Случай на контейнерной, у Петра Петровича

 

Причастные лица

Зоя подошла к окну и поднесла английский ключик к глазам. Пластинка оказалась надорванной под головкой, поверни резче — жало останется в замке. Второй уже. Доломав ключ, бросила обломки в пустую пепельницу на подоконнике, вернулась к двери и заблокировала замок. Теперь — под душ.

Сперва вода польётся тёплая, вялая, тухлая. Днём, как сейчас, можно успеть повазюлить мылом по животу, пропитать зелёную поролоновую зверушку, поиграть ею, а настоящая вода тем временем пройдёт подвалом, поднимется на первый, на второй этаж, и наконец струи сделаются острыми, синими, сильными. Под ними можно орать, трясти головой, шуровать жёсткой колючей мочалкой, от чего душ покажется огненным и воздушным. Вечером все жильцы колупаются в квартирах, вода сразу выливается холодная, но скучная, без напора. Лезть под такую — гигиена, а не удовольствие. Ещё хороший напор бывает ночью, да ночью не поорёшь. А сейчас вот и не орётся.

Зоя выключила душ, сунула свёрнутое полотенце между ног и, поглаживая дракончика на левом плече, сделавшегося фиолетовым, прошла босиком в комнату. Расстелила полотенце на кровати, взяла психический файл, легла на живот и попыталась читать.

Вопросник, диск, который всё ещё некуда вставлять, и пачку журналов Инна Львовна вручила ей на последнем приёме. Тогда Зоя и догадалась, что гура точно знает, кто сколько заплатил в кассу. Её девяти шестисот хватило на три захода. Она пробовала подкопить ещё хотя бы на пару — затягивало же, но заначка всё как-то рассасывалась, и утешаться оставалось бумажками. Зоя честно пыталась отвечать на вопросы через день, раз в неделю, месяц спустя, но ответы её не менялись. Она оставалась недовольной, что родилась женщиной.

Журналы рассказывали о bellydance superstars, bellyqueens, о сурайи, о стиле трайбл, жевали священную индийскую драму кудияттам, и она их давно уже не открывала. Иногда листала историю, набитую фотографиями Маты Хари, подходила с журналом к зеркалу, но заявленного сходства находила всё меньше. И с чего вдруг взяла эта ин-на-гура, что танец живота сделает её счастливой?

Со скуки Зоя переделала первоначальный вопросник. Переписала вопросы без номеров и назойливых почему, но веселее не стало. Тогда она поменяла порядок раз, другой, вернула вопросы и наконец почувствовала прямо у-ух! от самого чтения. Вслух получалось медленно и сипло, даже после того, как бросила курить, но, читая про себя, она сама гурой делалась:

«Что тебя радует? Почему? От чего чувствуешь себя важной? Почему? От чего чувствуешь себя нужной? Почему? Что унижает тебя? Почему? Что возбуждает тебя? Почему? Что тебя сильнее всего задевает? Почему? Когда ты чувствуешь зависть? Почему? Когда ты сама стремишься к страданию? Почему? Когда употребляешь обидные, грубые слова? Почему? Когда ты ведёшь себя развязно? Почему? Насколько заботит тебя мнение других? Почему?

Когда ты пытаешься подчинять себе людей? Кто они?

Когда тебя злят мужчины? Почему? Когда возникает чувство соперничества к женщинам? Почему? Когда ты себя жалеешь? Почему?

В каких случаях ты обманываешь? Для чего?

Что ты ждёшь от жизни? Что ты ждёшь от мужчины? Что ты ждёшь от себя?

Что тебя ранит сильнее всего? Почему? Чего ты боишься больше всего? Почему? Что вызывает у тебя тревогу? Почему? Как ты относишься к сексу? Почему? Как люди относятся к тебе: любят или отвергают? Почему?

Довольна ты, что родилась женщиной, или хотела бы быть мужчиной?

Довольна ли ты своей жизнью? Почему?»

Бывало, прочитывала листок трижды, каждый раз прибавляя скорости, но сегодня мантра не давалась вообще.

Долбанный контейнер не выходил из башки.

Зоя помнила, что стропальщик Баян, зацепив паука, дал знак чуть-чуть, да она и сама видела эти дурацкие петли, приваренные к верхним фитингам. Почти все ящики, приходившие из кызы и хохляндии, были чиненными-перечиненными. Но отрыв прошёл чисто, Баян опустил руки и пожал плечами, и тогда она совместила подъём и перемещение тельфера — вагон-то был крайний.

Не надо было ещё и трогаться? Допустим. Ну, не привыкла ещё, что у этого контроллера нет автоматической выдержки времени на позицию. Совсем допотопный козёл, не то что были мостовые краны на заводе. Дальше. Разгон закончила, досчитав до пяти — всегда так делала. Тельфер пора было перемещать на наружную консоль, и тут она увидела, что правый дальний крюк паука просто лежит на ящике.

Не надо было разгоняться? Но ходовая тележка остановилась в липочку, и ящик почти не раскачивался. Тельфер вышел на консоль, сработал концевой выключатель, и тут стрельнула ещё и левая дальняя стропа. Освобождённый крюк вдарил по ящику, который уже обвис, грузчики замельтешили внизу, отпрянули вроде все, и вот тут она могла для возврата тельфера двинуть рукоятки дальше вторых позиций или не фиксанула, потому что в контроллере, точно, гудела электродуга.

Поэтому не сразу вернулась на ноль, поэтому ящик боднул грунт и припечатал замешкавшегося Капитана. А она опомнилась лишь, когда увидела, что козловой кран стоит напротив конторы. Доехала. И почему козёл двинулся вперёд, а не назад, ответа у Зои не было. Отключка, истерика — ничего такого от себя она не ожидала.

Капли воды на ней высохли.

Могла бы она сегодня продолжать работать? Наверное, могла. Да не захотела, поняв, что можно и сачкануть. Столько жалельщиков нарисовалось, что главбухша просто выгнала её домой, отлёживаться. «Скорую» она дождалась, проводила издали, на Капитана так и не взглянула.

На глаза попались два заводских диплома лучшего по профессии, она подошла и сняла их, сунула на шкаф, к дурацким журнальчикам. Профессия оказалась не лучшей, а от завода остались одни стены.

Зоя легла и свернулась калачиком. Калачом, плеть. Говённой фигурой.

Никогда не думала, что останется вот так вот — одна. В детдоме, в учебке, на заводе была с мальчишками, с пацанами, с братвой лихой и отзывалась на Зуя и Ворох. А на товарной отирались только мутные мурадели-тошнотики. Эти даже шуток её не понимали. С пацанами куролесила в шанхае, сшибалась с индусами из одноимённого технаря, бывала бита и сама била. С лихими ездила по другим городкам, оставляя почти везде достойную память. Но все они уходили из её жизни, гасились в семьях или гнусно спивались, а сегодня она... да просто, как баба!

Зоя судорожно всхлипнула и потянула из-под себя полотенце.

Платила деньги, чтобы найти в себе или уж похоронить женщину, а сама оказалась обыкновенной квашнёю.

В обнимку с полотенцем она кое-как забылась и проспала до ночи.

Не разлепляя глаз, потянулась, покаталась по кровати и встала открывать окна. Накинула белую мужскую сорочку, включила лампочку на стене в кухне и, взглянув на холодильник, тяжко вздохнула. В холодильнике было пусто, а жрать она захотела, как молотобоец и кузнец вместе. Теперь тащиться в гараж и ехать в кафешку на объездную — городские она не любила.

В ящике с чистым бельём нашлись только бл@дские стринги, боксёрки пришлось натянуть утренние. Влезла в покоцанную джинсу. Сорочку оставила навыпуск, заправила шнурки кроссовок. Разблокировала замок, но в дверях спохватилась и вернулась к шкафу с одеждой. Накинула вест из телячьей кожи и, проходя мимо зеркала, показала упакованной дуре Ворошиловой язык.

Убедившись, что любимый гетинаксовый кастет в кармане жилета, к гаражам она направилась самой короткой дорогой — чужими дворами. Сейчас кстати была бы случайная резкая встреча, а не повезёт — придётся погонять по объездной. Может, зря она сдриснула с работы, повелась на жалость?

В последнем перед гаражами дворе, на детской площадке, кисла стайка молодняка, отжатого от компов родаками-одноклассниками. Эти мафонов с собой не таскали, имели маленькие голосистые штучки, из которых вываливалось всё то же самое: если не остоелозившее «целуй меня везде», то — она прислушалась, не боясь ошибиться, и хохотнула в спины торчкам — «тёмная ночь — белые простыни — глубже ладонь — чтобы запомнила». 

Зоя нарочно шумно отомкнула дверь гаража, со стуком распахнула створки до стальных ограничителей, включила обе лампы на стенах. Можно врубить раму на дорожку, но изодранные колонки давно хрипели, лохматили басы, и стрематься не стоило.

Привычный осмотр байка раздражения не убавил. Когда-то он производил впечатление на всех. Сейчас самодельные защитные дуги пестрила ржавчина, из швов на сидушке торчал и выкрашивался бурый поролон, чёрная эмаль на баке местами отскочила, и открылся родовой морковный цвет спортака 1985 года. На сотку он выкатывался теперь чуть не на второй минуте. По-настоящему уважали её пса первые клубни, когда верхним пределом мечтаний был сибиван девяносто первого. Но волков из подвала на Октябрьской давно разогнали, отцы-основатели клуба рассеялись и заглохли, а десяток нынешних мажоров тусуется с дрочерами по кафешкам, и главная характеристика их люфтганзы — цена, оплаченная родаками-барыгами и городскими шишками.

Зоя качнула ежа, не снимаясь с подножки, в баке жалко и жидко плеснуло. Коксануться в гараже было нечем, а в городе — особо и не на что. Оставалось просто съездить пожрать, и гонку отложить до зарплаты. 

 

* * *

Он вскрикнул, разлепил глаза и почувствовал себя распластанным на кровати. Увидел ослепительную лампу на низком белом потолке. В голове мерно звучало ш-шух, ш-шух, и он не парил уже, и не летел в гудящую тьму, лишь медленно поворачивался вместе с комнатой и постелью. Лицо сжимал мокрый намордник, в него-то и ушёл его крик, если был.

Вспомнилось невесомое парение над контейнерной, сияющий день, маленькие люди вблизи его тела. Он не слышал звуков и голосов, но понимал, кажется, всё и проникал до ненужных ему пределов. Сторожевые овчарки в вольере, набитые паразитами, оказались суками, сучкой — бухгалтерша, и крановщица Зоя жалела себя, будто и не его размазала оборвавшим петли контейнером. Стёрто, оскомливо чувствовал собственную кровь, слабо и неопасливо — камень, впившийся в позвоночник.

Потом его тело стали грузить в «скорую», сияние дня — гаснуть, и он полетел в эту гудящую тьму вслед за машиной...

— Серёга ты, Серёга, — послышалось рядом.

Скосив глаза, он увидел супругу. В синем платье, простоволосая, она сидела на белом стуле, обхватив свои локотки ладошками-лапками, глядела вниз и мелко покачивалась со стороны на сторону. «Нюра», — позвал он её. Потом, собравшись: «Аня, Петровна, эй». Но язык его не слушался, и горло... словно ватой набито горло. Тогда он попробовал дать знак хоть какой-нибудь, и не нашёл ни руки, ни ноги, только задышал вроде бы чаще.

— Серёга ты, Серёга, — повторила супруга.

«Спиру я, Нюра, Спиру Цуркану, вспомни хоть сейчас-то», — проговорил, глядя в потолок, на лампу. И вдруг понял, что не вспомнит и не скажет.

А чего ты хотел? Столько лет разматывала всё их сокровенное, тешилась ненужной никому мелочной правотой, с гадалками и знахарками нянчила болезнь, неведомую врачам. Отвадила единственную подругу свою, рассказав то ли слышанную, то ли придуманную историю, как одна взялась ухаживать за такой же лежачей подругой, а сама стала поживохивать с мужем несчастной на глазах у неё, глумиться всячески, но потом, правда, сжалилась, придушила подушкой и всем-всем-всем завладела. «Вы уж не тяните», — сказала смиренно. И всё давила, давила на него, превращая в мелкого угодника. Загнула так, что и дочь, и внук застеснялись его на людях, застыдились оставаться наедине и словно бы онемели.

В молодости, ещё на стройке, цепко держала его, собиралась нарожать красивых детей от «своего молдованина», но всё потом, после, в собственном доме, который в конце концов и выменяли на полученную от треста квартиру. У прежних хозяев обнаружился спор с соседями, взялась закончить его, закончила на втором году и успокоилась вроде, и родила наконец Людочку. Дочь удалась слабенькой, сивенькой, и по-настоящему рад был только лишь он. А ей словно бы враз опротивели все. И чем дальше, тем больше.

А ты чего ждал? Собирался гаситься на работе до последнего, тогда, считай, получилось.

И он успокоился. По-прежнему не чувствовал ни рук, ни ног, но каток с него съехал, и он погружался в сладкую, парную истому. Так сплавляла его, лежащего на спине, река Тилигул, и, не отставая, плыло над ним белое облако.

Сейчас наверху сияла лампа, и смотреть на неё сухими глазами уже не было больно. Её ослепительная ломкая спиралька становилась жёлтой, различимой до последнего завитка, и он понял, что будет дальше. Спиралька покраснеет и погаснет совсем. Намордник с него наконец снимут и вот такого, с остекленевшими глазами, отвезут туда, где лежит на плиточном полу то, что оставалось от человека, привезённого с городской свалки.

 

* * *

 

— Спишь, что ли? Третий раз набираю.

— Да что ж я... В саде я, Пётр Петрович.

— Ну, ясно. Отойди там в сторонку. Я вот что подумал...

— Сичас, сичас... Боря! Боря, возьми у меня... Да, я слушаю, Пётр Петрович.

— Доехал я сам до больнички...

— Вот ведь какой вы!

— Да перестань. Короче, акт переписали. Без должностей. А теперь ты мне скажи: когда это у нас Капитонов из штатного исчез? В обед, что ли?

— Не в обед, Пётр Петрович. Даже слышать неприятно... А вот когда третий склад нам передали, тогда я с ним и перезаключила договор на гражданский правовой, на оказание услуг. Штатка ведь не резиновая. А он давно на пенсии, не пришлось и уговаривать. Тогда же и вы подписали. Семерых за штат...

— Хорошо, что не десять. Это ж целый отдел! Но вышло предусмотрительно, что и говорить. Такой аппендицит без ножика вынули! Ну, дальше — легше. Анну Петровну положили в депутатскую. Систему пока на пять дней подсоединили, потом ещё какую-то подберут. Доктор ей и безо всяких там сказал, что давно надо было ложиться...

— А я вам что говорила? Он даже лучше Соломон Соломоныча...

— Погоди ты! Говорила, я помню. Вот закончим, полечимся у него. Короче, Капитанова дочь завтра часам к одиннадцати сама подъедет, но после её придётся в область свозить одним днём. Потом она останется за матерью ходить. Гришу заправить надо.

— Пётр Петрович, это ж не промблема.

— Ты слушай. Ты потом скажешь. Нынешнюю развозку всю оформила?

— Так я ж за имя...

— Нет — ещё лучше. Сёдня много набрали?

— Не важно, есть в кассе. Три семьсот за этот день. 

— Всё, отлично. Зойку задним числом рассчитай. В случае чего скажем, они с Капитаном напеременку на кран лазили — Зойки-то нет. Один долазился. У него там и правда что-то с печенью, а мы всё думали — цыган копчёный.

— А я говорила ему! Григорич, говорю, ты донянчишься со своей мадамой. Она — не знай, а ты, дружок...

— Да погоди ты! Ещё ведь что-то хотел... А, насчёт похорон. Вечность займётся. На кладбище могут Анну Петровну в коляске свозить. Пускай, думаю... Ты с ними по безналу можешь? Или это через центральную надо?

— Есть и у нас статья. 

— А если нет производственного случая? Уже нет. Официально...

— Есть свадьбы-похороны-ебилеи. Григорич от нас на пенсию выходил.

— А-а. Всё, что ли... Ну, поминки с шестнадцати. Как в прошлый раз было?

— Первая смена — близкие, потом все, кто до семи придёт, едят бесплатно.

— Ну, так-то здраво. Куда ещё лучше?

— Некуда! Сами не знают, при ком живут. Всех везде поскрутили, по струнке ходют! Говорят, что даже нефтянка... Боря! Боря, я здеся... Извините, Пётр Петрович.

— Ну, всё. Отдыхайте.

— Гос-споди, неужели когда-нибудь и правда отдохнём?

— Сами — никогда. Но заставят! Пока всё.