль. Возле строений красоты божественной гуляют барыни. Морозно. Речка льдами скованна. Малая девочка лет девяти, одетая по-простому, укутанная от мороза в платок серой шерсти, дивится на красоту, толкает ту, что постарше:

— Вот, Марфушка, глянь! Там, выше, идет она, шубка в пол, варежки меховые. Я её видала на днях. Меня в храм послали за милостью. Та, что в голубом, вон та, — пальчиком показывает на барышню, — внутри-то шубку скинула, а там такое платье, такое. Я и сказать тебе не ведаю какое. Меня батюшка обнял и говорят: «Что ни делает Бог, все к миру, все к лучшей жизни, лишения нам посланы для смирения». Я его упросила рассказать, что за лишения? — Молчит. Ночью то мне сон снился, странный сон, боюся бабке Аглае сказать. 

Марфуша:

— Ой, мне сказывай, я так всяческие сказания люблю. Дед Бурый, шо у нас лыко плел, сказок знает тьму, да его пороли на днях, лежит. Скучно-то как без него. Сказывай Елена, я никому-никому. Вот прям шоб курица не неслась рябая, если вру. 

Еленка:

— Старик снился, белый-белый. Чумной наверно? Меня, нехристь, звал да после крестился на все четыре стороны. Какую-то ересь нес, помнить охоты нет, а помнится. Такое говорил: «Будет время, дитя человеческое, будет день, я остановил бы его, не могу. Веление высшей силы меня ведёт. В тот час когда желтые листья станут серыми и голубой янтарь с лица девы ночных страхов напьется медового шелеста, тьма и ветер обвенчаются в желании родить себе наследника. Ничего не выйдет! Ибо рождена она уже и в своём шестнадцатом году взойдет местью в холоде белом. Только она сможет править там, где тени исчезают, а имена падают камнем вниз. Одно из них выжжено на левом её предплечье и имя ей Рэш. Если она захочет тени последуют и за её вторым именем, данным при рождении. Ключом к откровению послужит история рода и память. Возродить знания поможет кинжал. Долгие десять веков он переходил от прадеда к деду, от отца к сыну, но воспользоваться его силой сможет только Рэш. Последний охотник за силой «Рухани» был Алим, сын Малху. Там ищи свое! Найдешь исполнится судьба человечества. Серое к серому, чистое к чистому». И я проснулась. 

Марфуша:

— Какая страсть, — прикрыла глаза ручками.— Чур меня. Я таких снов не вижу. Я все смотрю про поля земляничные, про нашу корову Рогатку. Ты к отцу Феофану сходи, он нам Писание толковал, глядишь ненасердится, говорят ума большого он — все знает. 

 

Забыла Еленка о том разговоре, одно помнила — барышень на пригорке у Кремля. Как-то отец её через пяток годков привел в дом каменный, странный дом. Все отцу в нём кланялись, он взгляд отводил. Вышла к ним барыня с такими речами:

— Славному потомку князей Заслансковных поклон мой. Принять в дочери его Элен честь большая, будет ей опорой наш герб. 

Оставил отец девочку, велел слушать барыню и пропал без вести. Никогда больше Еленка, а нынче Элен, о нём не слышала. Прошло время, вот и она теперь барышня, платье — не платье, шубка — не шубка. Все хорошо в ней, однако, большая красота большой бедой обернулась. Перевернул сани еë собачий сын, опричник. 

Полюбил на секунду, жизнь испортил на вечно. Сватов засылал, раз, второй, третий, после силой взял, белым пухом покрыло плечи, почти мертвым сном сморило дух. Уже было думали смертельницу готовить, через неделю очнулась Элен. Поганец сбежал от ответа, поместье разорил. Один слуга и остался — Анжей. В тумане виделось в эти дни девушке её будущее. Старое вернулось, снова старик пришёл. Теперь не говорил ничего, рукой указывал на грозную женщину в огне. На человека рядом с ней и одно только слово слышала Элен — избавление. Обреченная на свидание, на вечное гонение в своей стране и на чужбине Элен желала только одного — Избавления. И оно не заставило себя ждать. 

 

 

 

Стойбище племени «Алат». Ровно сорок лет как Салиха его покинула. 

Шумит народ, факелами путь освещает. Шаман Хатын-гыз идёт! 

Салиха идёт. Чёрная ночь светлее будет! 

День будет! Войны отступят. Мир станет. Зов предков нам несет. 

Салиха вошла в высокий шатер главы племени. Посохом деревянным с головой волка на конце циновку подвинула, из-под неё мелкие змейки в разные стороны поползли, шустрые, одна к сапогу Абулаиса — Бея прямехонько. 

Салиха:

— Развели беды, измена живёт у твоего шатра, Бей! 

Её руки черные, голова сплющенная, яд гнилой сточили зубы большому Льву, так сточили, что он волка боится. Страх плохая пища, вода от страха киснет, вино горкнет, живое — дохнет. Где ты, Абулаис, был? 

Кому ты, Абулаис слово, давал? 

С того и возьми себе обратно. Слово твое — тебе принадлежит. В завтра смотреть не стану. Нет там ничего, а вот в прошлом есть. Свои грехи откупить нельзя, забери свое — станешь свободен. 

Никто бы не понял слов Салихи, Бей понял. Ушла Салиха, поселилась в шатре у камня Алаты. 

Утром снег, днём дождь, ночью Бею не спится, боль икры режет, в бедра подбирается, совесть грудь давит. Через неделю уехал глава. Месяц его не было, вернулся с ребенком. Мальчика привез шести лет, сыном назвал, жена молча приняла, нет у неё сыновей — одни дочери. Каюр красив, силой богат, мал, а коня держит, науку знает. Каюр его имя, огонь его сердце, страсть и свобода его голос. 

Вот время пролетело Каюру двенадцать, два верных друга у него да малый хвостик всегда рядом — Агзама. Не гонит её юноша, нравится ему эта черноволосая неженка:

— Агзама, пойдёшь со мной в поход? 

— Я же маленькая, Эби Айбиге говорит так, мне в поход нельзя. Сидит у Каюра на коленях слезы утирает. 

— А чего моя Кук Коши (птица небесная) водой землю поливает? Мало нам дождя? Смеётся. 

— Я хочу большая быть, как твой Дала (степь) ! Дала вон всего на год старше, а какой сильный. 

— Дала — конь, а ты ребенок.

— Я большая, только маленькая. 

— Это как? 

— Маме помогать — большая, а в поход — маленькая, ковер мыть — большая, а лепешку печь — маленькая. Эби Айбиге меня зовет тавык-кыз (курочка), я все хочу уметь, все не умею. Говорит Эби Айбиге — я много хочу, слишком много для одной тавык. А теперь и в поход хочу. Каюр, ты мне привезешь из похода маленькую собачку? Ты же привезешь? Я её тоже тавык назову и когда меня будут звать, она будет бежать. Я слыхала наша Шаман Хатын- Гыз говорит: «Если хочешь что-то изменить, чтоб плохое ушло, — надо живое назвать этим и оно уйдет».

— А разве Эби Айбиге тебя с гнева так зовет? Ведь сама моя Кук Коши смеется над собой. Над собой смеяться хорошо. Каюр пощекотал за ушком Агзаму, она перестала плакать и засмеялась. Тавык, тавык, моя малая тавык. 

Я тавык, вот ты говоришь тавык — не обидно, а все говорят обидно. Но мне все равно Кук Коши больше нравится. 

Время идёт Агзама уже за Каюром хвостиком не ходит, другая страсть её сердце волнует. Молодому воину не до игр да разговоров. Иногда вспомнит Каюр про свою Кук Коши, скажет ей принеси милая воды, по голове погладит и во взрослую жизнь. Один раз Агзама ему напомнила:

— Каюр, скоро новая битва, помнишь, обещал меня взять, когда я взрослой стану? Было тогда Агзаме шестнадцать. 

— Тавык, моя жизнь — смерть, моя судьба — кровь, ты цветок веры. Родня самой Шаман Хатын-Гыз! Мое дело беречь цветок, а не срывать. Нежность мою Дала видит, любовь мою — степь носит, о ком дух мой всплакнет, одно зарево костра знает. Живи в мире моя Кук Коши, расти на радость тому, кому лицо твое милее горячих источников, бьющих из груди врага. Отвернулся Каюр, ушел. 

 

Долго плакала Агзама. Не видит в ней любимый своего шатра. Плакать устала, всю работу себе взяла. Руки её золотые нить сучат, ткут да шьют, готовят приданое другим девушкам. Сама Агзама всех гонит, скупа на слова стала, молчит и ждет. Вот год ещё пять раз сменил одежды, идёт девушка до своей прабабки, несет ей ковер работы тонкой. 

Возле шатра встречает её Салиха. 

— Чем моя кровь полна? Чему её вода разбавила? Солёная вода, много воды. 

Иди в дом, ковер тут оставь. Войдешь, справа платок лежит цвета чёрного надень, как невеста надень, лицо укрой, глаза не раскрывай, садись к огню и слушай. Все сделала Агзама. Темно, страшно, бубен громко духа зовет, один пришёл, по косам воздухом холодным пробежал, под передник залез с Агзамой дышит. Слышит девушка имя: «Садика, дочь твоя!» Второй дух пришёл, просит: «Открой глаза, открой глаза». Еле дышит Агзама, веки сжала, вдруг лицо любимое, улыбается Каюр, идёт на встречу, руки прячет. 

Говорит ему Агзама: «Дай мне опоры, воин, дай шатер твой своим назвать». 

Отвечает Каюр: «Мало я потерял, чтобы любовь понять, мало видел, чтобы шатер на два голоса делить. Холодно мне, я холод свой с тобой разделю, тогда и решение мое будет». 

— Вставай! — Громко крикнула Салиха. Упал платок, свет яркий, глаза застит.